Однако Вышене нищета не грозила. Во-первых, Ламбер намеревался свести его с нужными людьми, которые помогут ему обосноваться в Любеке, а во-вторых, кормчий, весьма искушенный в торговле, должен был продать меха и бочки с соленой семгой, а вырученные от продажи деньги вручить юному новгородцу. При рачительном расходовании Вышеня мог бы безбедно жить в Любеке или путешествовать по миру минимум год, а то и два. Но и он сам, и мессир Реджинальд верили, что вскоре все образуется и Вышеня сможет вернуться в родной дом.
Что касается нового имени юноши, — Готье де Брисэй — то мсье Адемар объяснил ему, что такой человек и впрямь существовал. Он был выходцем из захудалой ветви древнего дворянского рода из Бретани, ничем особо не отличившегося, все мужчины которого погибли в Крестовых походах и который фактически перестал существовать. Сам же Готье оказался несколько старше Вышени; пять лет назад он решил стать моряком и отправился в авантюрное плавание ради приличного заработка. С той поры о нем ни слуху ни духу.
О смерти де Брисэя никаких сообщений не поступало, значит, Господь взял его на небо живым, решили храмовники, тем самым освободив место для Вышени. Видимо, этот Готье был добрым другом а то и родственником кого-то из насельников обители, потому что мсье Адемар дал Вышене свиток с историей рода де Брисэй, явно писаный не впопыхах, а профессиональным каллиграфом, притом длительное время, и заставил выучить ее наизусть.
В город вышли втроем: Вышеня, Истома, изображавший слугу дворянина (он тоже приоделся в соответствии с модой), и сержант по имени Жеральд, хорошо знавший Любек. Ламбер приказал сержанту показать юному рыцарю все, что необходимо человеку, ведущему тайную жизнь: переулки, тупики, узкие низкие проходы во внутренние дворики, известные только любекцам (их называли «ганг»), откуда можно было бы попасть на параллельную улицу… И еще много другого, что обычно ускользает от внимания праздношатающихся путешественников, над чьей шеей не висит острый меч.
Сначала они направились на главную торговую площадь Любека. Она находилась на самой макушке холма, на котором построили город. Там же высились шпили церкви Девы Марии и блистала глазурованным кирпичом новенькая, еще не полностью достроенная городская ратуша.
Идти по крутым и узким улицам, вымощенным булыжниками, и для людей было непросто, а уж подъем с тяжелыми телегами и вовсе превращался на них в весьма серьезное и даже опасное мероприятие. Хотя что подъем: вот спуск обратно к городским воротам — это было зрелище еще то! Здесь повозки развивали большую скорость, и, оказавшись внизу, возницы облегченно вздыхали: «Слава богу, на этот раз обошлось!» Спуск никогда не обходился без приключений.
В этом Вышеня и его спутники убедились очень быстро. Одна из телег вдруг, как на грех, груженная горшками и другой керамической посудой, пошла вразнос. Видимо, тащившие ее лошади оказались чересчур молоды и пугливы, а может, у них просто не хватило сил удержать на скользких камнях мостовой тяжелый груз, и они понесли. Хорошо, что Жеральд, воспользовавшись отменным знанием Любека, быстро разобрался в ситуации и едва успел затащить «экскурсантов» в один из гангов. Стоя в узком проходе, Вышеня мог безбоязненно наблюдать, как мимо промчались обезумевшие лошади с остатками телеги, а затем пронеслась лавина горшков и черепков.
Вышене понравились дома любекских бюргеров. В отличие от Великого Новгорода, все строения ганзейского города были сложены из красного кирпича. Фасады домов поражали красотой и величием. А уж таких больших и светлых окон не было ни в одном новгородском доме, даже у самых богатых купцов.
Однако, присмотревшись, Вышеня понял, что фасады — это всего лишь видимость. На самом деле за ними скрывались, конечно, добротные, но довольно скромные здания. Как объяснил Жеральд, чем богаче купец-ганзеец, тем мощнее и величественнее он выстраивал фасад своего дома. Благодаря этому фокусу приезжие простофили принимали за чистую монету несравненную красоту города, подчеркнутую золочеными шпилями храмов.
Одно из святых правил, которых придерживался город, гласило: «Согласие внутри города, мир до его ворот». Любекцы очень не любили драк, кровопролития и вообще несдержанных, невоспитанных людей. Торговля и так связана с риском, поэтому торговая столица Ганзы всегда предпочитала дипломатию. На печати магистрата Любека были изображены купец и моряк в одной лодке. У обеих подняты руки, будто они в чем-то клянутся. Рука купца указывает на небо, а рука моряка — на купца. Это как бы скрепляло их союз, доверие друг к другу, без которого не мог жить торговый город. Вся деятельность горожан строго регламентировалась — начиная с торговой этики, установления цен, обучения подмастерьев и заканчивая приемами изготовления различных вещей.
