Потом взял меня за руку и прошептал:
– Я знаю, что ты парень серьезный, но все-таки… Успокой мое сердце, скажи честно: ты не принимал наркотики?
По тому, как он произнес это слово – «наркотики», я понял, насколько он испуган. И правда, у него дрожала рука. Его страх передался и мне. Не в силах выговорить ни слова, я лишь отрицательно помотал головой.
Потом, преодолев смятение, я выдавил из себя:
– Мне приснился страшный сон.
Он молчал.
– И еще я получил письмо, – добавил я. – Это все из-за него.
Шибани шумно выдохнул, взял со стола стакан и стал наливать в него чай из чайника. Повеяло запахом мяты. Я любил этот родной запах. Он всегда вызывал у меня в памяти дом и близких – маму, дедушку, бабушку… Как я одинок. И как опустошен. Мне даже не хочется искать ответы на ставшие привычными вопросы. Как мне выбраться из очередной ямы? Что я буду делать, когда мне придется покинуть общежитие?
Я чувствовал, что проваливаюсь в состояние полного бесчувствия, как ни странно, показавшееся мне даже приятным. Лишь значительно позже я понял, что в те минуты стоял на краю депрессии. Я так долго верил в свой разум, что упустил из виду свойственную любому человеку хрупкость психики.
Шибани поставил передо мной стакан горячего чаю и ласково, но твердо сказал:
– Мальчик мой! Сейчас ты выпьешь этот китайский чай, который вернет тебе твою всегдашнюю живость. А потом мы обсудим и твое письмо, и твой сон. Не торопись! Пей чаек дедушки Шибани!
Я рассказал ему все. Про холодность Шарлины, про реакцию ее отца, про отвагу ее брата…
В голове у меня немного прояснилось, и с я удивлением обнаружил, что приписываю Шарлине слова, произнесенные девушкой из моего сна. Мне вдруг стало очевидно, что та девушка и была Шарлиной.
Шибани прочистил горло и будто через силу произнес:
– Французы считают нас людьми второго сорта; мы в отместку называем их нечестивцами. В общем, мы стоим друг друга. Эта история длится уже многие века, хотя с тех пор, как страны Магриба и Африки освободились, положение немного улучшилось. Но не строй иллюзий! Твоя девушка ни за что не пойдет против воли родителей. По эту сторону Средиземного моря смешанные браки редки, а по ту – их нет вовсе. Мальчик мой, пойми: и здесь и там люди даже не замечают своего расизма. Все мы его жертвы.
Слова Шибани оказали на меня самое благотворное воздействие. В его голосе звучала такая убежденность, что я просто не мог ему не поверить. Я ничего ему не сказал, сознавая, что любые комментарии бессмысленны. Меня тронуло не только содержание его маленькой речи, но и то, с каким чувством он ее произносил.
Он немного помолчал, сделал глоток-другой чаю и тем же тоном продолжил:
– Извини меня, сынок, но твоя подружка ошибается, и очень сильно. Ты не потерял способность видеть. Человек видит душой. Если я когда-нибудь с ней увижусь, я приведу ей слова берберского поэта Веддада, который сказал: «Не доверяй смотрящим на тебя глазам, они мешают видеть, что творится в сердце».
Вернувшись домой, я еще долго размышлял над нашим с Шибани разговором, заодно вспоминая предыдущий.
Я свободен, говорил я ему тогда, и никакая любовь не способна связать меня по рукам и ногам. На деле все оказалось намного сложнее. Выходило, что я так ничего и не понял.
Я постарался жить, сосредоточившись на сиюминутных заботах, но легче мне не становилось. С того дня, как я получил письмо Шарлины, меня терзали странные болезненные ощущения. То вдруг мне делалось душно и жарко, и я задыхался, то вдруг начинало нестерпимо стучать в висках, словно у меня там завелась собственная небольшая наковальня.
Впервые в жизни мое недомогание не было связано со слепотой. Я много думал над его причиной, и, как ни парадоксально, передо мной замаячил лучик надежды. Может быть, на свете есть вещи поважнее, чем зрение?
Я все время ломал себе голову над вопросом: почему люди расходятся? И как им удается сохранить в душе живую искру, в отсутствие которой не затянется ни одна рана? Я тут же обругал себя глупцом и приказал себе прекратить думать о такой ерунде. Почему? Боялся, что найду ответ? Или что не найду?
На часах два или три ночи.
Я лежу в полудреме, запертый в четырех стенах тесной комнатушки, похожей на клетку. Боль и страх не дают мне спать. Я ловлю себя на том, что говорю вслух.
– Я не слепой!
Я почти выкрикнул это.
Прошло несколько дней. Бездна тоски затягивала меня все глубже, но в то же время некая непонятная сила заставляла меня делать хоть что-то, хоть как-то шевелиться. Так со дна реки поднимается к поверхности пузырек воздуха… Я вспомнил про психолога, визит к которой откладывал уже не одну неделю. Наверное, во мне теплилась надежда, что наука мне поможет. Или мне просто хотелось еще раз увидеться с этой дамой?
После нашей первой встречи между нами установились немного двусмысленные отношения; я как будто хранил про себя некий секрет, необходимый мне для выживания.
