Пока он бегал в мою комнату, относя мои мешки и плащ, маленький Жиль, которого я крестил в церкви святого Сульпиция (помню, в тот же день я занял у его отца десять крон), робко подошел ко мне и стал играть моею шпагою.
– Так ты ждал меня, как только услышал эту новость, Фризон? – сказал я хозяину, сажая ребенка к себе на колени.
– Ждал, ваше превосходительство, – ответил он, заглядывая в черный горшок, перед тем как повесить его на крюк.
– Хороша. В таком случае интересно узнать, что это за новость? насмешливо сказал я.
– О кардинале, господин де Беро.
– А! Что же именно?
Он посмотрел на меня, не выпуская горшка из рук.
– Вы не слышали? – с изумлением воскликнул он.
– И краем уха не слышал. Рассказывай, дружище.
– Вы не слышали, что его эминенция в немилости?
Я вытаращил на него глаза.
– Что за вздор!
Он поставил горшок на пол.
– Ну, я вижу, что вы действительно были за тридевять земель, – с убеждением сказал он. – Ведь уже около недели слухи об этом носятся в воздухе, и они-то, я думал, привели вас назад. Что я говорю, недели! Уже целый месяц! Говорят, что это дело старой королевы. Во всяком случае, все его распоряжения отменены и служащие отставлены. Говорят также, что немедленно будет заключен мир с Испанией. Повсюду его враги поднимают головы, и я слышал, что по всей дороге до берега он разместил подставных лошадей, чтобы иметь возможность бежать во всякую минуту. Кто знает, может быть, он уже убежал.
– Но послушай! – воскликнул я, вне себя от неожиданности. – А король? Ты забыл о короле! Он уж не перестанет танцевать под дудку кардинала. Да и они все будут танцевать! – добавил я сердито.
– Да, – с живостью ответил Фризон. – Вы правы, но король не допускает его к себе. Три раза в день, говорят, кардинал приезжал в Люксембургский дворец и, как самый простой смертный, дожидался в передней, – просто жалко было смотреть на него. Но его величество не хочет его видеть. И когда в последний раз он ушел, не дождавшись приема, на нем, говорят, лица не было. А по-моему, сударь, он был великий человек, и после него нами, пожалуй, будут еще хуже править, не в обиду вам будь сказано. Если знать и недолюбливала его, зато он был хорош для торговцев и мещан и одинаков ко всем.
– Молчи, приятель! Молчи и дай мне подумать, – сказал я с волнением.
И между тем как он суетился, готовя для мне ужин, огонь озарял бедную комнатку, а ребенок занимался своими игрушками, я погрузился в размышление об этой важной новости, о том, каково мое положение и что мне теперь предпринять. В первую минуту у меня появилась мысль, что мне нужно только спокойно ждать развязки событий. Еще несколько часов – и человек, который закабалил меня, будет совершенно бессилен, и я получу свободу. Еще несколько часов – и я могу даже открыто смеяться над ним. Судя по всему, кости выпали для меня благоприятно.
Но одно слово, сорвавшееся с уст Фризона, пока он ковылял вокруг меня, наливая похлебку и нарезая хлеб, придало моим мыслям совершенно иное направление.
– Да, ваше превосходительство, – сказал он в подтверждение чего-то, высказанного им перед этим, – мне рассказывали, что в последний раз, когда он был в приемной, из толпы, которая постоянно обивала у него пороги, никто не захотел говорить с ним. Они шарахнулись от него, как крысы, так что он остался совершенно один. Я видел его после того, – продолжал Фризон, поднимая вверх глаза и руки и глубоко вздыхая, – да, я видел его, и знаете, король казался бы жалким оборвышем в сравнении с ним. А его лицо!.. Ну, я не желал бы встретиться с ним теперь.
– Пустое, – ответил я. – Кто-нибудь обманул тебя. Люди не настолько глупы.
– Вы думаете? – мягко спросил он. – Знаете, кошки не любят оставаться на холодном очаге.
Я снова повторил, что он глуп, но мне было не по себе, несмотря на все мои возражения. Я держался того мнения, что если когда-нибудь существовал на свете великий человек, то это Ришелье, а тут мне говорили, что все покинули его. Правда, я не имел оснований любить его, но я взял у него деньги, принял от него поручение и обманул его доверие. Если он лишился власти, прежде чем я успел – при всем моем желании – оправдаться перед ним, тем лучше для меня. Это был мой выигрыш, – в зависимости от удачи войны, от счастливого падения костей. Но если я теперь притаюсь, чтобы ждать у моря погоды, и, находясь в Париже при самом начале заката его звезды, буду медлить, пока он совершенно не падет, – где же будет моя честь? К чему тогда те высокопарные речи, которые я говорил мадемуазель в Ажане? Я буду напоминать того рекрута в старинном романе, который пролежал все время битвы в канаве, а затем вышел и хвастался своею храбростью.
Но… дух был бодр, а плоть немощна. День, сутки, два дня могли составить разницу между жизнью и смертью, между любовью и смертью, – и я колебался. Но наконец я решил, что делать. В двенадцать часов следующего дня, – в тот час, когда я явился бы к кардиналу, если бы не узнал об этой новости, – я пойду к нему. Но не раньше: этот маленький шанс я должен оставить для себя. Но и не позже: это мой долг.
