За третьим столиком сидят тоже двое. Один плотный, бритоголовый мужчина средних лет с умными усталыми глазами. Любой второгодник догадается, что его фамилия если не Пронин, то уж наверняка Быстров. А седина на висках наталкивает на мысль, что он уже не майор, а подполковник.
Второй — юный, широкоплечий, видимо, очень сильный, с густыми светлыми волосами, падающими на смуглое лицо, с прекрасными белыми зубами и ясными синими глазами. Он хмуро смотрит на Нюру, не отрывающую глаз от лица молодого христопродавца.
Тем временем Серафим Полушкин и его собеседник подходят к столику Беркутова и Баклажана с двух сторон.
В ту же секунду юноша с хрустом заламывает руки и ноги Полушкина за спину, а Быстров (Пронин) приставляет холодное дуло пистолета к спине «джентльмена» со словами:
— Руки вверх, Ланкастер!
Нюра, поняв свою ошибку, устремляет красивые глаза на юношу и застенчиво шепчет:
— Приходите сегодня к нам на танцы.
Лейтенант улыбается и от избытка чувств так ударяет Серафима Полушкина кулаком по шее, что у того внутри что-то трескается и он обмякает.
Когда шпионов уводят, Беркутов продолжает:
— Кстати, а является ли метрический континуум некоей магической средой, которая в одном случае, будучи искривленной, представляет гравитационное поле, в другом, будучи локально скрученной, — долгоживущие концентрации массы-энергии?
— Да! — говорит Баклажан. — Несомненно! — И со счастливой улыбкой откидывается на спинку кресла. Он знает теперь, о чем будет его следующая повестушка.
СЛАВА БОЦМАНА МУРЕНОВА(Константан Паустовский)
У боцмана Муренова тряслись голова и уши.
— Вы не знаете, — кричал он, — вы не знаете, кто я! Я артист! Вы не были в Африке. Мальчишки! Вы не знаете, как пахнут спелые фиги! Они пахнут фигово! Вы не видели обезьяньего счастья. О Генрих Гейне, Генрих Гейне, почему ты не ловил со мной форель на Котельнической набережной!..
Африканскую ночь написал Гоген.
Пышное солнце, будто сошедшее со страниц Анатоля Франса, напоминало апельсин, который раздавила мадам Лисапед на углу Ришельевской у магазина Альшванга.
— Вас не баюкали на пиратском корабле напевы Чимарозо! — крикнул боцман, и серые слезы потекли по его рыжей бороде.
Варвара, сестра старого боцмана, подошла к нам. В руках она держала секстан, похожий на эолову арфу.
От Варвары пряно пахло луком и страстью.
Она подошла к нам вплотную, и грудь ее заколыхалась, как блистающие облака над розовым морем в изумрудной Балаклаве.
— Старый шарлатан! — воскликнула она свистящим басом. — Сухопутная крыса! Он уже сидит здесь и ничего, не знает. Боже ж ты мой! Поимей в виду, я имею через тебя неприятность. Наш крокодил перепил английской соды и ругается по-французски. Это какой-то бедлам!
— Да, — печально сказал Муренов и заплакал, — у меня на языке типун. Налейте мне вина. Что понимаешь ты, гомеопатка, в тоске бегемота? Что значат крокодиловы слезы для твоей пропахшей клопами души?
Из секстана полились звуки Грига.
Грязно-белый кот по прозвищу «Десять процентов» потерся о Варварины ноги.
Боцман Муренов вышел во двор.
Журчащие звуки наполнили наши сердца восторгом, близким к неземному блаженству
МАТЕРОЕ ПРОЩАНИЕ(Валентин Распутин)
Поднялась Ангара, затоплять стало остров и деревню.
Да тут еще где-то ГЭС городить начали, Евтушенка туда из Америки приехал, в общем, пошло дело.
Вот-вот затопит!
Старик Богувдул мог только рычать и матюкаться. За та и любили его старухи: как загнет так и вспоминается молодость…
Старухи собирались за самоваром, жгли лучину, скырмыкали, жулькали, прукали и говорели, говорели:
— Опосле очередного, значитця, навроде лутше посередь.
— Однуё назадь утресь-то присбираться. А куды от ее?
— Да хоть туды! Куды держим.
— Издрябнем. Здря-я-а!
— Ниче! Скокова тутака тростить, ишо тамака надоть тепери вяклить…
— Опеть дожжик, то ли ишо чё?
— Ли чё ли?
— Хучь седни, сподоби, господи, остатний рад хочесь очураться!
— Дак ишо щас об етим самдели не как-нить, а покуль о им сраму отерпать…
— В грудях тошно…
Не разговоры — наслаждение! Кто понимает…
Но как ни бодрились любимые героини моих романов, пришло время отдавать богу душу.
Посреди острова очередь образовалась, приемный пункт в старой бане открыли. Бог на катере приплыл из Иркутска.
Отдали — и всем легче стало.
Дурноматом рычал Богувдул.
Ангара разливалась. Только рыба дохла от прозы и пессимизма.
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА(Дмитрий Холендро)
Галя была маленькая, все у нее было маленькое, и даже рассказ о ней получился маленький.
Работала она завклубом. Клуб сельский, маленький, село маленькое, и даже море из маленького окошка казалось маленьким.
