Я так и думал.
Вошел бодигард, катя перед собой столик с выпивкой, закусками и дымящимся чаем в больших пиалах. Остановил столик около Ефима. Покосился на Чека, откинувшегося на спинку дивана.
Я могу идти, шеф?
Можешь, Михаил. Спасибо. Отдыхай. Выключи верхний свет. Горячая ночка, однако.
Наружный досмотр не снимать? На сигнал ставить?
Я сам поставлю. Ступай.
Они остались в гостиной одни. В мягком приглушенном свете торшера — пышная, как лилия в алмазах росы, люстра под потолком уже не горела — Чек напряженно всматривался в лицо богача, сидящего перед ним. Много денег! Каково это — иметь много денег? Почему одни имеют их чересчур много, а другие сосут лапу от голода, как медведи в берлоге? Нет, он точно бить его не будет. И к потолку на крючьях подвешивать — тоже. И ток не будет через него пропускать. Что же он будет делать с ним? Зачем он ему понадобился, если не для мелкой паршивой мести?
Ты хочешь… — Ефим разлил коньяк в два широких приземистых бокала. Взял в руку бокал, поднес к носу, понюхал. — Ух, клопомор. Ты хочешь иметь много денег, урод?
Чек подтянулся к столику, тоже взял в руки бокал.
Меня зовут Чек.
Собачья кличка. Все равно. Ты хочешь иметь много денег, Чек?
Ишь как он об этом, о главном для него. Будто его, Чека, мысли прочитал.
Может, сначала вмажем, Елагин?
Вмажем.
И они вмазали.
Коньяк был отличный, пошел как по маслу. Чек, в полумраке гостиной, таращился на этикетку. По-иностранному написано, черт его разберет. То ли «Теннесси», то ли «Хеннесси». Нет, не надо верить этому хлыщу. Он его накормит-напоит, да и пристрелит спокойненько в этой гостиной, похожей на зал театра, на этом телячьем диванчике.
А теперь я тебе отвечу, Елагин, — сказал Чек, не закусывая, промакивая рот рукавом черной рубахи. — Да, я хочу иметь много денег! Так много, чтобы…
Чтобы наесться от пуза? Чтобы нажраться коньяком под завязку? Чтобы скупить во всех оружейных лавках все новомодные пушки?
А ты гад, Елагин, — с радостным изумлением сказал Чек, и его страшную стянутую маску повело вбок, перекосило — он улыбался.
Сколько тебе нужно, чтобы выполнить все свои потребности? Все, что у тебя есть за пазухой на сегодняшний день?
Чек медленно взял с блюдца витую золоченую чайную ложку. Запустил ее в вазочку с черной икрой. Проглотил икру.
Не слышу!
Ну-у-у… пес его знает… ты тоже спрашиваешь… ну, так я думаю, штук двадцать…
Чего? Рублей?
Ну, баксов, ты что, дурак, что ли…
Чек, будто в тягомотном неправдашном сне, следил, как Ефим встает, как подходит к секретеру, как вынимает деньги, зеленые хрустящие бумажки, много бумажек, как кладет перед ним пачку на столик, уставленный роскошной, никогда им не виданной жратвой.
Хватит тебе?
Это что же… — Чек сглотнул. Не прикоснулся к долларам. — Подачка? Или… откупаешься?
От чего мне откупаться? От кого? От тебя? — Елагин пожал плечами. Чек видел, как слегка дрожат его пальцы. Как дергается в тике щека. — Щенок. Много тебе чести. Я просто даю тебе деньги. Ты же хотел денег. Ты и твои пащенки. Бери.
Брать и уваливать? Щас. Вот только врежу еще и закушу. И побегу, ай-яй, как быстро помчусь.
Козел. Язык без костей. Умел пугать, что ж не умеешь достойно вести себя?
Уж лучше бы ты мне суставы выкручивал, Елагин.
