Ты, Аввакумушка, калякаешь про древо…
И не про древо… Человек великий сгиб,
Сгубили, ироды, какого человека!
Уж лучше б затворился, удалился в скит.
В скорлупку кинутого вокшами ореха…
Михайлыч, не язви. Ты видишь, кто стоит?
Очами не ослаб, гляжу и все-то вижу.
Не басурмане бритоликие твои
Под басурманскую пожаловали крышу.
Пожаловала Русь сама. Перед тобой
Стоит, страдалица, и горько слезы ронит,
А ежли что, пойдет на плаху, под топор,
Черно окарканная сборищем вороньим,
Светло оплаканная добрыми людьми…
Идем-ка, Аввакумушка, в мои покои,
Аз ухожу к распятой на кресте любви,
Безвинно пролитой, зело вопящей крови.
Вопит она, невинная, зело вопит,
И этот вопль не заглушить и не утешить,
Давясь невыплаканной горечью обид,
Никто себя не успокоит, не удержит,
Аз сам себя не удержу, не усмирю,
Кому-кому, а мне-то ведомо, какую
Сызволил государь обрадовать змею,
Сблаговолил какую осенить прокуду.
На государя не кидайся. Государь
Изволит лицезреть тебя.
Реку заране:
Не покорюсь. Не усмирюсь. Себя не дам,
Ни обротать не дам себя, ни заарканить.
Аз кукишем не оскверню свои персты,
Латинским крыжем уст своих не опоганю,
Цветущих яблонек беленые холсты
Не отдадутся дьявольскому поруганью.
УГОВОРЫ
«Царь на меня кручиноват стал, — рассказывает Аввакум, — и мне от царя выговор был». А за выговором — новая ссылка, на этот раз «повезли на Мезень»… Через полтора года Аввакума привезли в Москву на Соборный суд, привезли скованного и поместили в Пафнутьевском монастыре. И снова уговоры. Среди уговаривающих старец Семион (Полоцкий), боярин Матвеев.
Острота ума! И острота
Молнией разящего глагола!
Правду повествуешь. Неспроста
Во железо тяжкое закован…
Кто закован? И не заковать,
И не ожелезить протопопа,
Дондеж не поникнет голова,
Не смирится с дьявольской утробой.
Дондеж в душу не пущу свою
Три перста, три Никоновых жабы.
Не обасурманюсь — устою,
Упасусь от сатанинской свадьбы.
Сатана сам окрутился, сам
Обручился с Никоновой чадью.
Се и луговинам, и лесам,
Всей земле моей и небесам
Болью всей, всей скорбью возвещаю!
Да услышат глас твой небеса…
Верую: услышат. И тогда-то
Дышащая ладаном роса
Охладит лихого супостата.
Прыть твою умерит, протопоп…
Прыть мою Сибирь охолодила,
Собью всей, всем существом утоп
В белое, взметеленное диво.
И не волосы на голове —
Иней трогаю. А этот иней —
Жития крутая коловерть,
Что любого горюшка полынней.
Сам себя изводишь…
Сам себе
Склеп копаешь.
Замолчи, папежник.
День — орлу, а ночь, она — сове,
Соловью — возлюбленные песни.
Аз всей кровью возлюбил свою,
Русь мою всей собью ощущаю,
За нее — родимую — стою,
С Никоновой состязаюсь чадью,
С преисподней тяжкий бой веду.
Государя, протопоп, печалишь.
Омрачаешь светлую звезду
Буйственными дерзкими речами.
Не таюсь. Реку. Аз обуян
Словом, воздыхающим глубоко,
Бо свидетельствует Иоан:
Слово — бог.
А что превыше бога?!
Государь? Хвала ему и честь.
Токмо возвещаю: есть
В чистом поле травушка худая…
Не упорствуй. Приобщись. Смирись.
Не смирюсь с поганою травою.
Отлетающий от древа лист
Норовит отдаться своеволью.
Своевольничаешь, Аввакум,
В буйство превеликое впадаешь.
Ересь несусветную реку,
Непотребь кричу о государе.
Возвожу великую хулу
Да на все-то царство-государство.
Больно неразумен, больно глуп,
Наважденью вражьему отдался…
Не таюсь, признаюсь: не обвык,
Виршами речей своих не крашу, —
Возлюбил природный наш язык,
К клюквенному припадаю квасу.
Молоком березовым свою
Услаждаю пасмурную душу,
На земле отеческой стою
И ее обета не нарушу,
Языка ее не уроню,
Вещего не уроню глагола.
Далеко не ускакать коню,
Ежли конь твой негодью подкован.
Пастырь не отыдет от овец,
На коня строптивого не сядет.
От кощунственных твоих словес
Загодя ускачет на осляти.
Дерзостные говоришь слова.
Нечестивые глаголешь речи.
Тяжкие подъемлю жернова,
Дабы неутешная вдова
Распрямила сгорбленные плечи,
Дабы Русь моя могла вздохнуть
Всеми весями и городами,
Дабы никакая нудь
Нашей русской не коснулась Дарьи,
Марфы не коснулась… И к моей,
К Марковне моей, не прикоснулась.
Тяжелее мельничных камней
Ивушки плакучая понурость.
Очи разума затемнены…
Бредит о смутьянщиках-поморах.
Аще солнце супротив луны,
Облик дня печалит велий морок…
Велие затмение ума.
У кого? у вас аль у меня?
Побрели, боярин, восвояси.
Уходят.
(Один.)
Ждет зорей разбуженного дня
Древорубом высмотренный ясень.
Придет день — оскалится топор
На зеленое лесное диво,
И тогда-то сникнет протопоп,
Усмирится буйная строптивость.
Нет, не усмирится — устою,
Упасусь от сатанинской свадьбы,
Дондеж в душу не пущу свою
Три перста, три Никоновых жабы.
СОБОРНЫЙ СУД
17 июня 1667 года «поставили» Аввакума перед прибывшими в Москву вселенскими патриархами — Макарием Антиохийским, Паисием Александрийским. «И наши все тут же, что лисы сидели, — вспоминает Аввакум. — Велико антихристово войско собралось! Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, побранил, колько мог, и последнее слово рекл: лутше един творяй волю божию, нежели тьмы беззаконных!»
(Переводя говорящего по-гречески патриарха Макария.)
Кирелеисон! — глаголет кир Макарий,
Господи помилуй, — воздыхает кир.
Киру ведомо, как ангелы махали,
Полыхали светом голубиных крыл.
Звали ангельские крылья в дальний полис,
В полуночные российские края,
Невеликую рассказывали повесть,
Ничего не укрывая, не тая.
И тогда подъятый устремился парус
К берегам во грех впадающей земли…
(Про себя.)
Сами, во грехах своих купаясь,
Ядовитым курослепом зацвели.
(Продолжая переводить своего соотечественника.)
Аквой Понта омывался кир Макарий,
Освежался он и волжскою водой,
Волжскими он дивовался берегами,
Упивался полуночной красотой.
Желтоводскую он посетил обитель,
Благолепие великое узрел,
Торжище необозримое увидел,
Множество плывущих видел каравелл.
А когда к Москве приблизился, умильно
Прослезилась восходящая заря,
Ради попранной любви и ради мира
Навстречь вызвала светлейшего царя,
И во все колокола она забила —
Благочинная встревожилась Москва.