— Так сразу не могу, — настороженно ответил комиссар.
— А я могу. Сразу. Два самых драгоценных слова — это свобода и воля. — Широким взмахом руки матрос словно бы обнял всех слушателей. — Революция дала им свободу и волю. А ты хочешь забрать назад?.. Революция возвысила человека, а ты хочешь унизить?.. Армия есть неизбежная странная крупорушка, которая перемалывает людей в серую крупу. Армия никому не нужна… А нужна сознательная вооруженная личность…
— Такая, как ты, что ли? — глупо, по-мальчишески выкрикнул комиссар.
— Да. Как я… Чтобы пойти в любой момент и умереть для революции. Но только по своей свободной воле… Без твоего кнута и хомута!
— Во! Правильно!.. В самую точку!.. — закричали солдаты. — Давай, Балтфлот, стриги его под ноль!
Комиссар беспомощно огляделся.
— Товарищи, кого вы слушаете?.. Это же анархия… Он анархию проповедует!
Матрос даже удивился непонятливости Амелина.
— Да, анархия. Я член партии анархистов… Что? Не нравится?.. А когда вместе Зимний брали — тогда мы вам нравились?.. К твоему сведению, меня Центробалт послал в армию агитатором!
— Агитатором! — кипя злобой, передразнил комиссар. — Саботажник! Вот ты кто!.. А кричишь — умру за революцию…
— Я никогда не кричу. Это ты кричишь, — поправил его матрос. (Он и в самом деле никогда не кричал, а говорил неторопливо и тихо — уверен был, что его все равно услышат.) — А кто готов умереть за революцию, это мы сейчас увидим…
Он вытащил из кармана гранату-лимонку, зажал ее в кулаке, так что только кольцо высовывалось наружу, и приложил к своей груди.
— На. Рви кольцо… рви!
— Я в такие игрушки не играю, — презрительно сказал Амелин.
— Боишься? Ну давай я вас рвану.
И матрос, не переставая улыбаться, схватил кольцо зубами.
— Братва, ложись на пузо! — пискнул тщедушный солдатик. — У их дискуссия, а нам помирать!
— Брось! Брось, чума бешеная!.. — зашумели кругом. — Не надо, Володя!..
— Не надо, так не надо. — Володя спрятал лимонку в карман и сел на место. — Ты мне не поверил, товарищ комиссар. А я ведь в самом деле согласен умереть за каждую свою идею!..
— Ты дурак и идеи у тебя дурацкие! — сказал вдруг солдат с трубочкой — товарищ матроса по полковому комитету. Говорил он с эстонским акцентом, так что у него получалось: «Туррак!.. Туррацкий!» Комиссар повернулся к нему с ожившей надеждой.
— Я большевик. И я скажу — армия нужно. А вы, — эстонец встал со скамейки и сердито оглядел присутствующих. — А вы никому не нужно!.. Вы всякий дрянь, дезертирски ребята!.. Я уйду от вас к чертовой мать. Пойду Петроград, пойду настоящий Красный Армия!
И опять Амел ин не смог найти правильного слова.
— Ищешь где полегче?.. Какой же ты после этого большевик?
— Я знаю какой! Тебе такой большевик не хочется? — Эстонец вынул изо рта трубку и, как револьвером, нацелился ею в комиссара. — Бери глина, лепи себе маленькие большевики. Они все будут такой, как тебе хочется!
И, не глядя на комиссара, он снова уселся на скамейку.
— Я не с комитета, я от народного лица, — сказал худущий сутулый солдат и протиснулся вперед. — Кто солдата кормит-питает? Армия! Но разве ж это суп? Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой!.. Суп-ритатуй — хочешь ешь, хочешь плюй!
Но слушатели и без него знали все эти прибаутки.
— Пошел талдычить, — с досадой пробасил какой-то бородач. — Ты, Мясоедов, давай про дело!
— Суп покушаешь с треской, брюхо щупаешь с тоской! — заторопился Мясоедов. — А если щи — хоть портянки полощи! По краям капуста, посередке пусто!
— Да сгинь ты, ненажора! — заорали в задних рядах. — Ребя, кто ближе, стукни ему по хоботу!
Мясоедов испуганно нырнул обратно в толпу. Как ни худо было на душе у комиссара, он не выдержал, улыбнулся. Но оказалось, что и это было ошибкой.
— Ён смеется! Ему смех! — послышался новый голос. Еще один член полкового комитета поднялся со скамейки — драный, как пугало, солдатик. — У его одна забота: каб нас назад в окопы затягнуть. Хватит! Я четыре годочки воевал — раненый, контуженый, газом травленный… И вось чего сабе завоевал.
Он поставил на скамейку ногу и показал всем худой башмак, откуда, точно горошины из лопнувшего стручка, лезли на волю босые пальцы.
— А у нашего пана Дзевульского… я сам с Полесьяу его три тысячи десятин. Гэто ж скольки голодного народу можно притулить, осчастливить!
Белорус наклонил набок нечесаную голову и даже прищурил глаза — слушал свои слова, как музыку.
— Ах, коли бы поехать нам туды всем полком!.. Жили бы мы, братики, в сердечной дружбе. Вместе бы сеяли, вместе жали… А в реке рыбка… А в ульях мед… А вечером выйдешь с хаты — луна в небе, як яечечко!..
Он с ненавистью поглядел на комиссара. И Амелии понял, что этот мечтательный голубоглазый солдатик — самый опасный для него человек.
