Даже Даника развлекается вовсю.
После фильма мы отправляемся ужинать. Лакомимся сэндвичами и картошкой фри, запивая все это ведрами черного кофе. Сэм показывает, как при помощи кетчупа, сахара и острого соуса приготовить вполне сносную кровь. Официантка явно не разделяет наших восторгов.
Лила просит высадить ее около железнодорожной станции, но я отвожу ее на Манхеттен. Машина останавливается возле дома Захарова на Парк-авеню, вокруг горят фонари, и она наклоняется поцеловать меня на прощанье.
Губы и язык у нее все еще в вишневом сиропе.
Глава десятая
Я ночую в старой комнате в нашем захламленном доме. Ворочаюсь на кровати, стараясь не думать о мертвом парне в морозильнике. Он всего-то двумя этажами ниже. Представляю, как Янссен смотрит остекленевшими глазами в потолок, как беззвучно просит: «Пожалуйста, найдите меня».
Что бы Генри при жизни ни натворил, такой могилы он не заслуживает. И одному Богу известно, чего заслуживаю я за подобные дела.
Заснуть все равно не получается, поэтому я раскладываю на одеяле фэбээровские документы. Так, любовницу Янссена зовут Бетенни Томас, в папке есть ее показания о той ночи. Ничего интересного. Представляю, как она отдает Антону конверт с деньгами, как я сам склоняюсь над Янссеном, протягиваю голую руку со скрюченными пальцами.
Получается, это меня он увидел перед смертью? Неуклюжего пятнадцатилетнего пацана с растрепанными волосами?
Я падаю на кровать, прямо поверх бумаг. Тут нет того, что мне нужно. Никакой информации об убийстве брата. Понятно, почему федералы растерялись. Им во что бы то ни стало нужно вызнать секрет Филипа. Но секрет вовсе не здесь. Ужасно обидно, наверное, так близко подобраться к правде, а потом раз – и получить вместо ответа новую загадку. Какую тайну обещал открыть Филип, и кто убил его, чтобы этого не допустить?
Ответ на первый вопрос очевиден. Я и есть тайна.
Но кто убил его ради меня?
Я вспоминаю про женщину в бесформенном плаще и красных перчатках. Обдумываю ситуацию.
Утром, притопав на кухню, я завариваю себе кофе. Мне так и не удалось нормально поспать. Посреди ночи меня осенило: если я хочу что-нибудь выяснить, надо хорошенько оглядеться по сторонам.
Лучше всего начать с его квартиры. Там, наверное, покопались копы, а после них – федералы, но они не знают, что искать. Я тоже не знаю, но зато хорошо знаю Филипа.
А еще у меня мало времени.
Я выпиваю кофе, моюсь, натягиваю черную футболку и темно-серые джинсы. Выхожу из дома. Машина не заводится. Открыв капот, я долго и упорно таращусь на двигатель. В дизелях я не самый большой спец.
Пинаю шину и звоню Сэму.
Вскоре к дому уже подъезжает его катафалк.
– Что ты сделал с машиной? – укоризненно спрашивает сосед, нежно поглаживая капот.
На нем футболка с Эдди Манстером[4], черные джинсы и большие зеркальные очки-авиаторы – неплохой субботний наряд. Ума не приложу, как до его родителей до сих пор не дошло, что их сын собирается посвятить жизнь киношным спецэффектам?
Я пожимаю плечами.
Сосед копается в двигателе и через несколько минут сообщает: нужно заменить один из предохранителей и, по-видимому, аккумулятор.
– Прекрасно. Но у меня на сегодня другие планы.
– И какие же?
– Найти преступника.
– Правда? – Сэм смотрит искоса, наклонив голову, словно решает – верить мне или нет.
– Не факт. А может, сами совершим преступление?
– Вот это больше на тебя похоже. Что конкретно ты задумал?
– Проникновение со взломом, – смеюсь я. – Но дом принадлежит моему брату, так что все не так плохо.
– Какому именно? – Сэм сдвигает очки на кончик носа и вопросительно приподнимает бровь. Точно полицейский из какого-нибудь дурацкого серила. Специально, наверное, старается.
– Покойному.
– Да ну тебя! Почему просто нельзя, например, взять у твоей матери ключ? Квартира же ваша? По наследству, так сказать.
Я усаживаюсь на пассажирское сидение «кадиллака». Раз Сэм особо не спорит, а предлагает более простой вариант, значит, я его уломаю.
– Думаю, дом принадлежит его жене, но она вряд ли заявит на него права.
Сэм садится в машину и всю дорогу укоризненно качает головой.
Дом Филипа не похож на роскошную многоэтажку Бетенни, здесь не держат консьержку. Построили его, наверное, где-то в семидесятых. Мы паркуемся. Пахнет жареным чесноком, откуда-то доносятся приглушенные звуки радио – играет джаз. Эти многоэтажки просто огромные, хоть снаружи и не скажешь.
– Я подожду в машине, – Сэм нервно озирается. – На месте преступления мне всегда становится жутко.
– Ладно, я быстро.
Вполне его понимаю.
Я знаю про камеру, на которую сняли ту женщину в красных перчатках, поэтому сразу же легко нахожу и отсоединяю ее.
