Леон: Впервые я ощутил “принцип Машины” на Урале, где прошло мое детство. В большом промышленном городе. Этот принцип порождал конфликт формы (всеобщая советская дисциплина) и содержания: смысл? Ни я, ни мои родители не могли ответить на этот вопрос. Только переехав в Германию, я обнаружил родину этого смысла. В немецком человеке просто нет внутреннего пространства для сомнений, которое есть в людях восточной культуры. Немец “чист”, он никогда не спросит: “зачем?”
Консул: В прошлом веке на этом холме добывали минералы, а потом один боннский профессор-медик построил виллу. Не знаю, какие он проводил опыты, но только после его смерти вилла долго стояла заброшенной. Была даже такая легенда, что здесь обитали гомункулы, сотворенные этим Франкенштейном. Только в середине тридцатых муниципалитет нашел применение парку, его передали штурмовикам. А после войны виллу приспособили под резиденцию первого президента республики. В то время депеши в этот скворечник слетались буквально со всего мира. Потом Хойс перебрался в Хаммершмидт и началась грандиозная стройка. Мы так ждали окончания этой стройки, что вместе с немцами праздновали промежуточные этапы (есть у них такая традиция). А когда здание закончили, рухнула Берлинская стена и дипломатический корпус переехал в Берлин. Я до сих пор считаю это здание памятником близорукости советской дипломатии.
Саша: В воздухе пахло лесной сыростью и разогретым мотором. За решеткой светил одинокий фонарь и тень от прутьев веером лежала на асфальте. Фриш нажал на воротах кнопку и, когда сказал что-то в эту кнопку, решетка бесшумно поехала в сторону. Я подхватил чемодан. “Завтра с тобой будет Леон”, – предупредил Фриш. Когда звук мотора стих, я услышал как оглушительно стучит по камням чемодан. Дорожка уводила в темноту, да еще и разветвлялась. Я подумал и шагнул на правую ветку. “Не сворачивайте!” – раздался со стороны фонаря мужской голос. “Идите прямо, – продолжал голос, – пока не увидите дом. Входная дверь открыта, ваша комната первая слева”. Я кивнул на голос и двинулся в нужном направлении. “С приездом!” – донеслось в спину. Это был комендант консульского городка.
Консул: Однажды на Рождество меня пригласил в гости один преподаватель гимназии. Он был мой первый знакомый-немец, и я страшно гордился этим. Правда, сам праздник оставался загадкой, никакого Рождества в СССР ведь не было. А немцы отмечали его с большим трепетом. Праздничный стол, свечи, тихая музыка. Кекс “штоллен”. Я тогда впервые ощутил, что такое немецкая сердечность. Как тепло и уютно может быть с ними. Через много лет, когда я стал консулом, я стал делать приемы для представителей христианских церквей Германии. Коллеги спрашивали, зачем мне это? Но политики приходят и уходят, а Церковь остается.
Леон: Карма ведических культур или англосаксонский рынок, еврейская этика жизни, выраженная в “коммунизме” кибуцев, или христианская любовь к ближнему, и даже гедонизм древних греков – всё это по-разному успешные попытки связать смысл человека со смыслом мироздания. А “принцип Машины” исключает эту связь. Ты не можешь идеально отполировать линзу, если сомневаешься, нужна ли она тебе.
Консул: Вот был такой в начале 80-х посол – С., в прошлом политический советник военной администрации СССР в Германии. Хоть и сталинист был, но тонко ценил живопись. Причем не Шишкина с Левитаном, а Малевича, Фалька, Шагала. За годы в Германии он собрал приличную коллекцию. Удивительно, но страсть к живописи уживалась в нем с чиновничьим усердием. Он постоянно излагал Москве свои соображения по текущему моменту. Это был такой Салтыков-Щедрин в чистом виде. Например, когда в стране кончилось мясо, он придумал теорию о народах-хлебоедах – мол, русским даже рыбный день не нужен, была бы мука. Еще этот тип любил говорить, что “посла Советского Союза должны знать в лицо”, хотя сам плохо говорил по-немецки и никуда дальше Бонна не высовывался. Когда его срок кончился, он остался в Германии и небедно жил, распродавая картины. “Черный квадрат” каким-то чудом умещался в его голове с программой КПСС. Про выставку Глазунова он говорил, что “большего срама не видел”, но при этом цитировал Сталина: дескать, “потребовалось триста лет, чтобы социалистическая Россия поняла значение деятельности Ивана Грозного”. Так же и величие Сталина, добавлял он – дайте время.
Саша: В этот день Леон был занят в университете и со мной поехала Зоя. Она хотела показать древний городок на Рейне. В машине я рассказал про консульство. Оказывается, окно, горевшее в маленьком, как мне представлялось, домике коменданта, на самом деле было частью огромного фасада. Само здание, белое и с большими витринами-окнами, я увидел только утром. “Птицы пели как в деревне”, – добавил я. “Бонн и есть деревня, – заметила Зоя – даже несколько деревень”. Когда дорога вышла на берег Рейна, я достал фотоаппарат. Склоны холмов напоминали декорации. Синие, голубые, фиолетовые – словно вырезаны из картона. С каждым поворотом реки холмы расступались и было видно новые склоны, а за ними еще. “Этот пейзаж он держал перед глазами”, – сказала Зоя, когда я спросил про Вагнера. Городок был как на картинке из детской книги. Белые фахверковые домики (каждому по пятьсот лет). Брусчатка, герань на подоконниках. В антикварном я купил старый деревянный рубанок. Это был рубанок городского плотника Йозефа. Хозяин лавки сказал, что фрау Вальд, его вдова, отнесла инструменты в лавку, когда он умер.
