Плавный и сильный очерк холмов, и тяжелые сливовые тучи, словно в искаженном зеркале повторяющие линии этих холмов, наполняли пейзаж торжественным звучанием – но скорость, на которой неслась машина, не позволяла как следует его расслышать. И тучи, и холмы, не успев хорошо показать себя, сворачивались и исчезали, и тогда Фриш просто съехал с трассы. Машина вышла на проселочную дорогу и несколько минут катилась по пустому весеннему полю. Только на холме Фриш остановил машину и они вышли. Те же поля и рощи, набрякшие тучи и сшитые автострадами долины, и городки, чьи домики с серыми крышами, рассыпанные как кубики – теперь складывались в огромную, сколько хватало взгляда, картину. Ничего случайного, тем более лишнего в ней не было. Даже башни электролинии, похожие на гигантских богомолов, сочетались с низинами, подернутыми прозрачной зеленью первой листвы, и тучами, и желтой грунтовой дорогой, рассекавшей поле как след от бритвенной машинки. Потом они вернулись на трассу и уже через час были на месте.
– Вы голодны?
– Да, – ответил Саша.
Она пожала плечами:
– Это только называется город, а так – деревня. Магазинов нет, кафе закрыто.
Саша посмотрел на часы.
– В том, что вы остались без ужина, виноваты вы сами, – продолжала она выговаривать. – Вас ждали к шести, столик был заказан на семь, а сейчас десятый. Даже не предупредили.
Она посмотрела в глаза и добавила:
– Это по-русски, но здесь Германия. Я решила, что вы не приедете.
– Да, виноват, – начал оправдываться Саша. – Но, знаете, дорога. Нельзя сказать с точностью.
– Перестаньте! – перебила она. – Это Европа, тут все можно сказать с точностью.
Она вышла на кухню и открыла холодильник.
– Есть гречка и помидоры, – услышал Саша.
– Мясо?
Она скривила рот:
– Я вегетарианка, я не ем трупы.
“А я, значит, ем?” – сказал про себя Саша.
– А вино? Пьете? – спросил он.
– Вино? – она растерялась.
– Вдруг… – Саша пожал плечами. – Вредно. Не знаю.
– Ах, вино, – она впервые улыбнулась. – Ну, разумеется, мы же на Мозеле.
“Не ем трупы”, повторял Саша со злостью. “А ты дурак, что согласился ехать”. В этой женщине раздражало что-то беззащитное, словно обороняется она вынужденно; как будто это слабость делает ее такой безапелляционной; и Саша почувствовал себя мальчишкой, которому хочется досадить старшей сестре. “Нет-нет, надо бежать, – повторял он. – Но как? Завтра? Это будет слишком”. И он решил попросить Фриша забрать его через два дня. “И совсем непохожа”, – добавил он. Никакой связи между этой крепкой и миловидной женщиной с нервным типом из Кёльна Саша не увидел.
– Это крыжовник и ежевика, – она показывала в темноту. – А дальше виноградники.
Саша услышал, как она гремит ключами.
– Пойдемте в погреб, – донеслось из темноты.
Они спустились по невидимым ступенькам. В нос ударил запах уксуса, раздался щелчок выключателя.
– Осторожнее, – диктовала она. – Здесь потолок низкий. Берите вон из тех.
– Сколько? – Саша наклонился над коробкой.
– Сколько хотите, – откликнулась она. – И эту, слева. Это вино из моего винограда.
– Делаете сами?
– Делает сосед. Я сдаю виноградник в аренду, беру вином. Он завтра рано утром зайдет, вы не возражаете?
– Нет.
– В вашей комнате ничего не будет слышно, – добавила она, словно читая его мысли.
Он резал, тёр, варил, накладывал, открывал. Но вещи, смещенные со своих мест, незаметно водворялись обратно.
Где полотенце? Штопор? Дощечка?
Убраны.
– Мой муж голландец, – объяснила она, – а в нашей стране все помешаны на порядке. Он ходит за мной как за ребенком.
