На твоих ногах она, Сибирь-то.
Порешил кого? Кого убил?
Замышлял великое убийство,
Самого царя хотел убить.
Как ты? На кого ты замахнулся?
Может, меньше стало, может быть,
Наше лето не знавало б гнуса…
Комаров да мошек не терплю,
От царя все комары да мошки.
Плюнь на них.
Поди-ко плюнь…
(Получает удар нагайкой от неожиданно налетевшего конвойного.)
(Угрожая Аввакуму.)
Уноси свои святые мощи!
(Догоняя свою телегу.)
Не понять — в себе аль не в себе?
Будто и в себе и не в себе он.
От царя все комары… Сробел,
Обессилел и умом и телом.
А идет куда-то, а бредет…
Сам куда иду, куда бреду я?
В студень нестерпимый, в лед
Волочусь бедуя, голодуя.
Жертвую, и не собой — тобой,
Марковна, тобой пренебрегаю.
Где он там? Какой он там, Тобольск?
Припаду ли я к его дыханью?
И не припаду, не добреду…
(С ужасом оглядывает одиноко белеющие человеческие кости.)
Нет! Свои доволочу я кости,
Неминучую оборочу беду
В жарко полыхающие грозди.
В гроздь рябины я оборочу,
Кровь свою в рябине я услышу, —
Не отдамся в лапы палачу,
Не предамся никакому шишу!
И тогда-то на всю Русь она,
Кровь моя, всполошно возглаголет,
Будет всякому она слышна,
Жарко полыхающая горечь.
До царя до самого дойдет,
Самого царя она разбудит,
Распешнит безмолвствующий лед,
Усмирит безумствующий студень!
Светлая возрадуется Русь,
Возликует звонкими ручьями,
Я и сам не удержусь, прольюсь,
Сладкими возрадуюсь слезами!
ОСЛЕЗИЛ, РАЗЗОРИЛ, УМУЧИЛ…
Пользуясь неограниченной светской и духовной властью, Никон обзавелся «патриаршими стрельцами», они зорко следили за духовными лицами, провинившихся жестоко наказывали, волокли на патриарший двор. Приволокли и дьякона Федора, с ним пожелал поговорить сам патриарх.
(С грамотой в руках.)
Ослезил… раззорил я… умучил,
Яко волк, всю-то Русь искогтил,
Образа православные в мусор,
В щепки мелкие исколотил.
И персты свои в кукиш слагаю,
Троеперстно знаменье творю…
Постигаю великую тайну,
Вижу, господи, тайну твою!
А тебе открывается тайна,
(Обращаясь к дьякону.)
Ты-то видишь, какая она?
Дьякон молчит.
Превеликая и пресвятая,
Эта тайна тебе не видна.
На глаза дьякона навертываются слезы.
Яко червь, пребываешь в кромешной,
Непроглядной копаешься тьме,
Ни звезда никакая, ни месяц
Даже втай не заглянут к тебе.
Белоликие стихнут березы,
Не прольются кипящей рекой…
На-ко чти что ты сам наволозил,
Наваракал поганой рукой.
Подает грамоту. Дьякон не берет ее.
Что, страшишься? Яви в себе мужа,
Воя истинной правды яви!
Ослезил… раззорил я… умучил…
Да, умучил я длани свои!
Темь из ваших голов выбиваю,
Зизании расцвесть не даю,
Дабы небессловесною тварью
Приходил ты в обитель мою.
Что немотствуешь? Али отбило
Громом, что ли, отшибло язык?
Дьякон харкает в лицо Никона. Никон видит во рту дьякона обрубок языка. Надолго умолкает.
Быдло… быдло… Неправда, не быдло,
Я великую тайну постиг.
Дьякона уводят.
Токмо я не постиг государя,
Охладел государь, оскудел,
Стень на тихие воды кидая,
Ясноликий затучился день.
Жорова на болоте кричали,
Выли волки в озябшем лесу,
И от воющей этой печали
Я нигде себя не упасу.
Никуда-то себя я не спрячу,
Волчья кровь завывает во мне,
Поднимаясь клыкастою пастью
К высоко вознесенной луне.
