Чтобы такому знаменитому специалисту ассистировала шарлатанка! Надо было слышать, как он многословно оправдывал свои причуды!
«Нет, повитуху я не отошлю, и не просите, это для вашего же блага. Я сведущ в науке, она — в жизни».
Это тайное братство медицины и ворожбы ужаснуло меня. Чтобы не повредить тебе, я, однако, сдержала просившиеся на язык проклятия. Терпение — лестница, по которой восходят к философии, смирение — врата в ее сад.
Словно молния пронзила морок, и при вспышке ее увидела я, как женщины-философы суетились с кузнечными щипцами вокруг горнила моего чрева и покрикивали:
«Но! Но, лошадка!»
Вверху надо мной откуда-то выплыл огромный конь, и черная туча окутывала его ноги. Потом появились еще лошади, зарезанные, с развороченными животами, с отрубленными ногами, они парили над землей, испуская дух. Раскаленные головни и уголья падали из их ран на мой живот.
«Вы бредите! Вы увеличите свои мучения, если не успокоитесь. Сейчас я покажу вам, как надо тужиться».
Будто издалека я видела себя, одурманенную болью, которая становилась с каждой схваткой все сильней. Возможно, я кричала. Какой одинокой, всеми покинутой я себя чувствовала! Надо мной колдовали руки знахарки, само присутствие которой было оскорбительно для науки. Я утратила все ощущения, кроме боли, а боль, напротив, нарастала, будто акушер все свое усердие прилагал, чтобы поддержать ее, а не облегчить. И все же, все же сущность твоя уже тогда была мне подмогой! Ни за что не могла я допустить, чтобы меня затянуло в пучину хаоса неразумных.
Минуя перегоны и остановки этой невообразимой агонии, я не могла даже разрыдаться. Все муки, которые мне предстояло претерпеть, чтобы родить тебя, я знала заранее. Сколько книг я прочла! Я была готова и полна решимости. Ты взывала ко мне так отчаянно!
Повитуха, ощупывая меня цепким взглядом, сумбурно командовала.
«Раздвиньте колени пошире! — кричала она. — Запрокиньте голову! Тужьтесь! Сильнее! Ну-ка, будто рычагом приподнимаете!»
Казалось, в моем чреве горела сера, но нет, то была первичная субстанция, ты плавала в ней, она тебя обволакивала. Мои кошмары переплетались, связанные нитью одного видения, и видением этим было мое чрево, превратившееся в кипящий котел.
В одном из кошмаров ко мне подкрадывалась огромная многоголовая сука, все ее головы грозно скалились, она хотела растерзать меня и спалить. В другом мой отец вошел в старый замок, охваченный пожаром, и сгорел там заживо, в то время как Бенжамен и Лулу состязались на музыкальном турнире, а все инструменты пожирало пламя. Пылали рояли и пианино, и Бенжамен погиб на этом костре.
Как трудно было мне в таком смятении и во власти столь мучительной боли сохранить незамутненной всю мою прозорливость. Ты шла ко мне, я видела тебя так отчетливо, ты стояла на пороге жизни. И голос твой слышала я, и уже внимала твоим речам.
Перед самым твоим рождением последнее видение посетило меня. Неотрывно смотрели друг на друга лев и львица. В лапах у обоих были человеческие маски, испускающие лучи, точно два солнца.
Боль затмевала мой рассудок, но ясности ума я не утратила! Эти львы в моем видении означали, что, благодаря слиянию мужского начала и женской сути, тебе будет дана натура двоякая, позитивная и негативная, способная, соединяя элементы, создать неведомое науке вещество.
И вот появилась из врат моего чрева твоя головка, и ты вышла в мир, как зеркало Природы.
Прерывисто дыша, распростертая, разбитая, как близко видела я тянувшиеся ко мне щупальца отчаяния! Боль и потуги довели меня до изнеможения. И тогда наконец я услышала твой плач. Смешались свет и мрак, и я поняла, что ты уже живешь на свете.
«У вас чудесная девочка! Какая толстенькая!»
Страдание улетучилось, не оставив по себе иной памяти, кроме облегчения. Какое счастье, какое умиротворение снизошли на меня — то было состояние благодати, дарованное мне твоим рождением! Природа сделала свое дело в положенный срок, сама по себе развиваясь и совершенствуясь, чтобы я выносила тебя. Ты родилась, обрызганная кровью и окропленная плазмой, ты уже была свята, приняв это двойное крещение. Повитуха вымыла тебя. Почему-то она больше не казалась мне помехой на моем пути. Акушер трижды назвал тебя чудесной и толстенькой, не нарушив покоя, воцарившегося во мне после бури. Как легко мне было простить этот вздор ему, по глупости своей не ведавшему, что говорит!
Как оживало и расцветало красками твое крошечное тельце, озаренное изнутри ярчайшим светом, который ты уже несла в себе. Глядя на тебя, я чувствовала, как моя жгучая боль постепенно становится воплощенным словом. Какой восторг, самозабвенный, доселе неведомый, овладел всеми моими чувствами!
Под водительством благости, моими малыми средствами, в тесном пространстве моего тела осуществилось величайшее в мире свершение. От столь ничтожной причины — какой несоизмеримый результат!
