За те несколько лет, что Сухой провел в Самети, они с отцом Константином объездили всю область и даже соседние. Это были монастыри и храмы, которых сохранилось много, и все они кое-как жили своей жизнью. Скиты и отшельнические пещеры, обители и погосты, иконы и жития святых и праведников, их населявших, и те, кто населял скиты сегодня, – составляли мир, который много столетий существовал отдельно от внешнего. Эту планету населяли те, кто, как Сухой, бежали от мира. По тому, какой необъятной оказалась эта планета, имена скольких насельников возвеличила и сколько подвигов прославила, становилось с последней очевидностью ясно, что внешний мир никогда и не был местом для настоящей жизни. История этого мира, которую называли “наукой”, была историей “машины” насилия над людьми, “машины” смерти. Однако эта “машина” воспроизводила не только жертв и палачей, но сотни тысяч тех, кто отказывался быть ими. Из века в век огромная часть людей не принимала закон “машины”, который позволял и даже предписывал одним попирать или убивать других, чужих или ближних. Противостояние никогда не заканчивалось, но с каждым витком времени становилось только непримиримее. Когда сосуд времени сужался и оба мира снова сходились в его воронке – было видно, что тех, кто вставал против “машины”, было почти столько же, кто вставал “за”, как будто эта вторая половина “за” существовала только для того, чтобы возвеличилась первая. У истории существовало оправдание, и это были отказники. Из побочного продукта истории, из отщепенцев и неудачников, и изгоев, какими Сухой раньше считал их, они превращались в главный материал истории и соль земли. Людей разных, воцерковленных и буйствующих, бродяжничающих и монашествующих, иногда совсем уже радикального толка вроде беспоповцев, нетовцев, бегунов и пр. – объединяло одно, и это одно было желание чистоты. Это желание было не просто свойственно человеку, а составляло его ядро и суть. Отброшенная или незамеченная – планета, о которой Сухой размышлял все больше, и та чистота, которую веками искали на ней люди, – превращалась в краеугольный камень.
Родственники, его и жены; те люди, с кем он сохранил отношения и кого не отпугивало, каким он стал в Самети; несколько старых, со студенческий жизни, приятелей, давно, оказывается, воцерковленных; но больше новых, знавших о его жизни с чужих слов – все эти люди охотно приезжали в Саметь, поднимались на колокольню и звонили в колокола. Потом одни стояли службу и причащались, а другие гуляли. Они часто отъезжали на берег водохранилища и устраивали пикник, особенно веселый, когда приезжала сестра жены, и дети носились по полю со змеем или фотографировали коров. Но те, кто приезжал в Саметь, останавливались в Костроме и вечером возвращались в город, чтобы проводить время, как привыкли – пить вино и обсуждать женщин и политику, или путешествия. С ними за компанию ехал в город и Сухой, но потом быстро возвращался в Саметь. Он отпирал храм и зажигал в закутке, где когда-то ночевал, свечку. Случалось, он не чувствовал ни слов молитвы, ни отклика, и не было страшнее уныния, которое охватывало его в такие минуты. Все казалось напрасным – и побег, и жизнь, ради которой он бросил Москву. Но иногда слова текли сами, и Сухой становился собой. Он больше ни в чем не сомневался, и эта уверенность наполняла его блаженством. Он обрел это блаженство не в путешествиях или книжном знании, а на сельском кладбище, где были похоронены его предки. Сухой словно стоял в преддверии чего-то безгранично расширяющегося. Ему хотелось сделать в сторону этого расширения еще несколько шагов, раздвинуть границы блаженства. Теперь, когда в Саметь приезжала его семья, он через несколько дней брал у Морковкина лодку и уходил один на остров, а на лето и вообще туда переселялся. Сухой жил в подклете колокольни, который уцелел в земле и который они с сыном понемногу раскопали. За лето они расчистили холм вокруг колокольни, а на следующий год откопали и расставили надгробия. Сухой молился в подклете, а в хорошую погоду на берегу. Когда он молился, он превращался в человека “никто и нигде”, наполненного тем, что искал всю жизнь. Эта свобода заключалась в блаженстве, а блаженство в Слове, потому что только Слово связывало его с Богом и, значит, тоже было Богом, ведь другой связи у человека просто не было. Миллионы слов, которые Сухой написал в прошлой жизни, были написаны словно для того, чтобы избавиться от них и услышать Слово. То, что однажды произошло с ним на острове, он никому не рассказывал, его бы тогда приняли за сумасшедшего. Какой-то храм на Волге, колокола. Толстощекий господин с прорезями глаз, потомок Романовых. А рядом человек в оранжевой рясе что-то показывает гостям на колокольне. Саша. Сюжет по телевизору, крупный план, в титрах “прихожанин”. И где? В деревне под Костромой. Тогда гора словно упала с плеч (Лена даже забыла расплатиться за кофе). Весь день не ходила, летала. Что, если он сделал это из-за нее? От подобных мыслей сердце стучало по-птичьему быстро-быстро. Про село и храм прочитала, а на лето записалась на экскурсию. В Кострому, в Кострому, в Кострому! Краевед со смешной фамилией Зонтиков – два дня по музеям и подворотням. В последний день она сказалась больной и осталась в номере. А когда автобус уехал, вызвала такси. Стрельниково, Шунга, Саметь. Не сказать, чтобы красивое место – дорога разбитая, руины в голубых елках. Но сам храм красивый. Лена привезла с собой его новые книги, это были переиздания. Повод. Стояла на службе с этими книгами под мышкой. Видела как Сухой в алтаре молится. Неприятное чувство, словно подглядываешь за чем-то, тебе не предназначенным. Когда началось причастие, девушка вышла. Она крещеная, но в храм никогда не ходила. Она здесь чужая. Лучше подождать на улице.