Нестихающей душит обидой,
Может, вправду спознался с зверьми?..
Быдло… быдло… Неправда, не быдло,
Аз есмь божия длань на земли,
Аз есмь воли всевышней десница,
Одесную тебя, государь,
Коль нога твоя не поленится
Вновь обрадовать мой Иордань.
Аль гордыня,
она обуяла,
Породила Саула она,
Не с того ль так злорадствует дьявол,
Умиляется сам сатана,
Ухмыляются слуги Саула,
Всяк дремучей шумит бородой,
Патриарший поносит проулок,
Обливает поганой водой.
Усмири, государь! Ни бояре,
Ни какие князья не вольны,
Даже втай, а уж ежели въяве
Нас поносят князья и бояре —
Несть на свете греховней вины!
Отойду от греха, дабы зримо
Воспринял ты погибель свою…
Потому ты стоишь нерушимо,
Что и я нерушимо стою.
Почитаю тебя государя,
Так с чего охладел, оскудел?
Стень на тихие воды кидая,
Ясноликий затучился день.
К одиноко пребывающему Никону вошел«патриарш человек», побитый царским окольничьим.
Князь Богдан уязвил… Прямо по лбу.
Не тебя, а меня уязвил.
Подло, князь! И не князь он, оболтус,
В непролазной утопший грязи.
Говорю: послан с делом, непраздно
Сам себя ожиданьем томлю,
До царевича, до Теймураза
Объявляю бумагу твою.
Говорю: от владыки бумага.
«Я владыкою не дорожусь» —
Так ответствовал князь. И с размаха
Прямо по лбу…
Не устрашусь,
В сатанинские лапы не дамся,
Вновь реку я тебе, государь:
Небо выше земли, выше царства
Голубеющий мой Иордань.
А уж ежели ты супротиву
Воли божьей задумал пойти,
Твоему не препятствую диву,
На твоем я не встану пути.
Отойду от греха, дабы зримо
Ощутил ты погибель свою…
Потому ты стоишь нерушимо,
Что и я нерушимо стою.
И стоял бы, да нету опоры,
Нету твердой земли под ногой,
Нет дороги в зазывное поле,
Колокольчика нет под дугой…
ПО ПОВЕЛЕНИЮ ГОСУДАРЯ
Уязвленный охлаждением государя, Никон самоустранился, тайно надеясь, что государь прослезится, вновь будет умолять «собинного друга» занять патриарший престол, но события повернулись по-другому, они-то и позволили вспомнить сосланного в Сибирь Аввакума.
Государь повелел возвратить протопопа.
Не Ивана Неронова?
Нет, не Ивана.
Аввакума Петрова. Давно он утопал,
Коий год пребывает в незнаемых странах,
Во Сибири самой протопоп пребывает.
Жив ли родненький?
Думаю, вживе.
Буря кряжистых сосен не ломит, не валит,
Живущой протопоп, он коряжист, он жилист.
Он и сам, наподобие бури, неистов,
Неуемен,
очами — как молоньи мечет.
А когда усмирится, доверчиво, чисто
Глянет так, как глядит убывающий месяц.
Ну а Никон-то сверзился, что ли?
Спознался,
С превеликой гордыней сдружился владыка,
Возомнился,
на все-то позарился царство
Выше царства себя почитающий Никон.
На бояр, на князей ополчился, поносит,
Самого государя изволит печалить,
Свечерели его, государевы, очи,
Еще больше стишал, опустился плечами.
Что-то дальше-то будет?… Неужто антихрист
До скончания века останется в силе?
Тут и впрямь свечереешь, душою утихнешь,
Уподобишься зябко дрожащей осине.
Евдокия, сестрица моя, говорила,
Будто греки,
они будто воду-то мутят,
От Паисия будто бы, от Лигарида
Сатанинская эта исходит премудрость,
Вся латынщина эта от греков исходит.
Бью челом я твоей неуемной сестрице,
Подтверждаю: поют и в моем огороде
Иноземные — сладкого голоса — птицы.
Знаю: обасурманился Федор Михайлыч,
От себя самого отступился боярин,
Ходят в дом твой скобленые, бритые хари,
Что над всей-то Москвой насмехаются въяве.