Они глядели друг на друга, как два зверя в лесу. Неуловимый запах одной породы щекотал обоим раздувшиеся ноздри.
Еще выпьем?
Выпьем.
Ефим налил. Они выпили. На сей раз Чек закусил основательно — бутерброд, кусок омара, прямо пальцами цапнул с тарелки соленые маслины и отправил в рот.
М-м-м, черт бы драл, как классно!..
Если хочешь, я еще добавлю.
Чего?..
Десяток штук. Чтобы тебе совсем комфортно было. Чтобы ты чувствовал себя как я.
А зачем тебе это надо все, Елагин, а? — спросил Чек с набитым ртом. — Это не спектакль? Это ты по правде? Так я ж эти деньги тогда не на себя пущу. На наших.
Ну и псих. Я даю их тебе. Чтобы ты устроил свою жизнь, как хочешь ты.
Ефим отвернулся. Он отчего-то не мог глядеть на его порезанное ножами, все в диких шрамах, невероятно страшное лицо.
А я сам не знаю, чего хочу. Налей еще!
Не развезет?
Развезет — усну прямо здесь! Не диван у тебя, Елагин, а облако! Знаешь, такие облака в церкви, на сводах, рисуют… пушистые, пухлые…
Налили по третьей. Бутылка «Хеннесси» опорожнилась наполовину. Исчерканные шрамами щеки Чека густо порозовели. До Елагина долетало его коньячное дыхание. Они оба одновременно подняли бокалы, сдвинули.
А я помню… помню, как к тебе в твоем дворе подошел… ты тогда чуть в штаны не наклал, ха-ха-а-а-а-а!..
При виде тебя, парень, да. Так оно и было.
Чек закусил губу. Влил в себя коньяк, как горючее в бензобак.
Отличное питье… И что, шеф?.. Подпоишь… и головой в унитаз… ха-а-а-а…
Охота была. У тебя, Чек, девушка есть?
И снова на миг он, пьяный, уличный бродяга, бритый хулиган, по которому уже плакала тюрьма, показался отчего-то ему таким родным, таким своим, что сердце поднялось из груди вверх и комом, как непрожеванный кусок, встало в горле. «Это все коньяк, — подумал он злобно, — отвратительный „Хеннесси“ я купил сегодня, никогда не надо брать эту марку, зря ее повсюду рекламируют».
Есть, — важно кивнул Чек. Перед его глазами встала Дарья, как живая. — Есть, а как же! Это я к ней бежал… а ты мне подножку из машины твоей гадской подставил… ты меня — от нее увез…
Елагин встал. Сердце билось непонятно, тревожно.
Тогда ты вот что. — Он встал, шагнул к шкафу. Рванул на себя дверцу. Вынул из шкатулки что-то, ярко сверкнувшее. — На, подари ей браслет.
Чек протянул непослушную руку. Сначала схватил воздух, потом ювелирную бирюльку. Ого, чистое золото! Или подделка?.. Он поднес браслет близко к глазам. Вертел. Рассматривал. Золотая змейка с изумрудными глазами. Да, похоже, золото настоящее. Он попробовал его на зуб. Елагин ударил его по руке.
Ты, что в пасть суешь…
Чек снова уставился на браслет. Где, когда он видел похожий? Ага, да-да… Была у него девчонка одна. Давно? Годы идут, и это было здесь уже, в Москве, не на Кавказе. На Кавказе он еще салагой был. А тут уже стал мужиком. Девки сами липли. Эту, чье лицо внезапно из тьмы времени встало перед ним, он помнил смутно. Она не давалась сама. Он ее изнасиловал. Он считал тогда — это в порядке вещей. Ну, гулял с ней одно время. Время, нитка, мотают тебя люди на клубок. Потом он бросил ее. У парня должно быть много девок, а у мужика — много баб. Зацикливаться на одной не стоит. Потом до него дошли слухи, что ее вроде бы убили. Мало ли кого и когда пришили в этом мире! Мало ли на свете таких вот изящных золотых вещиц! Может, эта желтая змея вовсе и не ее.
