Я?..
Да, ты… Ты же мне сама говорила… Ты так хотела… Ты говорила: я расчищу тебе путь, Хайдер, и ты станешь единственным, кто поведет за собой огромную армию… Ангелина… Твои убийства… ты зря… ты зря все это сделала… Они… они хотят меня убрать… скинуть вожака… они не верят мне больше… Ты… ты пробила слишком большую брешь… много дыр… Я бы предпочел… чтобы ты убрала только одного Баскакова… ну, может быть, Хирурга… Хирург нахал… и за ним шло много ребят, они его любили, он мог стать моим соперником… Ангелина!.. Ты сделала глупость… ты… как тебе это удалось…
Он снова привстал над ней на руках. Ощупывал, хлестал, бил ее лицо глазами.
Как тебе это удается?!
Она дернулась под ним. Он крепко придавил ее к холодному паркету животом, расплющил грудью. Навалился на нее всей тяжестью. Она задыхалась.
Хайдер… я…
Меня не интересует, как ты это делаешь технически! Я теперь знаю, что ты стреляешь хорошо! Не только бьешь пяткой в рожу по-китайски! Меня интересует, как ты профессионально выслеживаешь их! Кто дает тебе адреса! Как и где ты их подстерегаешь! Откуда ты знаешь о них обо всех! Я же тебе ни слова не говорил о Люксе! О Туке! О Васильчикове, наконец!
Он смотрел на окружья ее век. Лежа под ним, она закрыла глаза. Улыбка четче обрисовала ее губы. Она отвернула от него лицо, и он видел ее чеканный профиль на фоне медово-желтого паркета.
Я не знаю, кто это.
Ты!.. — Он грубо повернул ее лицо к себе, ухватив пальцами за подбородок, сминая его в своей руке, как вату. — Как у тебя язык поворачивается!..
Она закинула ему ноги за спину, обвив бедрами, лодыжками, на миг прижала его к себе всего; потом внезапно резко, сильно оттолкнула от себя, и он чуть не отлетел по полу в угол. Он вспомнил прием кунг-фу, который она продемонстрировала ему при их знакомстве в Бункере.
Теперь они лежали на полу розно: он — один, и она — одна.
И смотрели друг на друга.
Так волки глядят друг на друга. Соперники? Самец и самка?
Убийца и жертва?
На мгновение перед ней опять закачалось тело Сафонова, висящее в веревочной петле под куполом иерусалимского храма.
Кто-то из них всегда — следующая жертва. Кто-то всегда — будущий убийца. Или — настоящий?
Если ты не веришь мне, — сказала она, не поворачивая лица, куда-то вбок, прижимаясь щекой к холодному паркету, — если ты так хочешь, если я мешаю тебе жить, а не помогаю — убей меня, Хайдер. Я счастлива буду умереть от твоей руки.
И она повернула лицо.
И ее глаза вошли в его глаза.
И он почувствовал, как его освобожденная от оков приличий, от кандалов воспитания, от цепей жизненных правил, дикая, великая природа вырывается наружу и захлестывает огненным вихрем его и ее, их обоих, без остатка.
ПРОВАЛ
Она все-таки забрала меня к себе, эта красивая женщина в черном плаще, опасная, как яд. Я, великий Мишель де Нотр-Дам из Сан-Реми, так и знал, что это произойдет! Что я не отверчусь от нее! Ах, играют со мной, как кошка с мышью; а я и рад. Интересно мне все, что происходит со мной, так же, как интересно все, что происходит с моей землей. Чем отличается жизнь человека от жизни земли? Просто один умрет раньше, а другая — позже.
Она шла мимо меня, эта райская птица, эта райская гурия, эта дикая рысь, вышагивала по Красной площади, и увидела меня, и сверкнула глазами, и, не успел я оглянуться, как она уже держала меня под руку, и называла тысячью ласковых имен, и ворковала мне в ухо: пойдем, пойдем, драгоценный мой, золотой, да ты такой хороший мужичок, да если тебя отмыть и почистить, да приодеть как следует, ты будешь просто загляденье! Идем, идем со мной!..
И заворковала меня, заворожила… и я пошел за ней, как телок на веревочке, пошел — прямо в ее машину, в ее железную повозку, в распахнутую блестящую дверь…
И захлопнулась за мной, Алешкой Юродивым, дверь.
И рванулась железная повозка с места. И оказался я в мышеловке. И захлопнулась крышка шкатулки. И ключ повернулся в замке.
И привезли меня в страшный дом. Я подумал — я уже в аду. Люди в палатах плачут. Орут, визжат, по коридору их на каталках дюжие дядьки возят; бьют дубинками; закутывают в длинные черные балахоны и завязывают на спине тесемками, чтобы несчастные не могли шевелить руками; вливают в глотку какие-то снадобья, о которых я, знаменитый врач Мишель де Нотр-Дам, и понятия не имел в свое время! И красотка моя сделалась тут же тигрицей. Гляжу — она уже в белом халате, и отдает распоряжения и приказы, и все ей подчиняются.
И указала она на меня пальцем, и крикнула: «Ты, дрянной пьянчужка! Ты хвастался, что ты провидишь будущее! Ну-ка! Быстро, живо мне все предскажи! Что со мною будет!»
И я засмеялся, захохотал, скаля беззубый рот, зашелся в смехе: как, ты назвала меня — меня! Мишеля де Нотр-Дам, великого Нострадамуса, провидящего времена, дрянным пьянчужкой?!.. да кто ты после этого, женщина!.. ты отброс, отребье, ты женщиной называться недостойна!.. — а она, вспыхнув, подошла ко мне близко, близко — да как размахнется, да как даст мне пощечину!
И сбила меня с ног — я ведь маленький, чахленький, кривое я деревце.
