Вот один из них: «Во время похода на Персию, Александру Македонскому сообщили, что у царя Дария очень красивые дочери. Но его это не обрадовало.
«Очень плохо потерпеть поражение в битве с иноземными воинами, но еще горше быть побежденным иноземными женщинами», – ответил он.
Там же Савва писал свои некоторые стихи и свои наблюдения. Одно из них, под заголовком «Главная мысль женщин» ему особенно нравилась:
«Удивительно-ли, что с ранней юности и до последних дней
Своих, все думы, все мечты ее, все стремления души, все
Молитвы сосредоточены на одной неотступной мысли, это – о
Замужестве. Что выйти замуж – ее единственное страстное
Желание. Цель и смысл ее существования, что вне этого она
Ничего не понимает, ни о чем не думает, ничего другого не Желает, и, что на всякого мужчину она смотрит только, как На мнимого жениха. Ха-Ха – Ха!!!»
С этим маленьким определением о женских мыслях Савва был совершенно согласен. Поэтому не пожалел времени переписать его из одной умной книги. Писал он в свою тетрадь с видимым наслаждением от самого процесса писания. Ирини права, считая, что у него необыкновенная каллиграфия букв. Так оно и было. Больше же всего он любил размышлять над открытым чемоданом о своей прошлой, такой хорошей жизни с родителями. Вспоминал Сочи, Хосту, Адлер, родной дом на Андреевской улице, родных и близких: теток, дядек, братьев. Вспоминал Лесной поселок, Красную Поляну, Костаса, Марицу. Думал, размышлял, почему посажен был его отец, ведь он был таким образованным почитаемым уважаемым человеком. Настоящим интеллигентом, каким мог и он, Савва, стать легко и просто. И почему так у него судьба сложилась, что он должен тянуть лямку здесь, в Казахстане, вдали от родных мест. Зарабатывать мизер, тогда, как мог бы выучиться, стать врачом или ученым биологом и вести интересный образ жизни среди интересных людей. Мысли вихрились, перескакивали с одной темы на другую, и он забывал о времени. Так он сидел до самого обеда, сидел бы еще, но надо было идти на работу. Вспоминал излюбленное изречение Ирини: «Дурак думками богат!»
Ругал себя за бесполезно убитое время, тщательно и аккуратно все складывал назад, запирал чемодан и ставил его в самый низ недавно купленного поддержанного шифоньера, пропахшего нафталином.
Ирини спрашивала, почему он его запирает? Савва отвечал: чтоб не дай, Бог, дети на забрались туда и не попортили документы или еще что. Он понимал, что со стороны, особенно жены, он казался человеком с ленцой. Не то, что сосед Тимофей Кесориди. Тот был умным человеком, думал только о своей семье: работал на трех работах, отстроил себе большой дом, огородил его плотным рядом штакетника, во дворе денно и нощно лаял Тузик. Трое детей его ели в будние дни и сливочное масло и мясо, и молоко, не то, что Саввины дети. А политикой Тимофей интересовался постольку – поскольку, что соседи ему расскажут и объяснят, что к чему или по радио, что услышит, может обсудит иногда с Саввой. Единственный раз, когда он был по-настоящему заинтересован волнующими событиями, это XX съезд Коммунистической партии, и принятые на нем решения. И Савва, и Тимофей, и Сашка Попандопуло, наполовину русский сосед, живущий через дом, долго дискутировали речь Хрущева и постановления съезда.
– Слышите, ребята, оказывается сам Сталин и был врагом народа, – резюмировал Савва. При этих его словах Тимофей и Сашка быстро оглянулись вокруг, сказывалась старая привычка: не говорить лишних слов о власти. Савва засмеялся:
– Да не бойтесь вы! Теперь нечего бояться. Уж если сам Сталин враг, то нам сам Бог велел быть врагами. Против Сталина мы все равно мелкие сошки.
Тимофей и Сашка криво усмехнулись.
– Это-ж надо, сколько народа угроблено! – с болью воскликнул сердобольный Сашка.
Он был с Кубани, наполовину русским и греком, жена его Александра была чистокровной гречанкой. Здесь в Казахстане у них народился сын и дочь, ровесница Наташи.
– Сколько греков полегло, ни за что! – говорил возмущенно Тимофей, зеленые глаза его за густыми ресницами горели ненавистью.
– Сколько греков и сколько русских, – поправил Сашка, – мне кажется русских даже больше.
Так это уже их проблемы, свои своих же русских гробили, а греков-то что гробить, за что? – категорически и непримиримо задавал свой вопрос Тимофей.
– Ну, знаешь, какая политика у Сталина насчет греков, немцев, чеченцев, татар, это тех, что я знаю?
– Какая же? – презрительно вопрошал Тимофей, как бы давая понять, что бы Савва ни сказал, он все – равно не поверит.
– Такая политика: что раз мы не русские, то потенциальные враги страны. Тем более все эти национальности жили зажиточно, много потеряли при раскулачивании, значит затаили злобу и при появлении врага, подадутся на его сторону.
– Ну что же, логично, – отметил Сашка, – а все ж несправедливо. Никто и не собирался предавать русских. Мы жили с ними, уважали их, к тому же, например, мать у меня русская. Немало же метисов…
– Не хотел Сталин рисковать. И потом – ему было удобно всех держать под страхом, – объяснял Савва.
