несколькими грубыми именами, которых, из уважения к вам, я не стану теперь повторять. Единственная награда, которой я требую за возвращение этих драгоценностей, заключается в том, чтобы вы взяли теперь назад свои слова.
– То есть как это? – сказала она. – Я вас не понимаю.
Я медленно повторил свое требование.
– Единственная награда, которой я требую, мадемуазель, это – чтобы вы взяли назад свои слова и сказали, что я не заслужил их.
– А бриллианты? – хриплым голосом воскликнула она.
– Они ваши, они не мне принадлежат. Они ничего не составляют для меня. Возьмите их и скажите, что вы не считаете меня… Нет, я не могу повторить этих слов, мадемуазель!
– Но тут еще что-то есть! Что еще? – воскликнула она, закидывая назад голову и устремляя на меня свои горящие глаза. – А мой брат? Что с ним? Что будет с ним?
– Что касается его, мадемуазель, то я предпочел бы, чтобы вы не сообщали мне о нем больше, чем я знаю, – тихо ответил я. – Я не хочу вмешиваться в это дело. Впрочем, вы правы. Есть еще одна вещь, о которой я не упомянул.
Я услышал глубокий вздох…
– Она заключается в том, – медленно продолжал я, – чтобы вы позволили мне остаться в Кошфоре на несколько дней, пока войско здесь. Мне сказали, что двадцать солдат и два офицера квартируют у вас в доме. Вашего брата нет. Я прошу у вас, мадемуазель, позволения занять временно его место и предоставить мне право защищать вас и вашу сестру от всяких обид. Вот и все!
Она поднесла руку к голове и после долгой паузы пробормотала:
– Ах эти лягушки! Они квакают так, что я ничего не слышу.
И затем, к моему удивлению, она вдруг круто повернулась и пошла через мост, оставив меня одного. На мгновение я остолбенел и, глядя ей вслед, недоумевал, какая муха ее укусила. Но через минуту, если не раньше, она вернулась назад, и тогда я все понял. Она плакала.
– Мосье де Барт, – сказала она дрожащим голосом, который показал мне, что сражение мною выиграно, – больше ничего? Вы не имеете никакого другого наказания для меня?
– Никакого, мадемуазель.
Она снова накинула шаль на голову, и я уже не видел ее лица.
– Это все, чего вы просите?
– Это все, чего я прошу пока, – ответил я.
– Я согласна, – медленно и решительно сказала она. – Простите, если, на ваш взгляд, я говорю об этом слишком легко, если я придаю столь малое значение вашему великодушию или своему стыду, но я теперь не в состоянии ничего больше сказать. Я так несчастна и так напугана, что… в настоящую минуту все другие чувства для меня недоступны, и для меня не существует ни стыда, ни благодарности. Я точно во сне! Дай Бог, чтобы все это прошло как сон! На нас обрушилась тяжкая беда. И вы… мосье де Барт… я… – она запнулась, и я услышал сдавленные рыдания. – Простите меня… Я не в силах… У меня ноги закоченели, – добавила она вдруг. – Вы можете проводить меня домой?
– Ах, мадемуазель! – с раскаянием воскликнул я. – Какое я грубое животное! Вы стоите босиком, и я задерживаю вас здесь!
– Ничего, – ответила она голосом, от которого у меня все запрыгало внутри. – Зато вы согрели мое сердце, мосье. Уже давно я не испытывала этого.
При этих словах она вышла из тени. Все произошло так, как я и ожидал. Я снова переходил в ночной тьме через луг, чтобы быть принятым в Кошфоре, как желанный гость. Лягушки квакали в пруду, а летучая мышь кружилась вокруг нас. Моя грудь трепетала от восторга, и я говорил себе, что никто никогда не находился в таком странном положении.
Где-то позади нас, в темном лесу, вероятно, недалеко от окраины деревни, прятался мосье де Кошфоре. В большом доме, сверкавшем впереди своими двадцатью освещенными окнами, расположился отряд солдат, явившихся из Оша для поимки этого человека. Между тем и другим, идя рядом в ночной тьме, в молчании, которое было для каждого из нас красноречивее всяких слов, находились мадемуазель и я: она, знавшая так много; я, знавший все, все, за исключением одной маленькой вещи!
Мы достигли замка, и я посоветовал ей пойти вперед одной и пробраться в дом тайком, так же, как она вышла оттуда; я же хотел подождать немного, чтобы она успела объяснить все Клону, а затем уже постучаться в дверь.
– Мне не позволяют видеться с Клоном, – медленно ответила она.
– Ну так пусть ваша служанка предупредит его, – сказал я, – иначе он чем-нибудь выдаст меня.
– Нам не позволяют видеться и с нашими служанками.
– Что вы говорите? – с изумлением воскликнул я. – Но это возмутительно! Вы же не пленницы!
Мадемуазель резко засмеялась.
– Не пленницы? Конечно, нет, потому что капитан Ларолль велел передать нам, на случай, если мы будем скучать, что он будет рад занять нас своей беседой… в гостиной.
– Он занял вашу гостиную?
– Он и его лейтенант. Впрочем, нам, бунтовщицам, нельзя жаловаться, горько добавила она. – Наши спальные оставили за нами.
