Официант приносит первое блюдо. Крошечные жемчужинки икринок лопаются во рту, оставляя на языке соленый морской привкус.
Захаров с видом истинного джентльмена намазывает блины французским creme fraiche[7] и посыпает сверху рубленым яйцом. Только вот рукав сшитого на заказ костюма слегка оттопыривается там, где спрятана кобура с пистолетом. Вряд ли стоит ему рассказывать о своих нравственных метаниях. Но что-то же нужно сказать.
– А как работал дедушка? Вы ведь давно его знаете?
– Твой дед – выходец из другой эпохи, – улыбается Захаров. – Мастера из поколения его родителей считали себя хорошими, добропорядочными людьми и магию воспринимали как дар. А Дези уже с рождения оказался преступником. Когда он родился? Лет через десять после введения запрета. Выбора у него не было.
– Тогда их и стали называть мастерами, и появилось выражение «поработать над кем-то», – вспоминаю я рассказ миссис Вассерман.
– Да. А до запрета говорили «ворожить». Твоего деда зачали в рабочем лагере для мастеров, ты знал? Он вырос упрямым и несгибаемым, как и мой отец. У них просто-напросто не было выбора. Против них ополчилась вся страна. Мой дедушка, Виктор, отвечал в лагере за питание, распределял еду. Изо всех сил старался растянуть на всех скудный паек, торговался с охраной, собрал перегонный куб и выменивал самогон на продукты. Так и появились первые кланы. Дедушка говорил, что мы должны были защищать друг друга. Мы всегда помним, откуда вышли, и неважно, сколько у тебя денег и власти.
Официант расставляет на столике тарелки. Захаров заказывает Pierre Morey Meursault 2005 года, и ему тут же приносят чуть запотевший бокал бледно-лимонного вина.
– Мне было двадцать, я учился на втором курсе Колумбийского университета. Шел конец семидесятых, и мне казалось, что мир изменился. В кино показывали первый фильм про Супермена, по радио крутили Донну Саммер[8], отца я считал старомодным чудаком. На нашем курсе была девушка по имени Дженни Тальбот. Не мастер, но для меня это не имело значения.
На тарелках стынет рыба. Захаров снимает перчатку и показывает мне руку, испещренную красно-коричневыми продолговатыми шрамами.
– На вечеринке меня окружили трое парней, зажали в угол и заставили положить руку на включенную конфорку электрической плиты. Раскаленная спираль прожгла перчатку и впечаталась мне в ладонь, вместе с обрывками обгоревшей ткани. Будто кожу содрали живьем. Они велели держаться от Дженни подальше. Сказали, такая отвратительная тварь, как я, не должна до нее дотрагиваться.
Старик медленно отпивает вино, а потом вонзает вилку в палтуса. Перчатку обратно так и не надевает.
– В больнице меня навестил Дези. Попросил Еву, мою сестру, на минуточку выйти в коридор, и, когда мы остались наедине, велел рассказать, что случилось. Было стыдно, но я все рассказал. Дези Сингер ведь был верен моему отцу. Он выслушал, а потом поинтересовался: «Что мне с ними сделать?»
– Он их убил?
– Я его попросил, – Захаров пережевывает кусочек рыбы и медленно глотает. – Когда медсестра меняла повязку, когда они щипцами вытаскивали из ладони кусочки обгоревшей материи, я мечтал о том, как эти мерзавцы подохнут. Так и сказал твоему деду. Тогда он спросил про девушку.
– Про девушку?
– Да, я тоже тогда переспросил, таким же удивленным голосом. Дези рассмеялся и заявил, что моих обидчиков кто-то надоумил. Нарочно раззадорил. Может, ей нравилось, когда из-за нее дрались мальчики. Сингер утверждал, что Дженни решила меня бросить, выкинуть на помойку, как старый башмак. И ей было гораздо выгоднее выставить себя жертвой и избавиться от репутации девчонки, которая путается с мастерами. Твой дед правильно обо всем догадался. Она ни разу меня не навестила, а когда Дези наконец нанес визит тем парням, то обнаружил ее в койке у одного из них.
Захаров умолкает, сосредоточившись на еде. Я тоже молча жую. Рыба просто восхитительная – нежная, с приятным привкусом лимона и укропа. Не очень понимаю, как реагировать на его историю.
– Что с ней стало?
Вилка Захарова замирает на полпути ко рту.
– А сам как думаешь?
– Да. Понятно.
– Когда мой дедушка говорил, что мы должны защищать друг друга, – улыбается он, – я считал его слова старческими разглагольствованиями, сентиментальностью. Но, когда то же самое сказал мне Дези, тогда в больнице, я, наконец, понял. Они нас ненавидят. Улыбаются нам, иногда спят с нами, но все равно ненавидят.
Дверь открывается. Два официанта вносят кофе и десерт.
– А тебя они будут ненавидеть сильнее всех.
Меня пробирает озноб, хотя в комнате довольно тепло.
Поздно вечером Стенли высаживает меня около дома. До вечерней проверки в Веллингфорде всего минут двадцать, а надо еще вещи собрать.
– Постарайся не ввязываться в неприятности, – напутствует меня на прощание Стенли.