Как жалела я, что мой отец не мог быть с нами в этот час, когда жизнь его продолжилась и продлилась на земле и корни его окрепли.
Абеляр поздравил меня письмом:
«Все время родов я мысленно поддерживал вас из своего сада. Я почти так же счастлив, как и вы. Я знаю, что добродетели ваши послужат на благо вашей дочери. Благодаря вам я понял, что творить — значит создавать все из ничего».
Под этими строчками он нарисовал сад Гесперид, в центре его — Древо Жизни, а внутри ствола, в прозрачной полости, — маленькую девочку.
Как только акушер с повитухой покинули спальню, в которой ты родилась, появился, заливаясь слезами, Шевалье; лицо его было исцарапано и покрыто синяками, глаза заплыли, одежда в крови и грязи. От всего этого, вместе взятого, настроен он был воинственно и являл собою живую картину полного разрушения.
«Я не имею права смотреть на девочку. Это я могу ее заразить, а не Абеляр, мои миазмы хуже его бацилл».
Я была так счастлива, что не могла разделить его уныние. Он напоминал мне одну картинку — обезьяну, поедающую яблоки с дерева, я видела ее в книге из библиотеки моего любимого отца.
Шевалье ушел и через две минуты вернулся.
«Главное — чтобы ты была счастлива! И тем более она. За вас обеих я отдал бы жизнь и даже больше… но я знаю — вам не будет от меня никакой пользы. Сначала я должен вытащить свою звезду из грязи».
Он снова вышел, но тотчас вернулся.
«Не прощай меня, и Абеляр пусть не прощает. Я этого не заслуживаю. Я влачу жестяное беззубое брюхо с хрипатыми пауками».
И он кинулся бежать вниз по лестнице, терзаемый болью в избитом теле. Я слышала, как он оступился и скатился кувырком.
Тебя положили рядом со мной, ты была самым драгоценным сокровищем, какое только существует на свете, ты была солнечным лучом, пойманным и заключенным в телесную оболочку.
Повитуха смыла с тебя нечистоты. Так и я, потихоньку, но с каждым днем набираясь ради тебя искусности и осмотрительности, буду всю твою жизнь отделять для твоего блага воду от огня и то, что явственно, от того, что неуловимо.
То был первый сон после твоего рождения: я увидела, как ты убиваешь медведицу, у которой были голова и лапы грифона. Потом ты взяла сеть и из субстанции своего тела выловила рыбку цвета ртути.
Вполне понятное любопытство взыграло в Абеляре, и он в третий раз проявил нетерпение. В каменной ограде, отделявшей его виллу от нашего особняка, он велел сделать большое окно — оно тебе знакомо, — чтобы видеть тебя сквозь стекло.
Первые дни мы с тобой провели в спальне. Я присматривалась к тебе с осторожностью, стараясь не поддаться экзальтации. Ты воплощала в себе жизнь, живой источник всего живого. Ты появилась на свет, чтобы воспламенять.
Несколько недель Шевалье обряжался в рубище.
«Я повинен в тягчайших грехах, и мне полагается самая суровая епитимья».
Его устами говорило древнее суеверие, которое в том или ином виде можно встретить у всех народов земли. Он хочет, сказал он мне, избежать гнева сверхъестественных сил, но боится, что он сам и его потомство прокляты во веки веков. Каким для него было бы утешением, если бы Абеляр с неиссякаемой яростью бранил и поносил его!
«Похороните мою душу у меня в брюхе в наказание за мои дурные помыслы и посадите на могиле лук и горькие слезы».
Как хотел бы он очиститься от скверны!
«Вот тебе раскаленные щипцы, жги меня… я это заслужил!»
В своем помрачении он дошел до того, что пожелал принять от самого Абеляра кару за свое бегство и потребовал, чтобы тот зверски избил его. Какой же недорогой ценой и малой кровью он облегчил свою совесть, ибо сил у его друга в ту пору было совсем немного!
Я видела сон: ты приснилась мне девушкой, такой, какой ты стала в семнадцать лет. В моем сне ты была так похожа на себя прежнюю, что дрожь бьет меня сейчас, когда я пишу эти строки. У тебя были густые спутанные кудри, и ты презирала легкомыслие, гордыню и суетность. Ты была выше всего рода человеческого, ибо ноги твои стояли не на земле, а на песчаных холмах. Все женщины, приходившие посмотреть на тебя, побаивались, как бы ты не погребла их под этим песком. Но они тебя боготворили, ибо ты была для них светом, озарявшим все сущее сиянием духа. Под маской отрешенности и безмятежности, в молчании олицетворяла ты таинство знания. Твои радетельницы построили для тебя пирамиду из песка и вновь и вновь писали на ней после бурь твое имя: «Осиянная».
Я никогда не якшалась и уж тем более не водила дружбы с теми, кто склонен к крючкотворству, однако же тебя я официально зарегистрировала как внебрачную дочь. Не моргнув глазом, выполнила я эту формальность, глупую, но необходимую, чтобы заручиться поддержкой закона, на случай, если злополучное государство или твой биологический отец когда-нибудь вздумают предъявить свои права и отнять тебя у меня, как это произошло с Бенжаменом. Ты — моя дочь и будешь только моей.