И тот и другой смотрели на него недоверчиво.
– Что-то тут не так, – мрачно изрек Тимофей, – просто так уничтожать людей, где же это видано?
– Где же справедливость? – озадаченно вторил ему Попандопуло.
– Меня тоже интересует этот вопрос, – задумчиво произнес Савва, – хочу сделать запрос в органы о своем отце.
– Об отце? В какой тюрьме он, что ли? – уважительно спросил его Александр.
– Хотя бы, где умер и, главное, за что его посадили? А может он жив? Кто его знает?
– И куда ж ты пошлешь этот запрос? – спросили оба недоверчиво.
– В Краснодарский Край, а куда именно еще не решил, честно говоря – не знаю. Хочу здесь порасспрашивать кое у кого. На нашей улице живет этот военный, капитан Степанов, дети наши вместе играют. Хочу, как-нибудь подойти. Думаю, он может правильно посоветовать куда обращаться.
– Давай, давай. Если у тебя получиться, то и мы займемся розыском своих отцов, – бросил Тимофей, оглянувшись на Попандопуло. Глухо кашлянув, он встал с лавочки, взял на руки подбежавшую трехлетнюю толстушку – дочку Леночку и направился к своим воротам.
Рядом стоявшая Наташа с завистью смотрела им вслед: ее папа никогда не брал своих детей на руки.
Прошло полгода, можно сказать, пролетело. Наташа очень скучала по бабушке Роконоце, и Ирини обещала поехать к ней летом следующего года. И вот, наконец, билеты взяты на последние деньги, дети на руках, и они все едут в поезде. Савва добился отпуска в летнее время на две недели, чтобы попасть на свадьбу сестры. Поезд был, как и в прошлую поездку, набит битком. Тогда они ехали зимой, а теперь само собой и должно было быть больше людей-лето самое время совершать какие-то передвижения. На детские билеты мест не было. Савва спал с Катей, а Ирини с Женечкой и Наташей. Первую ночь она промучилась, спать втроем невозможно. На вторую ночь, она сделала из чемодана и сумок место на полу для Наташи. Все было более-менее терпимо, кроме туалетов с всегдашними длинными очередями у дверей и, которые были невозможно загажены так, что надо было быть очень осторожным, чтоб не вступить в чье-то дерьмо.
Впервые за долгое время, Ирини с Саввой находились в узком пространстве вдвоем такое количество времени, когда можно было переговорить о насущном или просто пощебетать, как муж и жена. Но как-то не о чем было говорить. Савва все больше перечитывал газеты, разговаривал с попутчиками. А друг с другом перекидывались незначительными фразами. И Ирини лишний раз подумала от том, как мало общего у нее с мужем, кроме как общих детей, конечно. От обиды и досады на сердце саднило, хотелось совсем других взаимоотношений. Оставалась надежда, что пройдет еще немного времени и все в их жизни придет в норму, появиться в их доме радость. Ирини старалась не думать о плохом, не портить настроение перед радостной встречей с родными.
На свадьбу к сестре Савва ехал с удовольствием, предвкушая, как его все будут останавливать, расспрашивать о его новой городской жизни, а он будет такой важный в своем новом костюме и новых модных туфлях. И жена у него красивая, одетая обутая. И дети. Правда все девочки, но ничего – будет еще и сын. Стыд и обида, за время, проведенное в тюрьме, уже отпустил его, об этом он старался и не вспоминать. Нет теперь того тюремного парня, а есть всеми уважаемый, обеспеченный, живущий в городе в собственном доме, добропорядочный семьянин – Савва Александриди.
Шел уже третий, последний, день их поездки, вот уже и Караганда позади. Ирини неотрывно смотрела в окно: вот, наконец, время подошло собираться на выход. Собрали дочерей. Паровоз, пыхтя, вел состав по степным просторам. Повеяло родным. Ирини повеселела: скоро, скоро она увидит родную местность и милые лица. Вот и станция Шокай, место, где родилась Наталия, осталась позади. Вытянули два чемодана и две большие сумки – кошелки, шитые из плотной ткани. Савва с Женечкой на руках, и все остальные, напряженно смотрели в окна. Дети посматривали на родителей.
– Вон видите, линия тополей? – показала им Ирини. – Некоторые из них посажены моими руками.
– Ну, наша мама, везде успела, – заметил Савва, чтобы что-то сказать. – Тополя сажали лет десять назад, кажется…
– Да, как раз я работала в бригаде дядьки Мильдо. Вот нас несколько раз и возили на посадку саженцев, говорили, чтоб снег не так сильно заметал железную дорогу зимой.
– Да, зимой беда. Помню, когда ехал с тюрьмы, был сильный буран и поезд стоял полдня пока расчистили пути от снега.
– Папа, а что такое «буран»? – спросила Наталия.
– Буран, это когда много снега и дует сильный ветер, а ветер не простой, он дует, и закручивает снег. Поняла? Представила себе? – Савва надул щеки, подул, подражая ветру, а рукой показал, как закручивается снег. – Поняла?
– Поняла. Очень интересно бы посмотреть самой.
– Когда-нибудь увидишь, может быть. Я не люблю бураны. Я люблю солнце.