– Как вы за мной?
– Хуже.
– Хорошо, будьте моей тенью. Персонаж вы или нет, в конце концов.
– Сорри? – Она не понимала.
– Где у нас спички? – Он менял тему. – Прячете? Дети?
– Вот. – Пауза. – У меня нет детей. – Это она добавила ровным тоном.
Окно над плитой покрылось испариной; свет фонаря распался в нем на тысячи мерцающих точек.
“Нет, она не злая, она… – Саша разглядывал “хозяйку Мозеля” в отражении. – …ее что-то заставляет быть такой. Вот, например – какие сильные руки и как по-бабьи она сложила их. А платье старомодное. И вино, вино – пьет мелкими глотками”.
– Вы похожи на школьницу, – это Саша сказал вслух.
– Сорри?
Ее взгляд был растерянным.
– Платье у вас… – Саша не нашел нужного слова.
– Это папин подарок, – был ответ. – Как у мамы.
– А откуда вы? – спросил Саша.
– Я живу в Амстердаме.
Он слил из кастрюльки воду и выложил гречку.
– Наверное, ваш будущий муж увидел в вас фламандскую молочницу с картины Хальса, – пошутил Саша.
От гречки шел пар.
– Сорри? – не поняла она.
И он снова перехватил ее беззащитный, словно растерянный взгляд.
После ужина они вышли на террасу. Саша поставил бутылку на сухие и теплые еще доски столешницы. Она принесла пледы и придвинула кресла, зажгла свечку. Сидели по обеим сторонам от стола, а вокруг была тьма, из которой только свет дальних фар выхватывал то растрепанное со сна дерево, то неизвестно чему сияющий дорожный знак.
– Так откуда вы? – Саша снова задал свой вопрос.
– Я же сказала, я…
– Нет, – перебил он, – родом.
Бутылка открылась с тугим и влажным звуком. Где-то по гравию прошелестели колеса, стукнула дверь.
– Я выросла под Москвой, – услышал Саша. – Мои родители были учеными. Мы жили в маленьком закрытом городке. Лес, озеро, теннисные корты… Родители ездили на работу на велосипедах.
– Как в американском кампусе, – заметил Саша.
– Это и было нечто вроде… – ответила она.
– Вы говорите так, будто городка больше нет.
Она повернула голову и сказала:
– А его и нет. Это прошлое я от себя отрезала.
– А ваши родители?
Она взяла вино, потом передумала и поставила бокал.
– Папу приглашали работать за границу, – негромко сказала она. – Он очень хотел уехать, хотел увидеть мир. К тому же он был сердечник, а в Германии можно было сделать хорошую операцию. Но оставалась секретность, эта дурацкая, никому уже не нужная советская секретность.
Голос ее стал сухим, она откашлялась.
– В общем, пока ее снимали, где-то год – он умер.
Пауза.
– А мама? – спросил Саша.
– Без него она не поехала.
– А Вадим Вадимыч?
– Вадюша? Он еще учился в школе.
– Я видел его работы, – добавил зачем-то Саша. – Странные вещи.
– После смерти отца, – услышал Саша. – с ним произошло что-то.
Он почувствовал в темноте ее взгляд.
– Он сбежал тогда, – сказала она.
– Сбежал? – глупо спросил он.
– Мы сами виноваты, – быстро сказала она. – Остался один со своим горем. Подросток. Но кто об этом подумал?
Она помолчала, потом сделала глоток:
– Подняли военную часть, прочесали лес. На третий день нашли, поставили на учет. Нестабильная психика, переходный возраст. Хотя я думаю…
– Что?
– Нет, ничего.
Пауза.
– Он всегда был замкнутым, – сказала она.
Саша подлил вина.
– А потом он увлекся живописью, – она поставила бокал. – Копировал, копировал. Хотел, наверное, спрятаться за этими картинами. Я привезла камеру, он начал снимать. Это была Марка идея, камера.
Она снова замолчала.
– Марк? – спросил Саша.