Влюбился в нее местный бандит Коля Вряк, большой, все у него было большое, большой он был дурак, и чувство его к Гале было большим и чистым.
Большими пальцами он терзал балалайку, вздыхал, изредка избивал односельчан, читал Агату Кристи.
А Галя плакала, не зная, как написать отцу. Ведь он старенький, седенький, и сердце у него было слабенькое. И он ее любил.
— Коля, — говорила она.
— Нельзя? — спрашивал он, и, легонько размахнувшись, бросал в море эвкалипты….
— Ну почему я такая маленькая и глупенькая? — плакала Галя.
И рассказ маленький, тепленький такой, но все равно, как ни крути, художественное произведение…
ДРУГОЕ ПРОЩАНИЕ(Юрий Трифонов)
Она проснулась. хотя не спала уже два года и стала думать о ревности, какое это глупое чувство, особенно теперь, когда его нет и чувства тоже нет, а что есть, и есть ли вообще что-нибудь, она не знала.
Она вспомнила, как они познакомились, и он пленил ее тем, что мог, не задумываясь, произносить слова наоборот, как она крикнула: «Электрификация!», — уверенная, что он запнется, не сможет сразу, а он немедленно сказал: «Яицакифирткелэ», — они проверили, оказалось все точно, она засмеялась и уехала с ним в Ялту.
Он писал диссертацию, тема интереснейшая, исторический казус, вернее парадокс — жил ли денщик генерал-аншефа Дурново Никифор в октябре — ноябре 1913 с кухаркой Грушей, а если не жил, то откуда у Груши в самый канун первой империалистической ребенок. Он и ребенка этого разыскал, живет в Париже, командировку в Париж ему не дали, ученый секретарь сказал только: «Вы что, охренели?[1]» — а ведь учились вместе, сидели за одной партой, он написал тому в Париж, ответ пришел только через полгода из прокуратуры. Потом пришло письмо из клиники, приглашали на конференцию, обсуждали что-то вроде наличия навязчивой идеи при отсутствии диссертабельности. Сережа бешено хохотал, крича при этом: «Пусть у них голова остынет!» — свекровь обвиняла во всем Ольгу Васильевну, хотя маразм старухи крепчал день ото дня и это было неправдой.
Потом в их жизнь вошел спиритизм, черная и белая магия, оккультизм и парапсихология. Она мучилась, ей казалось, что психология ему не пара, боялась, что ему пара — Мара из пивного бара, где он ежедневно обмывал свои неудачи.
Плохо было и с дочерью — Ирка совсем от рук отбилась, тринадцать лет, трудный возраст, встречалась с Борей, мать Ольги Васильевны у него училась, восемьдесят первого года рождения, прекрасно сохранился, академик, ездила с ним на каток, академик блеял от радости, стукаясь библейской лысиной об лед, обещал жениться, как только разрешит его мама, а Ирка возвращалась под утро, грубила Ольге Васильевне, а потом рыдала, и она рыдала тоже, а нарыдавшись, пили чай на кухне, ловили за усы рыжих тараканов и запускали ночью под дверь в комнату свекрови — ей тоже одиноко, хотя в прошлом она юрист и знакома с Луначарским.
Все это было утомительно и непонятно, она понимала, что прощание оказалось слишком долгим и надо было начинать другую жизнь в новом мире.
КРАСНАЯ ПАШЕЧКА(Людмила Уварова)
В конце лета мать с трудом оторвала голову от подушки и слабым голосом позвала Пашечку.
Уж лет десять прошло с тех пор, как ушел от нее муж, Пашечкин отец, красавец, певун, гулена, бабник, любитель выпить и закусить.
Мать слегла. Врачи определили полиомиелит, потерю памяти, тахикардию, с перемежающейся экстрасистолой, хронический гастрит, чесотку и энцефалопатический синдром.
— Сходи к бабушке, дочка, — прошептала мать. — Отнеси ей пирожков. Пусть порадуется. Недолго уж ей осталось.
Мать хитрила. Она сама чувствовала приближение рокового конца и хотела отослать дочь подальше…
Бабушка жила одна в глухом лесу, где до ухода на пенсию по инвалидности работала уборщицей в театре оперы и балета.
Как-то, заменяя внезапно умершую балерину, она упала в оркестровую яму, сломала ноги, руки, шею, позвоночник и выбила зубы.
С тех пор уже не вставала.
Раз в год Пашечка носила ей пирожки с начинкой из продукции фирмы «Гедеон Рихтер». Бабушка радовалась, ничего не видя и не слыша, и только выбивала желтой пяткой мелодию вальса «Амурские волны».
Вот и сейчас Пашечка собрала корзинку и, тяжело опираясь на костыли, вышла из дому.
Все называли ее Красной Пашечкой из-за нездорового румянца, который был у нее с детства. Она страдала рахитом, эпилепсией, слуховыми галлюцинациями и аневризмой аорты. И ходила поэтому с трудом.
На лесной тропинке встретился ей Алексей Сергеевич Волк, лучший в лесу хирург, золотые зубы, резавший безболезненно и мгновенно.
У него было размягчение мозга, и он знал это. Жить оставалось считанные минуты.
Еле передвигая ноги, Волк подошел к упавшей от изнеможения Красной Пашечке. Она слабо улыбнулась.
— К бабушке? — тихо спросил Волк.
— К ней.