Осенью сорок третьего Ирини пошла в школу. Ей было уже одиннадцать лет, а ей пришлось идти во второй класс. Одета кое-как. Была она девочкой справной, не то, что худющая Кики. Все платья старшей сестры были ей малы. Роконоца не знала, что и делать. Перешила одно свое шерстяное платье. Не на машинке, все вручную. Как она не додумалась взять хоть несколько метров материи с собой, ведь было у нее. Не догадалась. Вот теперь ходит дочь в школу, обмотанная в шали. Пальто нет. Ботинок нет. Ко всему, Ирини не знала ни одной буквы из русского алфавита. Поэтому-то ее не приняли в третий класс. И все русские слова путались с греческими и немецкими. Федор подбадривал ее:
– Имес ромеи, по-русски говоря: мы – греки. Наш народ очень умный, а ты у нас в семье самая умная, ты должна учиться. Исе ромейса, Ирини!
– Федя, ну как мне учиться, если нет времени открыть учебник, я же полдня пасу свинью и коз! – жаловалась Ирини.
– Бери учебники с собой, – был ответ, – вон посмотри на младшего брата, как он учится.
Брала учебники. Очень завидовала Яшке, который учился тоже во втором, но в параллельном классе. Он хорошо научился говорить по-немецки и за два месяца в школе научился легко говорить и по-русски. Счастливчик младшой никогда ничего не учил, иногда что-то писал полуприсев. В их классе тоже были дети и младше и старше него.
– Слушай, Яшка, как тебе удается ничего не делать, и учиться так хорошо? – интересовалась Ирини.
– А я на уроке все слушаю, зачем мне еще дома заниматься тем же?
– Ну, ты профессор! – удивлялась Ирини.
– Ага. Профессор кислых щей! – уточнял младший брат.
Яшка в самом деле был одаренным пацаном и с детства имел какой-то неоспоримый авторитет среди ровесников. Нет, совсем не так шли учебные дела у Ирини. Ей трудно было переключиться с греческого языка сначала на немецкий, как ей пришлось, общаясь с немецкими детьми из совхоза «Арбайтер», теперь на русский. Русских слов знала мало, объяснения учительницы были для нее филькиной грамотой. С трудом выучив буквы, Ирини читала перед учительницей урок, не понимая значения слов. Дома она просила маму не отправлять ее в школу, но старший брат не разрешал бросать учебу. Ребята, в основном восьмилетки, часто смеялись над рослой одноклассницей, обзывая ее «мамкой».
«Смотрите, наша мамка пришла!» – горланили они, и разбегались, боясь ее тумаков. Но некоторым доставалось: рука у нее была тяжелой, и они жаловались родителям. А те, в свою очередь приходили и жаловались директору. Директор вызывал мать. Вместо матери, конечно, приходил Федя. Объяснял причину Ирининых кулачных боев, до следующего раза.
Как же тяжело было ей учиться!
С того самого времени стали Ирини сниться сны о школе, где она на уроке, стоит у доски и не знает, что учительница от нее требует. От мучительного состояния стыда и безысходности, она просыпалась, обливаясь потом и была счастлива, что это всего лишь сон. Слова из стихотворения «Осень наступила, высохли цветы, и глядят уныло голые кусты…» она учила целый день, потому что две козы, которых она пасла при этом, хотели бежать к кустам в гору, а свинья, наоборот, бежала вниз поближе к грязи. Она только и успевала то открыть, то закрыть учебник. Вот тогда она приняла бесповоротное решение, что, когда у нее будут свои дети, она не будет их заставлять пасти скот и сделает все, чтоб они смогли нормально учиться.
Роконоца трясла спящую дочь за плечо: «И что за мода у этой девчонки последнее время всхлипывать во сне?»
Ирини резко открыла глаза и, увидев близко склоненное лицо матери, вскочила.
– Что? Уже утро?
– Утро, утро. Ты плакала во сне. Что-то приснилось?
Опять ей приснился повторяющийся уже которых раз, в разных вариантах, один и тот же сон, что она здесь в Осакаровской школе, во втором классе, учительница спрашивает ее урок, а она ничего не знает. Силится, что-то вспомнить, оглядывается на класс, ждет подсказки, но все молчат. Ей стыдно, слезы выступают на глазах, она выбегает из класса.
Что снилось? – Роконоца выжидательно смотрит в глаза.
– Тотже самый сон.
– Как ты на уроке?
Ирини, кивнув, принялась одеваться. Роконоца уже натопила. Тепло обволакивало, хотелось снова укрыться лоскутковым одеялом и не думать о школе. Начались заморозки, а у нее ничего кроме стареньких, треснутых по бокам галош ходить в школу не было. Старые огромные валенки еще было рано носить, хоть мать и настаивала надеть их.
– Ну, уж нет, мама! И так надо мной все смеются.
Роконоца недовольно покачала головой, подошла к своей лежанке, вытащила что-то из-под подушки.
– Тогда, на вот, надень эти толстые шерстяные носки, которые я связала на днях для Харитона, тебе тоже они подойдут.
Новые носки были великоваты, но она надела их, пошла в галошах. В это осеннее мрачное утро пошел мокрый снег и завьюжило. В школу Ирини пришла в намокших носках. Когда дети возвращались домой ударил еще и мороз. А идти надо было с километр. Вернулась она, бедняжка, обмерзшей. Промокшие ледяные ноги, веки глаз красные обмороженные. Ноги мама растерла чем-то, а с глазами что делать? На следующий день веки стали тяжелыми и малиново-красными. Через день они загноились. Каких только примочек ни ставила Роконоца – ничего не помогало. В конце-концов, она этот гной своим языком стала вылизывать и так спасла глаза дочери. Ирини была, как две капли воды похожа на свою маму. Роконоца особенно любила ее, свою портретную копию.
