ому пытаешься осмыслить что-нибудь другое.
– Может, и так.
– Именно так, вот увидишь, – Баррон ерошит мне волосы затянутой в перчатку рукой.
Джин-Сьюк приносит небольшую кожаную папку с чеком, и мама достает одну из своих многочисленных ворованных кредиток.
Увы, карта не срабатывает, и девушка отдает ее обратно с извинениями.
– У вас наверняка кассовый аппарат сломался, – мать почти кричит.
– Все в порядке, – я достаю бумажник, – у меня есть.
Но тут Баррон поворачивается к официантке.
– Спасибо, все было прекрасно.
И хватает ее за запястье голой рукой.
Девушка, кажется, растерялась, но через мгновение широко улыбается в ответ:
– Это вам спасибо! Приходите еще.
Мои родственнички встают и направляются к выходу, а я сижу и смотрю на Джин-Сьюк. Как же объяснить ей про измененные воспоминания?
– Что сделано, то сделано, – мать предостерегающе смотрит на меня.
Семья прежде всего.
Воспоминания уже стерты. Можно поставить Баррона в затруднительное положение, но пропавшую память не вернешь.
Так что я встаю, отодвигаю стул и тоже выхожу из ресторана. Как только мы оказываемся на улице, хватаю брата за плечо.
– Ты спятил?
– Да ладно! – Баррон улыбается так, словно только что отколол замечательную шутку. – Платят только неудачники.
– Я понимаю, другие люди тебя не волнуют, но ты же наводишь при этом бардак в собственной голове. Рано или поздно ты израсходуешь все воспоминания. От тебя же ничего не останется.
– Не волнуйся, если забуду что-нибудь важное, ты мне напомнишь.
Мама смотрит на меня, глаза у нее блестят.
Да. Правильно. Что сделано, то сделано.
Они высаживают меня в Веллингфорде возле моей машины.
– Погоди-ка, – мать достает из сумочки ручку. – У меня появился чудный маленький телефончик! Возьми номер.
Баррон закатывает глаза.
– Но ты же ненавидишь мобильники!
Не обращая внимания на мою удивленную реплику, мама записывает номер.
– Держи, детка. Звони в любое время. Я тебе сразу же перезвоню с ближайшего автомата или городского.
Я с улыбкой забираю листок. Все-таки она три года просидела в тюрьме и вряд ли понимает, что телефоны-автоматы теперь большая редкость.
– Спасибо, мам.
Мать целует меня в щеку напоследок, и я еще долго потом чувствую тяжелый и сладковатый аромат ее духов.
Вставляю ключ в зажигание, и «мерседес» издает чудовищный, кашляющий звук. Неужели придется догонять маму с Барроном и просить подвезти? Но наконец, на второй передаче двигатель все-таки оживает, машина заводится. Интересно, сколько еще я на ней проезжу? Доберусь ли сегодня обратно до Веллингфорда?
Я подъезжаю к большому старому дому, где прошло мое детство. Из-за некрашеных досок и разнокалиберных ставней он кажется заброшенным. Мы с дедушкой все вычистили и выкинули мусор, но внутри к запаху моющего средства все равно примешивается легкий аромат плесени. Все вроде бы чисто, но сразу видно – мама здесь уже побывала: на столе в столовой пара неразобранных мешков из магазина, а в раковине – грязная кружка из-под чая.
Слава богу, дед сейчас в Карни, а то бы он разозлился.
Я сразу же отправляюсь искать злополучный стул. На него накинуто светло-коричневое покрывало. Стул как стул – обыкновенные подлокотники и спинка, только вот если тщательно приглядеться – видны жуткие ножки. Не просто изогнутые деревяшки, как я раньше думал, которые крепятся к раскрашенным шарам – на самом деле там выточены человеческие руки, ладони едва видно из-под сидения.
Меня трясет.
Я усаживаюсь на пол. Как здорово было бы сейчас оказаться подальше отсюда! Протягиваю руку и пытаюсь сосредоточиться. Колдовать мне все еще внове, тело непроизвольно сжимается в ожидании отдачи – в ожидании боли и беспомощности.
Рука опускается на стул, и все становится подвижным и текучим. Я чувствую наложенное проклятие, его невидимые нити, чувствую даже человека под ним. С почти физическим усилием срываю магический покров.
Открываю глаза. Надо же – сам не заметил, как их закрыл.
Передо мной стоит мужчина, живой – на щеках румянец. На нем белая майка и трусы. Во мне вскипает безумная надежда.
– Генри Янссен, – зову я дрожащим голосом – узнал его по фотографии из досье.
Но он падает. Кожа стремительно сереет. Я вспоминаю, как мы тогда пытались разыграть смерть Захарова. Плохо получилось, неубедительно. Глядя на Янссена, я вижу, как бывает на самом деле – он умер, это совершенно очевидно, будто лампочка перегорела.
– Нет!
Я подползаю к нему.
Отдача обрушивается внезапно. Мое тело сотрясают судороги, руки и ноги удлиняются, становятся похожими на паучьи лапы, тянутся к потолку. Я словно сделан из стекла, и от каждого движения по мне расползаются тоненькие трещинки, они ширятся, и я разваливаюсь на куски. Пытаюсь кричать, но вместо рта комок земли. Туловище выворачивается наизнанку. Я бьюсь в агонии. Непроизвольно поворачиваю голову – на меня невидящими глазами уставился мертвец.
