Интересно, в таком случае, где он расселит своих жен? Не в одном же доме…
– А ты тоже в Красную Поляну хочешь, или в Адлер? Там еще есть Лазаревское, – поинтересовался Матренин муж.
– Насчет Красной Поляны – не знаю. Все может быть, – ответил уклончиво Харитон. – Поедем, посмотрим и вместе решим, да доча? – ласково ущипнул он дочь за бочок. Та взвизгнула и тоже ущипнула его.
С середины шестидесятых и, особенно, начале семидесятых годов депортированные народы повалили назад в свои родные места. Партия и правительство, наконец, разрешили им. Раньше всех из Осакаровки исчезли чечены, уехали многие русские, греки не так уж рвались, пустив корни здесь, но все же уезжали; и совсем не дергались с места немцы. Первым из братьев Александриди на Кавказ уехал Федя, известив об этом старшего брата в письме. Савва все старался уговорить Ирини переехать, всякий раз принося новые известия о брате. И в самом деле, говорят, хорошо устроился. Дом купил на улице Огородной в Адлере.
Такую улицу Савва не знал. Находясь там, он не забывал посмотреть, как называется улица, по которой он идет, помногу раз разглядывал подробную карту города, стараясь хотя бы так запомнить любимые места. В своем первом и последнем письме, Федя указывал, что улица его находится недалеко от вокзала. Интересно, где это? – волновался Савва. Странное название улицы. Там все улицы с звучными названиями, как например, тетка жила на улице Мира, и рядом с ее бараком находилась автобусная остановка «Жемчужная». А брат теперь живет на какой-то неказистой Огородной. Как ему тоже хотелось туда, он согласен бы жить в подвале, но только бы там. А тут ребята – греки из шоферов стали поговаривать, что правительство открыло дорогу в Грецию, хотя никто толком не слышал и, тем более, не видел того постановления. Пожалуйста, езжайте, кто хочет. Только мало, кто хочет. Им и здесь хорошо. Один из них, богач, Спиридон Попандопуло, можно сказать, его сосед, живет на Мечникова, параллельной улице, так тот уже оформил все документы, продал дом, выезжает через две недели. Савва ходил к ним. Сидят на чемоданах. Поменяли рубли на драхмы, купили несколько золотых колец с бриллиантами, дорогую одежду, посуду, постельные принадлежности, что-то еще, Савва не очень вникал. У Спиридона и его жены вид заметно потерянный, а сыновья и дочери, все уже подростки, очень оживлены предстоящим отъездом. В Греции их ожидали родственники. Дядя обещал помочь с жилплощадью и устроить на работу.
– А что еще нужно, – как будто сам себе задавал вопрос Спиридон. – Там тоже люди, тоже работают, чтоб жить, детей растить. Я не хуже их, как-нибудь подниму детей. А там и они нас не бросят.
– Единственная трудность, это язык, – говорил Савва. – Наш понтийский язык, очень отличается от новогреческого.
– Слыхал, слыхал, – устало махнул рукой Спиридон, – ничего выучим, вон пока я жил около немцев и язык их выучил. Правда я уже не в том возрасте, зато мои четверо быстро освоятся. Жена его сидела и кивала головой в знак согласия со всем, что говорил муж.
– Вообще-то, наш понтийский язык и есть тот язык, на котором говорили наши предки и, который сто раз меняли в самой Элладе, в основном, в связи с засильем турок. Эллинцам должно быть интересно, как говорили их прародители. Мы сумели сохранить их язык в первоначальном виде.
– Да, что об этом теперь говорить. Лишь бы все утряслось с переездом, а язык – это не самое страшное. Здесь, когда мы оформляли документы, в паспортном столе на нас смотрели, как на предателей и врагов. Надоели мне эти русские и в придачу к ним казахи. Они здесь хозяева жизни, а ты какой-то клоп – холоп против них. Надеюсь, в Греции, меня, грека, никто не оскорбит косым взглядом.
Савва сам думал об этом часто. Везде и почти всегда его греческая национальность мешала ему чувствовать себя полноценным человеком. И он даже свыкся с этим. А что делать? Такова жизнь! Ирини, в этом плане, не имела проблем, она белокожая и голубоглазая, похожа на русскую. А вот ему смугляку с горбатым носом, приходилось переносить всю красоту, замаскированного, но, все – равно, презрительного к себе отношения.
В тот день он вернулся домой и написал письмо своей тетке Елене, сестре тети Раи, в Грецию. Она редко, но писала, присылала фотографии своего мужа, детей, давно взрослых людей. Раза три присылала виды Афин. На красоту столицы Греции Савва, Ирини и дети смотрели, как на что-то сказочное, далекое, которое им никогда не суждено увидеть. «А может и мне переехать туда? Если тетя поможет, возможно, это самый лучший вариант. В самом деле, греки должны жить на своей родине и тогда никто не будет тебе тыкать, что ты вообще никто здесь, и никаких прав не имеешь, сын врага народа».
Савва один из первых получил из Краснодара документы о реабилитации отца. Молодец, тетя Рая отвезла его письмо в Краснодар. Потом многие греки, взяв у него адрес, тоже писали в Краснодар по тому адресу и тоже получили такие документы. А все – равно, хоть и реабилитированные, и уже не дети врагов народа, а все ж, по – прежнему, греки здесь чужие, второсортные люди, как бы не все, но многие русские не прикрывались интернационалистскими идеями о равенстве. Немцы тоже, на взгляд Саввы, считались людьми второго плана.
