– Ну и что хорошего – твоя русская жена при фигуре. Зато она бросила тебя, как только поняла, что с тебя толку не будет в жизни. А, гречанка бы терпела, – доказывала ему Ирини.
– Не нужно мне ничьего терпения, – горячо отреагировал Саввин братец. И потом долго отстаивал свою точку зрения в пространство потому, как Савва его не слушал, а Ирини ушла на огород, пропалывать грядки перед отъездом. Заметно было, что уход фигуристой жены задел самолюбие Феди-Дурака, о наличии которого никто и не подозревал. Оказывается, хоть что-то может задеть его самолюбие. А то ему «плюй в глаза, а он говорит – Божья роса». В последнее время Ирини чуть ли не открытым текстом не раз ему говорила, чтоб не приходил к ним каждый день набивать свой желудок, а он прикидывается дурак-дураком – будто не к нему обращаются.
Когда младшему сыну Аницы Халкиди исполнилось два года, ее стали пускать в церковь. Она ходила туда с детьми и Тимкиной племянницей, Женей. Стояла, молилась Богу, но без надежды и вяло. Ей казалось, что почти все сюда ходят просто из любопытства, а не из-за веры. Как Бог может допустить все, что делается на этой земле? Например, за что она наказана так жестоко. Ее бьют, а она не имеет права даже пикнуть, а то грозят еще и убить. Несколько раз даже в обморок падала от побоев. Тимофей по ночам где-то исчезает. Конечно, по бабам шляется. Да ради Бога, лишь бы ее не трогал. Иногда она смотрела на себя в зеркало и не узнавала в серой, с потухшими глазами женщине, себя. И ей было безразлично, как она выглядит, лишь бы не делали ей больно. На слова, хлесткие, как плеть, она давно не обращала внимания, а вот к физической боли она привыкнуть не могла. Хорошо – подросла дочь, четырехлетняя Катюша часто ее выручает. Смелая девочка, не то, что старшие братья. Дочь цепляется за руки отца и не дает ударить. Да и ей достается. Корцала не любит внучку, называет ее цыганкой за смуглую кожу. Аница сама не знает в кого она, скорее всего у них в породе был кто-то смуглявый. Катя очень симпатичная девочка, и умненькая. Аница с благодарностью посмотрела на нее. Сыновья стояли рядом и крестились, внимательно разглядывая Батюшку. Глаза Аницы опять наполнились слезами. Недавно, по протекции Генерала, то есть Яшки Христопуло, она устроилась на работу в хлебном магазине. Тепло, светло, только считай деньги. И дома всегда свежий хлеб. Тимофей, скрепя сердцем, разрешил ей выйти на работу, но с условием, что за ней будет присматривать старший сын. Вечерами он выспрашивал у него с какими дядями разговаривала их мама. Но так, как ни с кем она не разговаривала, все шло нормально.
Недавно Тимка ухватил их пятидесятилетнего сторожа за грудки и пригрозил убить его, если увидит рядом с его женой. Бедный немец – сторож был потрясен. Пришлось на этой почве Анице уволиться с работы, вернуться к прежней постылой жизни. Аница приложила носовой платок к глазам. Она смотрела на икону Божьей Матери и просила помощи. Нет, не хотела она мириться со своим положением. Все равно, рано или поздно, что-то должно измениться в ее жизни. Как она выдерживает ее? Жить в пустоте, без родных и подруг… Только Корцала, муж и дети. У греков не принято родственникам вмешиваться в семейную жизнь. Они исходят из того, что согласилась девушка выйти замуж, теперь живи и терпи, каким бы не оказался твой муж. Не принято было жаловаться на свою судьбу, дескать: обвенчались, все, о разводе думать даже не могите. Считалось неприличным жаловаться братьям потому, как значит, ты желаешь кровопролития, если дело дойдет до драки во время выяснения отношений, и даже тюрьмой. Греки дрались до увечий и даже смерти. Поэтому многие жены предпочитали терпеть, чтоб не пострадали родные. Но в такой ситуации, какой оказалась Аница, не приходилось в Осакаровке очутиться никому. И здесь, наверное, никто не осудит ее, если она обратится к братьям. И она б обратилась, но как? Ее не выпускали из поля зрения никогда. Аница знала, что о ее положении многие знают или догадываются, значит и братья знают. А теперь и тетя Рая приезжала с Кавказа, посетила и ее. Аница успела ей шепнуть о своей злосчастной жизни.
Почему же не вмешиваются ее братья? Почему не защищают ее? Понятно, что по одному им не справиться с таким бугаем как Тимка, но вдвоем неужели не одолеют? Их же у нее трое братьев, почему они все вместе не соберутся, не усмирят его, не заставят хотя бы не колотить ее. Неужели они так безразличны к ее судьбе? Она знала, что младший Федя, самовлюблен, его ничего не интересует, кроме своей персоны, Чечен крутой, но его всегда тормозит жена. Может поэтому не вмешивается. Вот единственно, Савва не остался бы в стороне, но он далеко. Она даже письмо не может ему написать: ее не пускают никуда, кроме, как в церковь. Аница глотала слезы обиды. «Никому я не нужна. Если б не дети, уже б давно сбежала или руки на себя наложила».
Аница встала на колени, склонилась, крестясь:
«Господи, помоги же мне, прошу тебя. Спаси меня и моих детей».
Служба закончилась. Мимо прошла Корцала, поджав губы и делая вид, что не видит их в упор, как будто не ее внуки стоят и смотрят на нее.
Медленно и неохотно двигалась к выходу, среди прихожан, серая, с поникшей головой женщина с дочерью и сыновьями.