– Хорошо, – сказал я. – В таком случае мне придется как-нибудь самому уладить дело с Клоном. Но у меня есть еще одна просьба к вам, мадемуазель: я желал бы, чтобы вы и ваша сестра завтра в обычное время сошли вниз. Я буду ждать вас в гостиной.
– Нельзя ли избежать этого? – сказала она испуганно.
– Вы боитесь?
– Нет, сударь, я не боюсь, – с гордостью ответила она, – но…
– Вы придете?
Она вздохнула и потом наконец сказала:
– Хорошо, я приду, если вы желаете этого.
С этими словами она скрылась за углом дома, а я невольно улыбнулся при мысли о замечательной бдительности этих достойных офицеров. Мосье де Кошфоре свободно мог быть с сестрою в саду, разговаривать с нею так, как разговаривал я, мог даже проникнуть в дом, и они не подозревали бы этого. Но таковы уж все солдаты. Они всегда готовы встретить неприятеля, когда он приходит с барабанами и знаменами… в десять часов утра. К сожалению, он не всегда является в этот час.
Я подождал немного, затем, пробравшись ощупью к двери, постучал в нее эфесом шпаги. Сзади меня послышался собачий лай, а звуки застольной песни, которую пели хором в восточном флигеле замка, тотчас утихли. Открылась внутренняя дверь, и сердитый голос, принадлежавший, очевидно, офицеру, стал бранить кого-то за медлительность. Еще мгновение, и безмолвная передняя наполнилась звуками голосов и шагов. Я услышал стук отодвигаемого засова, затем дверь распахнулась, и фонарь, за которым смутно виднелась дюжина лиц, был поднесен к самому моему носу.
– Это что за образина? – воскликнул один из солдат, с изумлением глядя на меня.
– Смотрите! Да это он и есть! – закричал другой. – Хватайте его!
В мгновение ока на моем плече очутилось несколько рук, но я в ответ лишь вежливо поклонился.
– Капитан Ларолль, друзья мои, где он? – спросил я.
– Черт! Кто вы, скажите нам сначала! – сказал человек, державший в руке фонарь.
Это был высокий, худой сержант со злым лицом.
– Я не де Кошфоре, приятель, – ответил я, – и этого довольно для вас. Во всяком случае, если вы сейчас не позовете капитана Ларолля и не впустите меня, вы будете сожалеть об этом.
– Хо-хо-хо! – ответил он. – Какой вы сердитый! Ну что ж, войдите.
Они пошли вперед, а я вступил в переднюю, не снимая шляпы. На большом очаге, видимо, горел недавно огонь, но он успел погаснуть. Три или четыре карабина были прислонены к стене, а возле них лежала куча ранцев и немного соломы. Поломанный стул и полдюжины пустых мехов от вина, разбросанных по полу, придавали комнате неопрятный и беспорядочный вид, Я с отвращением посмотрел кругом, и меня чуть не стошнило. Масло было разлито по полу, и в комнате неприятно пахло.
– Господа! – сказал я. – Можно ли так вести себя в порядочном доме, негодяи? Возмутительно! Будь я вашим начальником, я бы вас посадил на деревянную лошадь!
Они смотрели на меня, разинув рты; моя смелость изумляла их. А сержант нахмурился и в первую минуту не нашелся даже, что ответить.
– Что же делать? – сказал он наконец. – Мы не знали, что к нам явится фельдмаршал и потому не приготовились.
И, бормоча себе под нос крепкие слова, он повел меня по хорошо знакомому коридору. У дверей гостиной он остановился.
– Доложите о себе сами, – грубо сказал он, – и если вам зададут баню, не пеняйте на меня.
Я поднял ручку двери и вошел.
За столом, стоявшим у очага и заставленным стаканами и бутылками, сидели, играя в кости, два офицера. Кости резко застучали по столу, когда я вошел, и метавший, не выпуская чашки из рук, обернулся ко мне с нахмуренным лбом. Это был белокурый мужчина, высокого роста, с красными щеками. Он сидел без кирасы и сапог, и его дублет был помят и запачкан в тех местах, где давили латы. Но зато остальные принадлежности его костюма были по последней моде. Его темный галстук, завязанный так, что передние кружевные концы свободно болтались, был сделан из самой тонкой материи; большой пояс голубого цвета с серебром имел по крайней мере фут ширины. В одном ухе у него блестел бриллиант, а его крошечная бородка была заострена, как у испанца. Должно быть, он ожидал увидеть сержанта, потому что при виде меня медленно поднялся с места.
– Что за дьявольщина? – сердито закричал он. – Эй, сержант! Сержант! Что за… Кто вы, сударь?
– Капитан Ларолль, я полагаю? – спросил я, вежливо снимая шляпу.
– Да, я капитан Ларолль, – ответил он. – Но кто вы такой, черт возьми? Вы не тот, кого мы ищем!
– Да, я не господин де Кошфоре, – спокойно ответил я. – Я только гость в этом доме, капитан. Я пользуюсь некоторое время гостеприимством мадам де Кошфоре, но по несчастной случайности меня не было в доме, когда вы явились сюда.
С этими словами я подошел к очагу и, отодвинув в сторону большие сапоги капитана, подбросил в огонь несколько поленьев.
– К чертям! – прошептал он, и никогда я не видел человека, более остолбеневшего. Но я сделал вид, что смотрю на его товарища, дюжего седого ветерана с длинными усами, который сидел, откинувшись на спинку стула, и удивленно смотрел на меня.