Порешив с этим вопросом, я отправился спать, но мне не суждено было отдохнуть.
При первом проблеске зари я проснулся, и единственное, что мог сделать, это пролежать с открытыми глазами, пока не поднялся с кровати Фризон. Тогда я послал его на улицу узнать, нет ли каких новостей, и лежал, ожидая и прислушиваясь, пока он ходил туда. Несколько минут, которые длилось его отсутствие, показались мне целой вечностью; когда он возвратился, секунды, которые протекли, пока он раскрыл рот, показались мне целым столетием.
– Ну, он еще не скрылся? – спросил я наконец, будучи не в состоянии преодолеть своего нетерпения.
Он, конечно, не скрылся. В девять часов я снова выслал Фризона на улицу; в десять и одиннадцать – опять, и все с тем же результатом. В одиннадцать часов я отказался от всякой надежды и тщательно оделся. Странный вид, вероятно, имел я, потому что Фризон загородил мне дорогу и с явным беспокойством спросил, куда я иду.
Я тихонько отстранил его.
– Играть, дружище, – ответил я. – Я намерен поставить большой куш.
Стояло чудное утро, солнечное, свежее, приятное, но мне было не до того. Все мои мысли устремлялись туда, куда я шел, и я совершенно не заметил, как очутился на пороге дворца Ришелье. Как и в тот памятный вечер, когда я под моросившим дождем переходил улицу, глядя с зловещим предчувствием на дворец, у больших ворот стояли несколько стражей в кардинальской ливрее. Подойдя ближе, я увидел, что противоположная сторона улицы, у Лувра, полна народа, и каждый молча топчется на одном месте, украдкою поглядывая на дворец Ришелье. Всеобщее молчание и жадные взоры имели в себе что-то угрожающее. Когда я вошел в ворота и оглянулся назад, я увидел, что меня пожирали глазами.
Впрочем, им больше и не на что было смотреть. Во дворе, где, бывало, во время пребывания королевской семьи в Париже, я видел двадцать карет и целую толпу слуг, царила пустота и тишина. Дежурный офицер с изумлением посмотрел на меня, когда я прошел мимо него. Лакеи, слонявшиеся в галерее, ухмыльнулись при виде меня. Но то, что случилось, когда я поднялся по лестнице и подошел к дверям приемной, превзошло все остальное. Привратник хотел отворить дверь, но дворецкий, болтавший о чем-то с товарищами, поспешил вперед и остановил меня.
– Что вам угодно, сударь? – спросил он, между тем как я дивился, отчего это он и все остальные смотрят на меня так странно.
– Я – де Беро, – резко ответил я, – и мне разрешен доступ.
Он поклонился довольно вежливо.
– Так точно, господин де Беро, я имею честь знать вас в лицо. Но… извините меня. У вас есть дело к его эминенции?
– Да, есть, – опять резко ответил я, – дело, которым многие из нас живут. Я на службе у него!
– Но вы являетесь по… приказанию, сударь?
– Нет. Но ведь это обычный час приема. Во всяком случае, я по важному делу.
Дворецкий еще некоторое время нерешительно глядел на меня, затем отступил в сторону и подал привратнику знак отворить дверь. Я вошел, обнажив голову, и принял на себя суровый и решительный вид, готовый встретить взоры всех. Но через мгновение тайна объяснилась: комната была пуста!
Глава 15. День Святого Мартина
Да, на утреннем приеме великого кардинала я был единственным посетителем! Я озирался во все стороны в длинной узкой комнате, по которой он, бывало, расхаживал каждое утро, отпустив более важных гостей. Я озирался, повторяю, во все стороны, точно ошалелый. Стулья, стоявшие рядами у стен, были пусты, ниши у окон тоже. Странно глядели в этой безлюдной комнате кардинальские камилавки, вылепленные и нарисованные повсюду, и большие «К», блиставшие на геральдических щитах.
Только на маленькой скамеечке у отдаленной двери неподвижно сидел человек в черном, который читал или делал вид, что читает, маленькую книжку, – один из тех безмолвных, ничего не видящих и ничего не слышащих людей, которые процветают под сенью вельмож.
Изумленный и смущенный, я помнил, как прежде была полна эта комната и как кардинал с трудом находил себе дорогу среди кишевшей толпы. Я еще стоял на пороге, когда человек закрыл книгу, поднялся с места и бесшумно подошел ко мне.
– Господин де Беро?
– Да, – ответил я.
– Его эминенция ждет вас, потрудитесь следовать за мною.
Я последовал его приглашению, еще более прежнего изумленный. Как мог кардинал знать, что я здесь? Но у меня не было времени размышлять об этом вопросе. Мы миновали комнату, где работали несколько секретарей, затем другую и остановились перед третьей дверью. Всюду царило гнетущее безмолвие. Чиновник постучал, открыл дверь, отодвинул в сторону портьеру и, приложив палец к губам, жестом пригласил меня войти. Я вошел и очутился перед ширмой.
– Это господин де Беро? – спросил тонкий, резкий голос.
– Так точно, монсеньор, – ответил я дрожа.