Назавтра Ирини уезжала спекулировать в Осакаровку. Чемоданы и коробки с виноградом стоят наготове. Такси заказано. Как все-таки удобно! Стоит денег немалых, конечно, зато не надо думать, где искать машину в шесть часов утра. Вечером пришла подруга «Ирини пуэн». Бедная Лиза опять поведала о своих проблемах с сыном и дочерьми. С нею была старшая, очень красивая дочь Ниночка, озорная и непослушная, года на два младше Наташи. Она затеяла игру в догонялки.
Девчонки начали бегать друг за другом, заливаясь смехом. Вдруг Наташа споткнулась, подвернула ногу и упала. Тут же нога опухла стала, как колотушка. Наташке не так больно было, как страшно за ногу: на нее нельзя было встать. Ирини была вне себя! Как тут не злиться: не было печали, так на тебе!
– Что мне теперь с тобой делать, – кричала она, – у меня на тебя, дурочку, билет на руках, завтра ехать. Куда я тебя дену хромую? Все, оставайся, как хочешь, сама виновата, – бросила она в сердцах стонавшей Наташке.
– Хватит тебе, Ирини, успокойся, – сказала Лиза. – По-моему у нее просто растяжение жил. Намочи тряпку ее же мочой, крепко обмотай ногу, к утру ничего не останется от опухоли.
Ирини знала, что это помогает:
– Спасибо, подруга, я и забыла об этом средстве. Срочным порядком была организована моча, и, расстроенная пострадавшая, уложена в кровать.
Разнервничавшись, Ирини не спала почти всю ночь. Думала о поездке, о том, как придется в пути: Наталию она брала с собой, распределив часть багажа на нее. Попадется нормальный или вредный проводник? Сколько дать ему, чтоб было не мало, но и не много? Беспокойно думала о упаковке винограда, довезет ли она его благополучно… Мысли перекинулись на встречу с родными, с Ксенексолцей, с Генералом. Он иногда переписывается с Алексисом, как там у него складывается жизнь? Все сидит в своем Минске или переехал куда? Харитон говорил, что Клеоники уговаривает брата переехать в Москву. Счастлив ли Алексис? Как, наверное, ему красиво ходить по больнице в белом халате врача. Интересно бы посмотреть, когда-нибудь на ту счастливицу, которую он сделал своей женой. Говорят, белоруски красивые.
Ирини совсем обессилила, ворочаясь без сна и злилась, что не может заснуть: завтра тяжелый день, а вставать рано.
Мысли потекли почему-то о том, что она б хотела купить картину, как у Харитона с Настей на сказочную тему: «Василиса прекрасная и Иван царевич на сером волке». Ирини имела две страсти в жизни: мороженое и сказки. Она часто просила Наташу или Катю прочитать вслух какую-нибудь сказочную историю. Слушала внимательно и воображала все в подробностях и деталях. Василиса и Иван царевич на картине были, можно сказать, точно такими, какими она их представляла. Даже лучше потому, что на картине Иван царевич очень напоминал лицом Алексиса. Харитон обещал купить такую же, когда попадет в следующий раз в Москву. А также понравившийся ей у них мягкий шерстяной палас на пол. Вообще, когда Ирини в первый раз побывала в их доме с Катей и Женечкой, то была просто поражена, а дети притихли и ходили, как по музею. Нигде она не видела такого шика: все в коврах, пианино, диваны, всякие шкафы, стиральная машина, холодильник, даже телевизор. Но главное, огромная ванна и туалет внутри дома. Ирини страшно завидовала таким удобствам. Она иногда напрашивалась искупаться вместе с детьми к своей приятельнице, жившей по Ниеткалиевой улице в казенном доме. Пожалуйста тебе горячая вода, пожалуйста – холодная.
У Харитона в ванной стоял большой титан, откуда шла горячая вода, нагретая электрическим током. «Вот что деньги делают, – думала Ирини. Если б у нас они были, может и Савва, поднатужился, устроил бы нам такую же ванную. Он давно мечтает о какой-то сауне. – Ирини вздохнула. – А пока даже лишней комнаты нет, и крыша каши просит».
В голове носились мысли о неизлечимой болезни крестника, которая сделала несчастными Настю и Харитона. Они ездили недавно в Москву, и тамошние профессора решили, что излечить невозможно, единственно, что, может быть, со временем само что-то изменится к лучшему. Предлагали оставить его в интернате, где лечились и учились дети с подобной болезнью, но Настя отказалась. Сидит дома и занимается детьми. Кажется, Нюрочка уже смышленее старшего брата.
Так и не пришлось заснуть в эту ночь. В пять утра Ирини была уже на ногах. Разбудила дочь с обмотанной ногой. Слава Богу, от опухоли ничего не осталось. То-то Наташа обрадовалась: ведь для нее самым большим счастьем было увидеться с любимой бабушкой Роконоцей.
Савва чувствовал себя великолепно, когда уезжала жена. Он в такие дни ходил по гостям. Дети его почти не видели. Ну, что ж, они уже взрослые. Голодными не останутся, новая квартирантка Люся позаботится. Любимые игры в нарды и скамбил были то, где он полностью мог расслабиться, отдохнуть. Поговорить с кумом о политике, последних событиях, городских новостях, женских прелестях, мужских победах, посудачить о невеселой жизни и о всякой всячине было ему в удовольствие. Все друзья считали его умным, образованным и ему это нравилось. Не то что дома, где тебя видят насквозь и некуда спрятаться от постоянных нравоучений то детям, то ему. Надоело.