«Скучный городишко… — так прокомментировал Истома порядки и нравы Любека. — Не то что наш Новгород. Эх, раззудись плечо, размахнись рука, да по хлебалу! То-то веселье у нас идет, особо по праздникам! Потеха… для души и для тела». Правда, Жеральд рассказал нечто иное — и в тавернах Любека бывали разные случаи. Оказалось, молодые любекцы — тоже хорошие бузотеры: когда перебирают лишку, они бьют стекла и тарелки, прыгают с одной винной бочки на другую, играют в кости и даже хватаются за ножи. Тем не менее даже держать пари считалось не по-любекски.
В городе бытовала поговорка, подкрепленная законом — Любекским правом: «Городской воздух — это свобода». Любой крепостной, бежавший в город и проживший за его стенами ровно год и один день, уже не считался чьим-либо имуществом, а становился свободным человеком. В основе любекского права лежали хартия, пожалованная городу императором Священной Римской империи. Она определяла границы города, давала право горожанам вести торговлю, чеканить монету, возводить крепостные стены, ловить рыбу, молоть зерно, организовывать ярмарки.
Все вопросы жители Любека решали в городском суде в здании ратуши, куда и приходили с жалобами. Они всегда могли понять без слов, какое вынесено решение. Если человек признавался невиновным, то он выходил из зала через высокую часть двери. В противном случае ему открывали низкую дверь, через которую можно было выйти, только опустив голову.
Любекские грамоты с законами разъезжались по всем городам Ганзейского союза. К примеру, немецким купцам, торговавшим с Великим Новгородом, запрещалось брать у русских товар в кредит, торговать подделкой, продавать товар по мелочам — только оптом, а также вершить самосуд. Если же новгородцы были недовольны торговлей с немцами, они должны были направлять своего посланца прямо в Любек. Любекцы в своей гордыне считали, что человек не видел мир, если не побывал в Любеке. Об этих порядках в столице Ганзы рассказал Истома, на что Жеральд лишь насмешливо фыркнул: «Эти глупцы считают, что весь мир заключен в их полной мошне. Есть и города побогаче Любека, и купечество не беднее, чем здесь».
Пока Вышеня знакомился с городом, мсье Ламбер занимался торговыми делами, да так успешно, что уже к вечеру и меха, и семга были проданы оптом. Похоже, у храмовников имелись хорошие связи среди любекских купцов. На руки юноша получил немного — всего тридцать золотых любекских гульденов[52], хотя знал, что одни лишь шкуры бобра шли по цене в десять новгородских гривен[53], или, если перевести на любекскую монету, двести гульденов. На что мсье Ламбер, снисходительно улыбнувшись, ответил:
— Носить с собой кошелек с большой суммой опасно для жизни. Здесь много лихих людей, которые даже за грош перережут горло любому и при этом не испытают никаких угрызений совести. Мой вам совет — не верьте в этих краях никому и ничему — и вы избежите опасности. А вот остальные ваши деньги… — И кормчий положил на раскрытую ладонь юноши прямоугольный кусок вычиненной кожи, на которой были хорошо видны четкие оттиски каких-то знаков.
— Что это?! — удивился Вышеня.
— Я же сказал: ваши деньги, мессир. Предъявив этот кусочек кожи нашему человеку, вы сможете получить любое необходимое вам количество монет в любом городе Европы. Естественно, в пределах тех денег, что я выручил за меха и рыбу… — Тут мсье Ламбер назвал сумму и продолжил: — Это своего рода расписка-чек. Вам лучше зашить ее в одежду, желательно в исподнее; уж его-то точно с вас не снимут, если случится какая-нибудь неприятная история. А теперь запоминайте… — и кормчий начал диктовать адреса и имена казначеев храмовников, обрисовывал их внешность.
Вышеня повторял вслед за ним, слово в слово. Спустя полчаса юноше уже казалось, что он не только давно знает этих людей, но даже видит их внутренним зрением. После того как Вышеня «сдал экзамен», подробно рассказав мсье Ламберту все, что тот вдалбливал ему в голову, кормчий с удовлетворением сказал:
— Хорошо. Повторяйте это каждый день — как молитву. Без повторений память может подвести, что для вас крайне нежелательно. И никаких записей! Завтра я сведу вас с ростовщиком, который будет оказывать вам услуги в Любеке. Спокойной ночи, мессир.
— Спокойной ночи, мсье Ламбер. Благодарю вас…
Кормчий слегка улыбнулся, кивнул на прощанье, изобразив поклон, и покинул комнату.
Едва он исчез за дверью, появился Истома с корзинкой, откуда торчали головки бутылок. Кормчий отослал его прикупить доброго вина для господина, но Вышеня теперь понял, что мсье Ламберт не хотел, чтобы холоп знал о расписке на кусочке кожи. Он поторопился спрятать ее в кошелек с намерением заняться швейными делами с утра пораньше.
— Свободен, — сухо сказал Вышеня.
И он, и Истома понимали, что о доверительных прежних отношениях не может быть и речи. За какие-то считанные месяцы юнец, беззаботный и бесшабашный сорвиголова, превратился в серьезного молодого человека, готового к любым неожиданностям. Он не мог простить Истоме предательства и держал его при себе только по настоянию мессира Реджинальда.