Прихожу в сознание. Я весь мокрый от пота, а рядом лежит мертвый Генри Янссен.
Болит каждый мускул. Глядя на труп, я не чувствую совершенно ничего. Надо как-то от него избавиться, и побыстрее. Почему я примчался сюда так поспешно? Почему решил, что смогу вернуть его к жизни? О чем вообще думал? Я же ничего не знаю о магии трансформации, о ее законах. Не знаю даже, можно ли превратить предмет в живое существо.
Но мне уже все равно. Я так устал, мне все равно.
Словно чувство вины наконец достигло критической отметки, и теперь я не чувствую вообще ничего.
Самым разумным было бы превратить его обратно в стул, но я не выдержу еще одного приступа отдачи. Похоронить его? Но я не успею вырыть достаточно глубокую могилу.
Утопить где-нибудь? Но вряд ли у меня получится: непонятно даже, заведется ли машина. Наконец я вспоминаю про стоящий в подвале морозильник.
Мертвеца тащить труднее, чем живого. Не тяжелее, а именно труднее – он обмяк и не двигается, не опирается на подставленную руку, не цепляется за шею. Просто не шевелится. Зато не страшно уронить или поранить.
Я волоку Янссена вниз по лестнице. Его тело сползает со ступеньки на ступеньку с отвратительным глухим стуком.
Вытащив из морозилки заиндевевшую коробку с остатками вишневого мороженого, я ставлю ее на старый отцовский верстак. Потом просовываю одну руку под шею трупа, а другую – под коленки, тащу и тяну изо всех сил, пока он наконец не оказывается в морозильнике. Чтобы полностью закрыть крышку, приходится согнуть руки и ноги. Кошмар какой.
Я обещаю самому себе вернуться сюда, завтра или послезавтра, вернуться и трансформировать его.
Глядя на холодильник, в котором лежит мертвый Генри Янссен, я вспоминаю о Филипе, как он лежал в гробу в похоронном бюро. Фэбээровцы засняли на пленку неизвестную женщину около его дома. Теперь-то я точно знаю, что сам убил тех людей, из досье, а значит, они идут по ложному следу. Между убийствами нет никакой связи: тот, кто застрелили брата, не имеет отношения к шести пропавшим и, наверное, даже не знает о них.
Может, надо повременить с собственными преступлениями и подумать, кто помимо меня подходит на роль убийцы.
Машина заводится с пол-оборота – ну, хоть одна хорошая новость за последнее время. По дороге в Веллингфорд я ем вишневое мороженое и размышляю о красных перчатках, пулях и чувстве вины.
Глава седьмая
Рано или поздно все равно придется пойти в столовую.
Я отправляюсь на ужин. Даника и Сэм сидят за одним столом с Джилл Пирсон-Уайт и членами школьного шахматного клуба. Иду к ним и вдруг замечаю рядом с Даникой Лилу, девушки о чем-то разговаривают. Могу себе представить, какая сейчас произносится пылкая речь о правах мастеров и «Сглазе».
Я резко разворачиваюсь, и взгляд вдруг цепляется за ярко рыжую шевелюру Одри.
– Привет, – здороваюсь я, плюхнувшись рядом с ней.
Тут же сидят Грег Хармсфорд, Рауль Пэтак и Джереми Флетчер-Фиске. Удивились, что я к ним подсел. Грег с угрожающим видом вцепился в вилку. Срочно нужно сказать что-нибудь, желательно умное. Я с Одри уже не встречаюсь, сейчас Хамсфорд ее парень, но он опасается, что между нами не все кончено. Наверное, из-за той вечеринки: она пришла туда с ним, а целовалась в итоге со мной.
Есть разные способы заставить людей сделать по-твоему. Проще всего, когда ваши интересы пересекаются. Можно заинтересовать простачка, пообещав ему деньги, но только если он по натуре жаден. Надеюсь, Грег обрадуется возможности отомстить и купится, а остальных я как-нибудь отвлеку. Он наверняка достаточно разозлился и захочет выставить меня дураком. Только бы не разозлился слишком сильно и не полез драться.
– Иди-ка ты отсюда, – Хармсфорд шутить не намерен.
– Я хотел обсудить с вами розыгрыш, который всегда устраивают старшеклассники.
Приходится импровизировать на ходу.
– Но учебный год только начался, – хмурится Рауль.
– Да. Слушайте, в прошлом году двенадцатиклассники затянули с этим делом, отложили все напоследок, и в итоге шутка вышла дурацкая и предсказуемая. А я хочу, чтобы наш выпуск всем хорошенько запомнился.
– Ты же принимаешь ставки, – доходит до Джереми. – И сливаешь нам информацию.
– Ладно, я собирался затащить в спальню к Норткатт лошадь в стрингах. Каким же образом, позвольте узнать, это признание должно принести мне прибыль?
Рауль и Джереми покатываются со смеху, Флетчер-Фиске даже салат выплюнул на тарелку. Теперь Грегу меня так просто не прогнать. Он не захочет, чтобы я уходил, когда его дружки так явно ко мне расположены.
– Представляете, какое у нее будет лицо? – радуется Рауль.
– Ну и ладно, – ворчит Хармсфорд. – Получше что-нибудь придумаем.
– Например?
Одри спрашивает искренне и участливо, без подначки, будто твердо уверена: сейчас он предложит что-нибудь совершенно потрясающее. Будто ждет от него какой-то замечательной идеи. Наверняка она и сама не против, чтоб ее новый парень выставил старого идиотом.