И вот лежу я на полу у ее ног. У ног ее, обутых в изящные туфли на высоких каблуках. И, скорчившись, гляжу на нее снизу вверх.
А она подходит ко мне, взглядом сжигает, испепеляет меня — и наступает мне ногой на грудь. И давит, давит стопой. И острый каблук врезается мне в кожу, под ребро, вот-вот проколет меня, хуже кинжала.
И я пытаюсь отодрать ее ногу от себя. И лицо мое перекашивается болью. Я кричу: «Ты мне делаешь больно, больно, красивая дамочка!.. Эй, эй, тише, я же не дерьмо, а человек!..»
И она шипит, шепчет злобно: «Нет, ты дерьмо. Ты не человек. Это ты, а не я — отброс и отребье. Ты только возомнил, что ты Нострадамус. Погляди на себя в зеркало. Ты поганый бомжара, и ты спишь в метро, раскатывая по кольцу, чтоб не выгнали на конечной станции, и ты старый алкаш, ибо ты охотишься за рюмкой и стаканом везде, где тебе повезет, и ты вор, ибо ты деньги из карманов у людей крадешь, чтобы тебе хватило на опохмелку. Пророчь, или я проколю тебя каблуком! Хочу знать свое будущее!»
И я, корчась под каблуком, прокалывающим меня насквозь, выкряхтел: все верно, пусть я бродяга, пусть я сплю в метро и охочусь за водочкой. Но я никогда вором не был и не буду им. Вор не может просить милостыню! Вор не может общаться с Богом напрямую! Вор не может быть пророком! А я — пророк!
И тогда она ударила меня подошвой в лицо. И закричала: «Пророчь!»
И я выхрипел: «Как ты унижала — так унизят тебя. Как ты била — так ударят тебя. Как ты убивала — так убьют и тебя! Вот мое тебе последнее слово!»
И она побелела вся, как больничная простыня, и закусила губу, и глаза ее сверкнули, как у припадочной. И я испугался: я подумал, что она сейчас вспыхнет изнутри и сгорит белым пламенем, как звезда.
И я видел, будто бы издали и сверху, из невообразимой дали времени: это я, маленький, лежу у ног злой красивой женщины, сжавшись в комок, и она заносит снова ногу надо мной, чтобы ударить, и открывается дверь, и на пороге — обритый налысо мальчишка, пацан, весь в черном, и держит в руке пистолет, и целится в нас обоих. И кричит — кричит страшно, пронзительно, на всю эту богадельню или уж тюрьму, не знаю:
«Ты последняя! Последняя на моем счету, Ангелина! Повернись! Повернись, чтобы я мог видеть твои глаза!»
И она оборачивается медленно, так медленно, что я вижу — отсюда, сверху, из далекой дали, — как из-под ее белой шапочки выбивается красная прядь и стекает по белой шее вниз, как струйка крови.
— Кто такой Стайер, Цэцэг?!
Не твое дело!
Что такое пятьдесят за плод?! Пятьдесят тысяч долларов?!
Не твое дело, тебе говорят!
Она даже не стала отпираться. «Да, это писала я», - кивнула она равнодушно, взглянув на записку. И Ефим взбеленился. Он схватил ее за грудки. Он кричал на нее. Он вытрясал из нее то, что — он видел это — вытрясти было невозможно. Даже если бы он ее пытал, вздергивал на дыбу, кромсал ножами, поджаривал на медленном огне.
Это старая записка?!
Тебе же сказали — не твое дело!
А что — мое дело?! Я сплю с тобой, значит, это мое дело!
Я сплю не только с тобой, — лукавый темно-алый рот изогнулся в усмешке. Пучок дегтярно-черных волос оттягивал голову назад. Скуластое раскосое лицо лоснилось от ночных кремов. По щекам пошли красные пятна гнева. — Я сплю с тем, с кем пожелаю! И ты мне тут не указ! И я не твоя собственность! Запомни это! Хоть ты и Ефим Елагин!
Цэцэг, — его голос внезапно упал до шепота. И он сделал непоправимое. Он встал на колени перед расстеленной кроватью, где сидела Цэцэг и мазала на ночь кремом широкоскулое холеное лицо. И взял ее за руку — так нежно, как только смог. — Цэцэг, милая, деточка моя, — он говорил все ласковые слова, какие могли излететь из него здесь и теперь, — Цэцэг, солнце мое, нежность моя… скажи мне… что общего может быть у тебя с моим отцом? Ведь эта записка не мне же адресована! И не моей матери! Она же адресована ему! Что у тебя с ним за шашни?.. Ты плохо кончишь, золото мое… моя Золотая Тара… мой отец занимается не совсем безопасными вещами… я хочу тебя предостеречь… уберечь…
О да, твой отец рисковый парень. — Она вынула гребень из пучка, вытащила шпильки, взяла их в зубы. Смоль волос скользнула на спину черной волной. — Семья Елагиных — одна из ста семей, которые правят планетой. Ты можешь гордиться тем, что ты его сын. Что ж, такой бык, такой конь с яйцами не нарожал тебе от твоей мамаши еще славных братиков и сестричек? То-то весело вы бы делили наследство! То-то перегрызлись бы все! Поубивали бы друг друга! Вот была бы потеха! А то ты один как перст, даже скучно.
Правят планетой, — он передернулся. — Да, мы повязаны с финансовой элитой мира! Да, мой отец ворочает неслабыми делами! Да, он знает, как, где и когда и на какие нажимать рычаги! Да, он азартный игрок! Но мне кажется, он переигрывает, Цэцэг! Он блефует! Он шулерствует! Он мухлюет в ставках! Не попалась ли ты не его удочку, дорогая?! Не будешь ли ты завтра съедена за обедом… зажарена до розовости, до приятной вкусной корочки, и съедена?!