— На что тебе армия? С кем воевать? — требовал ответа белорус. — Война-то вся? Ее товарищ Ленин окончил… Ён велел мужику скорей ехать до хаты, панский майонтек делить!.. А ты против?.. Ты не от Ленина! Ты дорогим его именем загородился, а сам от чужих приехал. Тебя убить надо. Братики, нам потребно его расстрелять и ехать сабе дале!
И опять станционный буфет до потолка заполнился криками, руготней, шумом. Зловредный белорус сумел повернуть дело так, что солдаты, не желающие вступать в Красную Армию, выходили не противниками Советской власти, а, наоборот, как бы защитниками ее от самозванца Амелина.
— Бей его, контру! Чего на него глядеть! — орали на комиссара со всех сторон. — Кащей! Дай ему от души, чтоб мозги на стенку!
Белоглазый Кащей уже ломился через толпу, размахивая своей каской. Побледнев от волнения и злобы, Амелин расстегнул кобуру браунинга.
— Видали? Ён, злочинец, стрелять нас хочет! — выкрикнул подстрекатель-белорус. Но тут раздались и разумные голоса:
— Ну уж стрелять, — пробасил бородатый солдат. — Напугали парня до смерти… Пустите вы его с богом!
— Точно! Пускай катится! — поддержали бородача. — Еще отвечать за него… Вали отсюда, комиссар! Чеши, пока живой!
Толпа раздалась на две стороны, предлагая комиссару дорогу. Он подумал секунду, потом застегнул кобуру и, ни на кого не глядя, вышел из буфета.
Молчавший до этого подпоручик лениво поднялся со скамейки:
— Граждане свободной России! А чего вы, собственно, ржете? — сказал он, легко перекрыв солдатский гогот. — Комиссар-то правильно говорил… Кому нужна советская власть? Только вам, обормотам. Так защищайте ее!.. Государство без армии — это урод. Черепаха без панциря. Каждый рад ее склевать!..
(Выйдя на перрон, комиссар Амелин жадно глотнул колючий зимний воздух, потом спрыгнул на путь и пошел быстрым шагом, чуть не побежал, туда, где у водокачки сопел привезший фронтовиков паровоз.)
— Турки на Кавказе наступают? Польский легион бунтует? — говорил подпоручик. — А немцы? Мир-то не подписан. Еще неизвестно, как оно обернется… А вы говорите — не с кем воевать! Сказали бы прямо: есть с кем воевать, да не хочется!
Митинг отозвался на речь подпоручика враждебным гулом.
— Землячки! — волновался тщедушный солдат. — Он нас позорит, разводит наглую контру, а мы уши развесили?.. Да кто его, элемента, в комитет выбирал?
— Гражданина Кутасова мы выбирали. Третья рота, — ответил рассудительный бородач. — За его боевую храбрость и человечество. А если он против шерстки говорит — так это он всегда… Такой интересный человек.
И опять солдаты закричали, заспорили все сразу.
Комиссар Амелин стоял на подножке локомотива «ОВ» (по-простому сказать, «овечки») и беседовал с паровозной бригадой.
— И нету из вас ни одного большевика?
— К партии не приписаны, но сочувствие имеем, — ответил за всех машинист. — Да ты не финти, комиссар. Говори, чего нужно?
— Нужно и даже необходимо угнать отсюда этот паровоз. Прямо сейчас, сразу, сию минуту.
— А фронтовики, стало быть, тут останутся. — Машинист задумчиво комкал ветошь в черных ладонях. — А если они нам за это секир-башка?
— Не успеют.
Машинист поглядел на помощника, на кочегара и решился:
— Поехали. Садись, товарищ комиссар!
Амелин благодарно улыбнулся:
— Не. Я тут останусь.
— Останетесь? — Машинист даже перешел на «вы» от уважения к такому отчаянному человеку.. — Ну, дело ваше.
Комиссар спрыгнул на землю, но тут же обернулся. Понимая бессмысленность просьбы, он все же сказал:
— Ребята, у вас у кого-нибудь хины нет? Малярия меня крутит — ужасное дело…
— Вот чего нет, того нет. — И машинист скрылся в будке.
Паровоз выдохнул струю мятого пара, дал отвальный гудок — так надо было по железнодорожным правилам — и поехал в темноту.
Этот гудок услыхали и те, кто был в теплушках, и те, что митинговали на станции. Комиссар увидел, как из дверей буфета повалили взбудораженные люди. Он поежился, вздохнул и пошел к ним навстречу. А не хотелось, ох как не хотелось.
Понявшие обман солдаты бушевали вовсю. Некоторые даже открыли стрельбу по удирающему паровозу — кто с колена, кто лежа. Но два фонарика на тендере, подмигивая, уходили все дальше.
Первым увидел комиссара белорус.
— Вось ён! Сам пришел!
Толпа с ревом кинулась к Амелину — и впереди всех, конечно, Кащей со своей страшной каской. Но добежать им не дали. На перехват бегущим вывернулась из-за пакгауза шестерка солдат с винтовками наперевес. Эти шестеро выстроились перед комиссаром, отгородили его от толпы колючим частоколом штыков. Командовал подмогой знакомый Амелину эстонец с трубочкой.
— Не трогать комиссар! — крикнул он сердито. — Мы полковая фракция большевики!.. Мы не позволим!
— Уно! Друг!.. Ты ж не понял! Он, черная душа, паровоз угнал!
— Все равно. Убивать не дам, — сказал эстонец Уно. — Эй ты, длинный… Одевай шапка, простудишься!
Он нахлобучил на голову Кащею его каску и припечатал по стальной макушке прикладом. Раздался гул, словно ударили в колокол. Кащей сел на землю, ошалело закатив глаза.