После службы Сухой переодевается и ставит чайник. Он слышит Тамару: “Там к тебе”. Заваривает, выходит. Узнает Лену не сразу, после полумрака глаза слепнут от солнца. Да и в платке она другой человек. Девушка встает навстречу и торопливо протягивает книги, как будто только за тем и приехала. “Подпиши, пожалуйста”. Сухой вертит в руках глянцевые томики, с хрустом раскрывает и пробегает несколько строк. “Ты не знал?” – спрашивает Лена. Сухой пожимает плечами. Девушка протягивает ручку. Сухой складывает книги и ручку на лавку. “Чай будешь? – спрашивает он и знаками показывает: “Идем”. “А потом поднимемся на колокольню”, – он кивает на фотоаппарат.
В закутке, где они пьют чай, Сухой расспрашивает про Зонтикова: как он, как здоровье. “Хорошо, – отвечает Лена и показывает на полку с церковными книгами. – Твои?” “Отца Константина”, – отвечает он. “Я видела тебя по телевизору”, – говорит девушка. Он разводит руками: “Никуда от него не спрячешься”. Потом Сухой водит ее по храму. “Это вот Федоровская, – рассказывает он. – Ее мой прадед от царя получил. А это Страшный суд”.
После колокольни они идут гулять на дамбу. “Здесь зимой купель, – Сухой показывает на залив, – а это моя лодка”. Девушка щелкает камерой. “То есть не моя, – поправляется он, – а Морковкина”. Девушка снова щелкает. “Какое счастье, – думает она, – что можно не говорить, а фотографировать”. Сухой рассказывает про затопленные деревни. “Места вообще интересные, – говорит он. – Я тебе потом поподробнее расскажу”. Когда он произносит это “потом”, Лена опускает камеру. Никакого “потом” не будет, ради этого она и приехала сюда, просто сама не знала. Она только немного завидует Сухому. Вот человек, который знает, кто он и что ему нужно. “А кто я?” Она идет на полшага позади Сухого. “Мне-то что нужно?”
“Наша радиовышка, – показывает Сухой, – там рядом есть хорошее место”. Он помогает Лене спуститься с дамбы. Входят в рощицу. За деревьями сверкает Волга. У воды трава и маленький пляж. Сухой снимает кеды, закатывает штанины и заходит в воду. “Тут купаются?” – кричит с берега Лена. Сухой показывает на вкопанный стол и скамейку:
“Да”. Он возвращается. “Если хочешь”, – говорит он и садится на траву поодаль. Когда девушка раздевается, когда Сухой видит тонкие и длинные ноги, как она переставляет их по неровному дну и как сверкает в ногах речная вода – он снова профессор Ашенбах. “И ты готов бросить всё? – спрашивает Сухой этого Ашенбаха. Отворачивается, ложится лицом в траву. “Пресвятая Пречистая Преблагословенная Дева Мария…” По лбу ползет муравей. Сухой открывает глаза и видит камень. Он встает и поднимает камень из травы. Взвешивает в руке. Отбрасывает. Находит побольше. Когда Лена оборачивается, он прячет камень за спину. Машет: “Дальше, дальше! Не бойся!” Лена плывет, смешно выставив подбородок. Сухой ставит камень на стол. Левую руку он кладет на скамейку, которая вкопана у стола. Передвигает камень на край. Опускает взгляд на руку. “Нет, невозможно”. Он смотрит на реку – Лена плывет обратно. Достает носовой платок и быстро, пока Ашенбах не опомнился, накидывает платок на кисть руки. Зажав зубами рубашку и отвернувшись, он сталкивает камень на руку.
Кострома, травмпункт. Очередь на рентген. “И как это тебя угораздило”, – вздыхает Лена. “Сам не знаю”. Сухому неприятно смотреть на распухшую руку. “Больно?” – Сухой пожимает плечами.
“Прости-прости”, – она берет за руку повыше локтя. “Я хочу рассказать тебе…” – начинает он, но не успевает: его приглашают в кабинет. “Перелом двух пальцев, – говорит доктор. – Со снимком на гипс”. Они тащатся по вспученному линолеуму на другой этаж. “Я хочу рассказать тебе”, – повторяет Сухой в новой очереди. “Представляю”, – отвечает девушка. “Нет, про другое”. Он всматривается в ее лицо. “Я видел его”. Лена поднимает глаза.
“Кого?” – “Прадеда”. – “Кого-кого?” – не понимает она. Сухой переводит взгляд на стену с плакатами. “Отца Сергия, – говорит он. – Моего прадеда”. Лена неуверенно кивает. “Это было на острове, – продолжает Сухой. – Две-три секунды. На берегу. Силуэт священника”. Сухой продолжает смотреть на плакаты. “Я подумал, – говорит он, – померещилось. Но он снова. Пристально так смотрит. Три-четыре секунды, потом исчез”. Сухой опускает взгляд на пол. “Не знаю, зачем я тебе рассказываю”, – говорит он. “Ты испугался?” – неожид