И что?
Бери. Суй в карман. Подари своей девушке. Ей понравится.
Ефим отвернулся. Вытащил из кармана сигарету. Закурил, глядя куда-то в угол остановившимися глазами.
Он нашел, кому наконец сбагрить этот, жегший ему душу, подброшенный ему кем-то браслет Дины Вольфензон.
Чек повертел бирюльку в руках. Осторожно положил на подлокотник кресла. Золотая змея ползла по подлокотнику, светилась зелеными глазами.
— Ты, бритый крыжовник, — Ефим щелкнул его пальцем по бритому набыченному лбу. — Сильно изменишь своим принципам, если скажешь мне, кто все-таки стоит за тобой?
Они оба допились той, Хрустальной, ночью до того, что Елагин подмял под себя Чека. Он охмурил его. Он обаял его. Он все-таки купил его — урода, озлобленного мальчонку, дикого звереныша, со всеми потрохами, со всем его нехитрым серым веществом в покалеченной башке, со всем тяжелым, как чугун, скарбом его жизни. Он сказал ему: «Чек, ты отныне служишь мне. Я тебя приобрел, Чек. Ты больше не служишь своим вождям, фюрерам и дурерам. Ты теперь — на службе у меня. Я сделаю из тебя человека, урод. Я тебя выучу! Я отправлю тебя в Кембридж! В Гарвард! В Уортон! Я отграню тебя, как алмаз! Ты себя не узнаешь! Мы, Чек, дружище, сделаем тебе пластику… и рожа твоя будет как у Алена Делона, клянусь, зуб дам…» Ефим щелкал себя ногтем по клыку. Чек идиотски смеялся, пускал пьяные слюни. В разгар ночной пьянки из дальних комнат выплыла дородная седовласая матрона, изумленно воззрилась на попойку, на вусмерть надравшегося коньяка сына, машущего рукой перед лицом, вернее, перед дикой, уродливой мордой какого-то парня в тупорылых черных башмаках и в черной рубашке с закатанными до локтей рукавами. Ефим у нее всегда был мальчик с причудами. Ариадна Филипповна пожала плечами. Пусть веселится. Может, этот уличный лысый уродец — и где только респектабельный Фима подцепляет таких?! — ему для чего-то понадобится. У Фимы каждый мусор идет в дело. Фима мальчик непростой. Ада развернулась, как корабль, поплыла обратно к двери. Кажется, эти двое, увлеченные коньяком и болтовней, не заметили ее. На столике на колесах стояла уже третья пустая бутылка из-под «Хеннесси».
Он втискивал свое тощее молодое тело в ее, темнокожее, нежное и податливое. Он вжимался в нее, влеплялся, будто хотел врасти, и она подавалась навстречу ему, чуя его состояние, стремясь вобрать в себя до конца, защитить, заслонить, накормить всею нежною собой.
Дашка, Дашка… Я не раб, Дашка! Я не раб!
Они сплетались, входя, вминаясь, вонзаясь друг в друга, как всегда, на полу. На брошенном на пол матраце, залитом вином, водкой, чужой мочой и чужой кровью. Это была их первая, единственная и последняя постель.
Я — орудие, Дашка… Ты не понимаешь… Я — всего лишь нож в руках Хозяина…
Какого хозяина?..
А-а-а-а… Обними еще… Вот так… Любого! Любого, понимаешь ты! Любого, кто словит меня тепленького!
В Бункере было темно. Хайдер дал ему ключ, и они с Дашкой нынче ночевали в Бункере. Они пробрались в самую дальнюю комнатенку Бункера, там было пусто и голо, и только стояли ящики из-под оружия. Из-под тех винтовок, автоматов, пистолетов и базук, которыми они баловались вчера ночью. А сегодня…