Я открываю дверь и бегу в комнату за рюкзаком и вещами. Ключи вроде в сумке лежали, где же они? Шарю за диванными подушками, заглядываю под сам диван. Наконец, ключи обнаруживаются в столовой, среди каких-то конвертов.
Уже на пороге я вспоминаю про сломанную машину. А я вообще забрал у Сэма предохранители и аккумулятор? В панике мчусь наверх, в спальню. Там, конечно, ни аккумулятора, ни предохранителей. Медленно возвращаюсь на кухню, внимательно осматривая все по пути, – я же так вчера, наверное, шел? Дверца шкафа в коридоре чуть приоткрыта. О чудо – там вместе с пустой банкой из-под пива обнаруживаются и запчасти. Еще там валяется какой-то плащ; видимо, я спьяну скинул его с вешалки. Вешаю его назад, и вдруг что-то с громким стуком выпадает на пол.
Пистолет. Серебристо-черный «Смит-и-вессон». Я смотрю и не могу поверить собственным глазам. Не игрушка, настоящий. Потом встряхиваю злосчастный плащ. Большой и черный, совсем как на том видео.
Значит, из этого пистолета застрелили моего брата.
Я осторожно засовываю оружие и улику подальше в шкаф.
Когда, интересно, она решила его убить? Наверное, уже после Атлантик-Сити, ведь не могла же она тогда знать о его сделке с федералами. Видимо, пришла к нему в квартиру и увидела бумаги. Нет, брат не мог так сглупить. Увидела, как с ним беседуют Хант и Джонс? Фэбээровцы – про них же все понятно с первого взгляда.
Но убивать за такое? Зачем?
Дом принадлежит моей матери, и плащ висит в ее шкафу, а значит, это ее плащ.
И пистолет тоже.
Глава двенадцатая
В понедельник утром я встречаю Лилу по пути на французский. Она смотрит на меня с обожанием и улыбается. Мне страшно не нравится, что она так от меня зависит, но к отвращению примешивается и мерзкое удовлетворение: ведь Лила думает только обо мне. Нехорошо, нужно держать эмоции под контролем.
– Ты была в квартире Филипа?
Она неуверенно открывает рот – наверняка сейчас что-нибудь соврет.
– Я нашел твою сигарету.
– Где?
Лила обнимает себя за плечи, словно хочет защититься от вопросов.
– А ты как думаешь? В пепельнице.
Она мрачнеет. Надо срочно менять стратегию. Лила закрылась от меня, будто в доме заперли все окна и двери – не войдешь.
– Скажи, что это не твоя сигарета, и я поверю.
Черта с два поверю, точно ее «Житан». Но в запертый дом попасть проще всего, если впустят через парадную дверь.
– Мне надо на урок. Встретимся на улице во время обеденного перерыва.
Я мчусь на свой французский. Мы переводим отрывок из Бальзака: «La puissance ne consiste pas a frapper fort ou souvent, mais a frapper juste».
«Главное – не в силе или частоте, но в меткости»[9].
Лила ждет меня возле столовой. Короткие светлые волосы сияют на солнце, словно нимб. При ходьбе юбка чуть задирается, открывая краешек белых чулок. Я старательно отвожу глаза.
– Привет.
– Сам ты привет.
Она улыбается своей сумасшедшей голодной улыбкой. Все обдумала, собралась и определилась, что рассказать, а о чем умолчать. Я засовываю руки в перчатках поглубже в карманы.
– Итак. Не знал, что ты еще куришь.
– Давай прогуляемся.
Мы, не торопясь, идем по направлению к библиотеке.
– Летом начала. Курить. Не хотела, но в компании отца все вечно курят. И руки надо чем-то занять.
– Понятно.
– Трудно бросить. Даже здесь, в Веллингфорде. Я обычно беру рулон бумажных полотенец, засовываю туда одноразовые тряпочки для протирки пыли и выдыхаю в них дым. А потом по сто раз чищу зубы.
– Для легких вредно.
– Я курю, только когда сильно волнуюсь.
– Например, в квартире убитого?
Лила торопливо кивает.
– Вроде того. У него дома было кое-что, и я не хотела, чтобы этот предмет нашли, – она впивается в меня взглядом. – Труп.
– Труп?
– Один из тех, кого ты… превратил. Я знаю, существуют способы проверить, настоящий амулет или поддельный. Так что полиция или федералы наверняка могут определить и заколдованный предмет. Я волновалась за тебя.
– Почему же ничего не сказала?
– Идиот, я хотела, чтоб ты меня полюбил, – глаза у Лилы так и горят. – Думала сделать для тебя что-нибудь по-настоящему важное. Кассель, я собиралась тебя спасти и тем самым завоевать. Понял теперь? Господи, как это все ужасно.
Я молчу, не понимая, почему же она так разозлилась, а потом до меня доходит: ей стыдно.
– Но благодарность и любовь – разные вещи.
– Мне ли не знать, я сама тебе благодарна и терпеть этого не могу.
– Ты же больше ничего такого для меня не делала? – спрашиваю я сурово. – Брата не убивала, например?
– Нет!
– У тебя были причины.
Я вспоминаю тот разговор на кухне у Даники.
– Я рада, что он мертв, и что с того? Я никому ничего не приказывала, если ты об этом. Это агенты, да? Фэбээровцы тебе сказали, что я убила Филипа?
Вид у меня, наверное, очень нелепый, потому что она смеется.