Достаю из рюкзака металлическую пластину и усаживаюсь на корточки около двери. Я слишком волнуюсь: приходится ведь залезать в дом недавно умершего брата, не уверен, что готов к такому. Сделав несколько глубоких вдохов, я сосредотачиваюсь на замке. Цилиндровый – значит, язычок усеченный и надо поворачивать по часовой стрелке. Привычная работа позволяет отвлечься от неприятных мыслей.
Замки вскрывать довольно легко, хотя иногда и немного муторно. Когда вставляешь в скважину ключ – поворачиваются штифты и, вуаля, дверь открыта. Когда занимаешься взломом, проще всего пошуровать в скважине, пока штифты не встанут на место. Не самый изящный способ, но я же не эксперт, мне до папы далеко.
Спустя несколько минут дверь поддается.
Внутри пахнет тухлятиной. Я снимаю ярко-желтую ленту, которую оставили полицейские. В квартире вполне обычный бардак: коробки из-под ресторанной еды, пивные бутылки. Типичная холостяцкая берлога – жена и ребенок уехали, а хозяин впал в депрессию и перестал убираться.
Я боялся Филипа при жизни, злился на него, хотел отомстить и тоже заставить страдать. Теперь, стоя в его гостиной, я, пожалуй, впервые в жизни понимаю, насколько же он был несчастен. Все потерял: Мора сбежала и забрала сына, лучший друг Антон погиб от рук дедушки, а босс, на которого брат работал с самого детства, хотел его укокошить и сохранил жизнь только из-за меня.
Как Филип гордился, когда ему на шее вырезали отметины и засыпали их золой. Называл ожерелье из шрамов второй улыбкой. Отличительный знак, принадлежность к семье Захаровых, знак убийцы, знак своего. Он вечно разгуливал с расстегнутым воротником, а когда люди, завидев шрамы, переходили на другую сторону улицы, только довольно ухмылялся. Но я помню и еще кое-что: как он со слезами на глазах, сидя в ванной, вскрывал бритвой распухшие, воспалившиеся раны, чтобы в очередной раз насыпать туда золы.
Больно. Ему было по-настоящему больно, хоть я и не хочу этого признавать.
На ковре зияет дыра – наверное, вырезали кусок для экспертизы. А еще там коричневые пятна и мелом обведены контуры тела.
Я осматриваю знакомые комнаты. Все ли осталось как было? Неясно. Возможно, брат что-то передвигал перед смертью. Я был здесь не раз и помню только общую картину, но без подробностей. Поднимаюсь по лестнице в кабинет, но там ничего нет, кроме письменного стола и кровати. Компьютер исчез – видимо, федералы его забрали. В ящиках только карандаши и выкидной нож.
В спальне повсюду разбросана одежда – Филип, скорее всего, снимал ее и просто кидал на пол, иногда сгребая в кучи. Возле плинтуса лежат осколки и донышко от стакана с засохшей коричневой жидкостью.
В шкафу висят чистые рубашки и штаны. В коробке из-под обуви кусок пенопласта, в котором вырезано углубление в форме пистолета; в другой – разнокалиберные пули.
Я вспоминаю детство, когда отец был еще жив. Не помню ни одного тайника Филипа. Зато однажды папа зашел в мою комнату и…
Вот оно!
В детской у стены все еще стоит кроватка, а в ней разбросаны мягкие игрушки. Ящики комода выдвинуты, в некоторых лежат крошечные одежки. Непонятно, то ли Мора уезжала в спешке, то ли копы и здесь покопались.
Шкаф стоит нараспашку. Придвинув к нему стульчик в форме гриба, я вспрыгиваю на него и ощупываю укромное место над дверью – я сам там в общежитии храню букмекерские записи. Обнаружив лист картона, отрываю его.
Картонка выкрашена в голубой, в тон со стеной – незаметно, даже если посветить фонариком. На обратной стороне скотчем приклеен большой конверт.
Слезая со стула, я случайно задеваю висящие на нитках над кроваткой игрушечные кораблики. Под неподвижным взглядом стеклянных глаз плюшевого медвежонка открываю конверт и достаю пачку бумаг. Так, контракт, гарантирующий Филипу Шарпу иммунитет от уголовного преследования. Все подробно расписано на нескольких страницах. В конце знакомые подписи – Хант и Джонс.
Потом еще листы. Знакомый круглый почерк брата: список имен и подробный рассказ – кто получил от него по ребрам, чтобы мамина апелляция прошла успешно. Все это в одном конверте с контрактом и неясно, показывал он все это федералам или нет.
Ясно одно, маму за такое точно упекли бы обратно в тюрьму.
И она никогда бы его не простила.
Пытаясь выкинуть жуткую мысль из головы, я иду обратно в гостиную, по дороге засовывая конверт под футболку. На журнальном столике красуется большая латунная пепельница, почти пустая – в ней только один окурок. Приглядываюсь: золотой ободок, очень знакомый золотой ободок.
«Житан». Лила курила такие много лет назад, когда вернулась из Франции. Я подбираю окурок и осматриваю его – нет ли следов губной помады. Не знал, что она все еще курит.
А потом вспоминаю: федералы же здесь проводили обыск и забрали улики. Наверняка пепельница не просто так пустая – оттуда все выгребли криминалисты; те самые, которые вырезали кусок ковра, утащили компьютер и пистолет из пенопластовой упаковки. Значит, Лила приходила уже потом.
Дверь квартиры открывается, и я подскакиваю от неожиданности, но это всего лишь Сэм.