Зоя: Думаю, его задело, что вдова с такой легкостью избавилась от инструментов. “Это же Иосифплотник”, – объяснил Саша. По дороге к машине мы разговорились об именах. “Леон”? Это дух юго-запада: культ хорошей еды и мягкий климат. Своим прежним именем мой муж больше не пользуется. “А твоя подружка-немка? – спросил он. – Надя?” “Она родилась в начале 90-х – время перемен, взгляд на Восток”. “А продавец в лавке?” – “Кто?” – “Дитер” (Саша запомнил, как его звали). “Дитер, Вальтер… Мужчины под пятьдесят часто носят такое имя. Это север: эмансипация, социальность. Хотя в первом послевоенном поколении мальчиков действительно часто называли Йозеф. Он мастеровой, а культ ремесленничества в Германии по-прежнему высок”. “Откуда ты все это знаешь?” – спросил Саша. “Моя тема в университете, – сказала я. – Леон посоветовал сделать исследование”. “Иосиф – это ответственный отец”, – вдруг сказал Саша. “А ты?” – пошутила я. Он сначала кивнул, но потом пожал плечами. “Не знаю…”
Фриш: Например, если я хочу переправить в Украину подержанную немецкую машину, я потрачу на таможенные пошлины в несколько раз больше, чем стоит сама машина. Но моя общественная организация может передать эту машину в дар и это не будет стоить ничего. Ну, или почти ничего. Продать такой автомобиль, конечно, нельзя, но ездить-то можно. И можно взять за услугу деньги. Другой вариант – вот, скажем, я бы хотел вывезти город Леона на выставку в соседнюю страну. Чтобы сделать это обычным путем, придется заполнить море бумаг. А через мою организацию все пройдет проще и быстрее. Я не говорю о картинах, чтобы продать или купить в Европе картину из одной страны в другую, мне придется уплатить неимоверное количество пошлин. Но если владелец картин не хочет тратиться на пошлины, мой фонд может отправить картины в нужную страну под предлогом выставки, продать там оригиналы, а вместо них вернуть на родину копии. Всерьез проверять подлинность картин в таком случае никто не будет.
Саша: Леон даже после выставки не хотел заканчивать макет города. Думаю, он просто испытывал страх окончания работы. С чем бы он тогда остался? Ведь своего прошлого у него не было.
Леон: Серость и холод этого абсолютно советского города, его красное заводское небо для меня до сих пор травма. Наверное, я все ещё зол на него, хотя что может быть глупее, чем злиться на родной город. Я зол на него за мои одинокие дни рождения, потому что в разгар морозов редко кто добирался в наш район “кирсараев”. Я зол за школьные поездки на картошку и холод мерзлых клубней. Это не то прошлое, за которое стоит цепляться – как Саша за свою Саметь. С благодарностью я вспоминал только запах соснового леса и мягкую подстилку из хвои под ногами. Но германские леса постепенно вытеснили этот запах. Люди? В основном я помню ровных, терпеливых и по сути очень правильных, хотя и суровых, людей. Но что это меняет? Теперь мой родной город – Бонн. “Любовь периода жизни”, как говорят немцы.
Консул: Ужасно было, если германский партнер приглашал к себе в гости – потому что тогда предполагался ответный визит. Но как? Нельзя же показывать, что дипломаты великой страны так “скромно” живут. Мы сейчас свободно пьем прекрасное вино и виски, а во время антиалкогольной кампании приходилось переливать водку в бутылки из-под нарзана. Слава богу, дипломаты других стран относились к этому с пониманием и приходили на приемы “со своим”. А вы говорите “красивая жизнь”.
Леон: Внутренняя свобода расцветает только в “испорченном” мире. В “сумерках богов”. В этой свободе я вижу варяжский “север” русского духа. Это “свобода в борьбе”, тот дух, который романтизируют поэты. В историческом времени всплеск “поэтического духа” чаще всего наблюдается на обломках империй. Так было во Флоренции XV века и в Германии конца 40‐х, пока не подоспели американцы с планом Маршалла. Кстати, если бы подобный рычаг появился у России в 90-х, к нынешнему времени она давно бы нормализовалась и экономически, и политически. Но о том, чего не было, не судят. Не исторично.
Зоя: После Берлина Бонн показался мне ужасно скучным городом. Но понемногу Леон научил любить его. За провинциальность, за то, что каждый район хранит здесь дух деревни, которая была на его месте. Особенно я люблю Зюдстадт, “Южный город” – виллы в стиле модерн. Осенью мы специально приезжаем гулять здесь. Мистика этого района проступает именно в период бабьего лета, когда на фасадах видна паутина из трещин. Хотя архитектурные раны Бонна тоже немаленькие, своих бетонных коробок и тут хватает. Но вообще Бонн – это его люди. Леон обожает местных маргиналов. Вот этот пожилой человек на велосипеде, видишь? Это художник по прозвищу “Человек “Нарисую Всех” (“Аллемамалеманн”). А эта старая машина, фургон – она принадлежит цыгану. Он музыкант и прекрасно играет на нескольких инструментах. В этой машине он живет вместе с котом. Кот в бабочке, цыган водит его на цепочке. А вон та пожилая женщина в красном платье – хоть и выглядит сумасшедшей, на самом деле принадлежит к древнему дворянскому роду. Она художница и рисует в стиле Фриды Кало. Раньше она играла в местных труппах. Актриса. А это мой медиум, мы ходим к нему на сеансы. Привет, Герберт! Наш город немыслим без таких людей, они его душа. Жаль, что жизнь превращает их во фриков.