Письмо в Афины для тети Лены с семейной фотографией почти трехлетней давности (почему они никак не соберутся сфотографироваться снова?), с надписью «Дорогой тете Лене от семьи Александриди. 11 января 1968» было готово. Завтра он его отправит.
Ну и соседка у нее! Ирини задыхалась от такой наглости. Вечером, после работы зашла она на огород, и перед ней открывается картина: Савва срывает помидоры для салата и между делом разговаривает с соседкой Лизой, а та пропалывает грядки нагнувшись так, что чуть ли не вся грудь наружу. Как только она засекла появление Ирини, сразу приняла более пристойную позу.
«Вот, бл-дь, – подумала про себя Ирини. – Я не я буду, если не поставлю тебя на место! Хитрая же бестия эта Лиза! А – то, как бы можно было ужиться с таким придурком, как ее муж. Противный и вредный. Хотя для семьи пашет и день и ночь. А вот ее Савва – открытый простодыра, любой может обвести вокруг пальца, и о семье печется постольку – поскольку. Его хватало только на необходимое. Вот просила сбить лавку во дворе, наверно, целых полгода прошло. Наконец собрался и сделал лавку всем на загляденье. Просто сказочная получилась. Все, кому приходилось на ней посидеть, спрашивали, кто же этот умелец, который смастерил такую красоту.
Однако, как только приходила пора копать огород, у него в это время была всегда срочная работа, и Ирини вскапывала огород с детьми. Малосильная Женечка тоже копошилась, носила в кучу всякие прошлогодние корешки. К зиме привозили уголь и дрова – та же самая картина. Уже угольная пыль обсыпала весь двор, а хозяину все не было время перетаскать в сарай уголь. После скандала и взаимных обвинений. Савва, наконец, изыскивал время и все перетаскивалось на свое место. Перегорит проводка или выбьют пробки предохранителей, опять жди неделями. Однажды на летней кухне, что-то случилось с лампочкой, которая включалась, когда ее слегка вворачивали в гнездо.
В тот вечер Наташа сходила туда за соленьем, хотела включить в темноте, протянула руку к лампочке, а ее там не оказалось, более того, пальцами попала прямо вовнутрь гнезда. Произошло замыкание, вспыхнули и рассыпались искры, везде потух свет, и через минуту в дом зашла насмерть перепуганная Наташа. Пальцы черные, обожженные. Ирини дрожащей рукой зажгла керосиновую лампу, которую держала на всякий случай. Как раз у нее сидела тетя Соня. Она сказала, что Наташу спасло то, что та была обута в резиновые галоши. В тот вечер опять был скандал с Саввой.
– Так бы и признался, что ты хотел меня на тот свет отправить, а чуть родного ребенка не угробил! – кричала Ирини ему в лицо, сопровождая каждое свое предложение матом. – Ты, что не мог хотя бы прогоревшую лампочку оставить там?
Савва слабо оправдывался: лампочка перегорела, и хотел поставить новую, но забыл. С каждым бывает.
– Ничего себе, как твоя память работает! Лучше бы ты забыл лишний раз в скамбил сыграть! Ты посмотри на обгоревшие пальцы ребенка!
Было сказано еще много обидных слов. Савва старался не слушать.
– Завтра встану рано и все сделаю, – сказал он примирительно. – Савва осмотрел пальцы Наташи. Розовая шкурка, обмазанная постным маслом. Кое-где черные лохмотья обгорелой тонкой кожицы.
– Сильно больно?
– Нет. Уже не очень.
– Лучше бы ты ночью туда не ходила, – жалостливо посоветовал он ей.
– Лучше бы ты все вовремя делал! – взорвалась опять Ирини. Савва видел, как ее лицо некрасиво исказилось.
– Ну ладно, ладно, успокойся, сказал же тебе – завтра сделаю, – и, хлопнув дверью, он ушел спать. Ирини еще долго возилась на кухне, раздраженно двигая стулья и посуду. Спать она легла только после того, как услышала Саввин храп.
Куда ему деваться от такой жены? Как она может подумать, что он кого-то хотел убить? Ну, забыл, с кем не бывает? В такие минуты Савва особенно остро ощущал свое одиночество. Ненависть поднималась в душе с новой силой, и он называл жену про себя не иначе, как змеей. Как ему часто, после таких скандалов, хотелось развернуться и уйти из дома. Навсегда. Забыть ее вместе с детьми. Потом он остывал и думал, что дети не при чем, они его очень любят. Он их никогда не бил и редко наказывал. Не то что Ирини. Если б не он, то уже поубивала бы их. Сколько раз они бежали к нему от разъяренной матери. И почему ему тогда в молодости так не повезло, сослали с семьей! А то бы разве Костас был теперь женат на Марице? Савва почувствовал боль в сердце. Что-то жало в груди. Он задержал дыхание. Медленно выдохнул и осторожно вдохнул. Вроде, отпустило.
Надо что-то делать… А что? Опять прийти с повинной головой и попросить прощения, признать, что это его грубое упущение с этой чертовой лампочкой.