– Это мой муж. После смерти отца я поехала по студенческому обмену в Прагу и познакомилась там.
– На Карловом мосту?
– Вы не поверите – да.
– Как в сказке.
– Это и была сказка, – ответила она. – Если бы мой бедный папа…
Потом Саша услышал, как она плачет.
Это было так неожиданно, что он невольно погладил ее по руке.
– Ну что вы… – услышал он собственный голос.
– Ничего-ничего, – проговорила она. – Не надо мне было…
И, не сдерживаясь, разрыдалась.
Окно выходило на виноградник, и свежий ночной воздух хлынул в комнату. Саша щелкнул зажигалкой и затянулся. “Вот тебе и «отрезанное прошлое», – подумал он. – Вот тебе и «ничего не связывает». А сама – папина дочка…” Он вспомнил парня, с которым учился. Профессорский сынок, тот тоже жил в закрытом научном городе. Саша даже ездил к нему летом загорать и купаться. Октаэдра там, конечно, не было, зато имелась школа с телескопом. “Например, кружок по астрономии. – Саша начал придумывать историю. – Обаятельный бородач с роговых очках, такой Ален Гинзберг. Преподаватель. Подкупил мальчишек записями с рок-музыкой. Чем не путь в науку? А на самом деле просто был влюблен в сестру главного героя. Нарочно звонил, чтобы узнать, дома она и когда выйдет с собакой. “Нет, нету, – торжествующе грубил младший брат в трубку. – Уехала на каникулы. В Прагу”.
Бородач звонил из таксофона и? когда брат выходил гулять с собакой, здоровенной, но пугливой овчаркой, ждал на детской площадке. “В Прагу? – задумчиво переспрашивал. – А слышал ли ты, друг мой, историю про Голема?” “Нет, не слышал”, – хмыкал брат (они входили в лес, и он отпускал собаку). Голос бородача долетал из темной зимней пустоты, таким мальчишка его и запомнил. “…А потом Голем сбежал от своего хозяина, – продолжал бородач, – тот просто забыл отключить машину”. “Как робота?” – перебил мальчишка. “Да, и спрятался в городе. Считалось, он живет в доме с одним окном и это окно в небо. Что объяснимо, если вспомнить улицы Праги…” Скрипел снег, собака выскакивала из темноты, дышала – и убегала. “У каждого есть своя планета, – говорил он. – Орбита, которая определяет судьбу”. “И у меня?”
“Конечно”. “Какая?” “Ты… – он останавливался, – Меркурий”. “Меркурий? – Мальчишка был явно разочарован. – Да ладно вам, ее даже толком не видно”. “Зато она самая малоизученная. И потом, что с того, что не видно? Разве судьбу видно?” “А что она означает?” “Движущийся рывками, подвижный”. Вот как твоя собака”. Он кивал в темноту, где рыскала овчарка. “Вспомни алхимиков с их ртутью”. (Это было авансом, об алхимиках младший брат ничего не слыхивал). “Меркурий обозначал в древности мысль, символ человеческого разума, – говорил учитель. – Символ сознания во времени”. “Как ртуть? – Мальчишка радовался и пугался собственной догадки. “Молодец, – кивал бородач. – Мысли обладают теми же свойствами, они могут свести с ума, а могут вывести к свету. Не забывай, Меркурий – это проводник душ в мир мертвых. Ты ведь думал о смерти?” Собака выгибала спину с мучительным оскалом. “Конечно”. “И что?” “И ничего. Ничего-ничего-ничего и так до тех пор, пока не станет совсем страшно”. “Страшно чего?” “Этого “ничего”, – ответил мальчик. “И как ты его представляешь, это “ничего”? “Никак, я его просто чувствую. Это такой жгучий холод и пустота”. “Как этот лес?” “Нет, лес совсем другое…” Но было видно, что он не может подобрать слова. А через год сестра вышла замуж и уехала в Прагу. Они с мамой остались одни, и учитель остался – бедный, бедный дядя Ваня”.