Даже если наша первая встреча прошла далеко не блестяще, я до сих пор помнил аромат ее духов. Прикидывая, что я ей скажу, я вдруг осознал, что в моей памяти хранится воспоминание о ее нежном присутствии. Но это означало, что между моим восприятием и разумом лежала целая пропасть. Иначе говоря, мой мозг не желал прислушиваться к тому, о чем ему настоятельно твердили чувства.
Как же мне сообщить ей, что я в ней нуждаюсь?
Я взял табличку и грифель.
«Мадам!
Простите меня за то, как я вел себя в нашу первую встречу. За последнее время я привык относиться к людям с недоверием, а область ваших знаний оставалась для меня полнейшей загадкой. Предполагаю, что вы пытаетесь помочь людям смириться с выпавшей им судьбой. Возможно, кому-то это убеждение приносит благо, но, что касается лично меня, если я безропотно приму свою долю, мне останется одно – наложить на себя руки. Я не знаю, вернется ко мне зрение или нет, но уверен: я хочу жить полной жизнью.
Между тем, каждый день наблюдая своих слепых товарищей, я замечаю в некоторых из них то, что вы называете “приятием своего положения”, – так же, как среди зрячих замечаю этаких “прозорливцев”: если первые покорно несут свой крест, то вторые постоянно ноют и жалуются на судьбу, предвидя всякие неприятности.
Так вот, я не желаю ни складывать руки, ни оплакивать свою участь. Просто потому, что это ничего не дает.
Я бы хотел своими руками построить свое будущее и зажить полноценной жизнью, потому что, признаюсь вам честно, существовать во тьме одиночества слишком ужасно.
Надеюсь, вы согласитесь мне помочь. Мне обязательно надо с кем-нибудь поговорить. Мне надо, чтобы нашелся человек, который выслушает меня, не считая своим долгом давать мне советы и отдавать приказы.
При этом должен уточнить, что мне гораздо легче рассказывать о себе в неофициальной обстановке. Я терпеть не могу больниц, центров и прочей казенщины. Пожалуйста, не заставляйте меня приходить к вам в кабинет – он такой мрачный, что напоминает мне мою дыру в общежитии».
Я передал письмо секретарю учебного центра с просьбой вручить его психологу и сейчас же почувствовал облегчение.
– Минуточку, молодой человек! – воскликнула она. – Но ваше письмо написано шрифтом Брайля!
– Ну да, – раздраженно ответил я. – Видите ли, мы, несчастные слепые, вынуждены пользоваться вот такими кусками картона и вертеть в них дырки!
– Но Изабель не владеет чтением по Брайлю! – кипятилась секретарь. – И никто из зрячих преподавателей им не владеет!
– Ну так пусть научится! – зло огрызнулся я и вышел из комнаты.
На следующий день, ближе к вечеру, я шел из учебного центра к станции метро. Этот путь всякий раз оборачивался для меня подлинной голгофой, особенно на перекрестке бульвара Марешо. Сначала надо было найти пешеходный переход. Для этого требовалось внимательно прислушаться к звукам автомобильного движения и отличить поток машин, проезжающих впереди и сбоку, а затем на слух определить, в каком месте они замедляют ход и останавливаются. Когда до перехода оставалось метра два-три, я всегда начинал нервничать, потому что тут начиналось самое трудное. В рекордно короткое время мне следовало найти правильные ответы на три вопроса. Что означает характерный шум автомобильных двигателей – что машина тормозит у светофора или, наоборот, трогается с места? С какой скоростью мне идти – быстро или медленно? И успею ли я перебраться на другую сторону дороги, пока горит зеленый свет?
Последняя задача пугала меня больше всего. Только представив себе, что меня ждет впереди, я порой замирал, не в силах сделать ни шагу, и молился про себя, чтобы кто-нибудь из прохожих перевел меня на ту сторону.
Я как раз подошел к светофору, когда почувствовал, что от человека, стоящего в нескольких сантиметрах передо мной, исходит тепло. Я мгновенно вспомнил уже знакомый мне легкий аромат духов, повернулся и сказал:
– Изабель?
Это даже не был вопрос, настолько твердо я знал, что не ошибся.
Она поздоровалась со мной звонким, почти радостным голосом. Мне казалось, она улыбается. И тут же она предложила проводить меня до метро. Я охотно согласился.
Изабель протянула мне руку. Мы прошли всего пару сотен метров, когда перед нами, взвизгнув шинами, остановилась машина. Из машины выскочили мужчины. Они преградили нам путь и грубо приказали стоять и не двигаться. Один из них подскочил ко мне и крикнул:
– Руки вверх!
Второй, пристроившийся у меня за спиной, добавил:
– Только попробуй шевельнись!
После чего ударил меня по руке, в которой я держал сложенную вчетверо белую палку. Палка упала, а мужчина раздвинул мне руки и принялся меня обыскивать.
Я сморщился – рука болела от удара. Одновременно я чувствовал, как во мне закипает бешенство.
Меня так и подмывало врезать им как следует, но они уже потеряли ко мне интерес и быстро удалялись к своей машине. Вздумай я вступить с ними в драку, мне бы несдобровать: они отколотили бы меня, а прямиком из больницы меня бы выслали в Оран.