После тяжелой месячной болезни, мама больше не разрешила Ирини ходить в школу. Веки зажили, но ресницы все выпали, и они долго потом отрастали. Старшему сыну сказала, что ей нужна пусть неграмотная, но живая дочь. Федя пообещал сшить ей ботинки через месяц, и все-таки она продолжит учиться. Но не пришлось, как-то не до нее стало. Надо было день и ночь работать, чтобы хоть как-то обустроить жилье по-человечески. Теперь вместо сбитых из досок лежанок купили три железные, на жестких пружинах, кровати: одна для матери, другая Феде, а на третьей – сестры спали вместе. Младшие братья теперь спали не на полу, как прежде, а перешедшем в их пользование широком лежаке. На них потрепанные, видавшие виды, матрасы, одеяла из лоскутков и пуховые подушки, благо в каждом дворе держались куры. О простынях и не мечтали. Если было чем накрыть постель, то это являлось знаком приближающегося благосостояния. К тому же появилась необходимость расширения жилья: кровати стояли впритык друг к другу.
Кухонной посуды не хватало катастрофически. Алюминиевые тарелки, ложки, вилки и кружки в самом ограниченном количестве. Вездесущие стеклянные граненные стаканы и те были редкостью. Если имелись в семье два-три стакана – хорошо. Нож был один, его берегли как зеницу ока. За каждую тряпку в буквальном смысле дрожали. Не было тряпочки даже посуду помыть, летом ее мыли пучком травы. Одежда на всех была с чужого плеча, штопаная-перештопаная. Если имелась выходная одежда, то есть без заплаток, значит этот человек жил в относительном достатке.
Семьи Христопуло, Истианиди и Харитониди делились друг с другом и посудой, и утварью, и одеждой. Дети двух семей вместе играли и стояли друг за друга горой. Иринин брат, Яшка, был неразлучен со своим четвероюродным, чуть младше его, братом, беззубым Митькой Харитониди, обязанность которого была нянчить годовалую Лизку, дочь дяди Пантелея. Мать ее, тетя Агапи, устроилась работать в колхозе дояркой. Ирини часто возилась с малышкой вместе с Митяем. Попозже к ним стал приходить играться бабки Нюры Ахтареевой, внучок Ваня. Его мать умерла от чахотки, а отцу некогда было заниматься сыном, вот Ванюшка и жил при бабке.
Незаметно, в лишениях и тяжелом ежедневном труде сосланного народа, пролетело два года. Повзрослела детвора. В январе сорок четвертого в Осакаровку привезли целый эшелон чеченцев к тем немногим чеченцам, уже жившим здесь.
Яшка Христопуло со своей ватагой ребят был как раз на станции, которая в то время была центром жизни осакаровцев: здесь был постоянно вещавший репродуктор, закрепленный на столбе у тщедушного деревянного здания вокзала. Здесь можно было встретить новых людей со свежими новостями и их историей, купить какую-то нужную вещь с рук, попить из бочки воды, зимой погреться у разложенного на платформе костра.
Их тогда удивило присутствие там большого числа военных и милиции. Запечатлелся в памяти момент их высадки с поезда на всю жизнь. Был ясный морозный день, небо светло-голубого цвета и кругом белым-бело. На станции все в валенках, ватниках, различного рода зипунах, перевязанные платками, шарфами, всем тем, что грело. Остановился, окруженный периной снежной пыли, поезд, и вдруг из него повалили люди с узлами, чемоданами, маленькими детьми. Лица мрачные, у бородатых и обросших щетиной мужчин вид затравленных зверей. Крики, кто-то кого-то зовет, кто-то матом кроет, кто-то плачет. Показалось, что белый снег стал черного цвета потому, как люди с поезда были одеты, в основном, в черную, явно не зимнюю одежду. Один приезжий пацан, примерно их возраста, прошел мимо, и, как показалось Слону, на ходу намеренно толкнул его плечом. Не успел тот прийти в себя от такой выходки, пацан исчез в толпе.
– Ничего себе, гад, – прошипел ошеломленный Слон, прозванный так укороченно по своей фамилии – Аслонян, шаря глазами по лицам приезжих ребят, но все они показались ему на одно лицо.
– Ладно, остынь, – посоветовал Митька-Харитон, тоже укорочено от Харитониди. – В позапрошлом году вот так нас, греков, сюда привезли. Дед говорит – ни за что, ни про что выслали. Может и их так же выслали, потому и обозленные.
Чеченцев расселяли по домам, выделяя угол или комнату с тем, чтоб они платили деньги за занимаемую площадь, желающие же могли построить себе домишко или вырыть землянку. И также, как греки два года назад, чеченцы с первых дней прибытия хоронили своих умерших. Продолжалось это с полгода. Зимой они почти все не показывали своего носа из-за холодов. А в конце весны стали появляться молодые чеченцы в магазинах, сельсовете, в кино. Было странно теперь видеть почти у каждого дома сидящего на завалинке бородатого старика в необычной одежде, папахе с четками в руках. Около них сновали чумазые диковатые дети. Чеченские мальчишки дрались с местными отчаянно, не давали спуску никому. Фамилии особенно хулиганистых подростков знали наизусть все Осакаровские: Муртазалиева Джеватхана, Бадаева Магомета, Арсланова Хамида, Гилаева Руслана. Редко русские или греческие ровесники могли одолеть их. Интересно, что даже малыши-чеченцы никогда не обращали внимания на выступившую кровь. Не то, что какой-нибудь десятилетний руссак или грек. Те сразу пасовали, хватались за разбитый нос, плакали. Однажды, в самом начале появления чеченцев, Ирини с матерью проходила мимо жуткой драки. Двое уже взрослых молодых греков били третьего – чеченца, так, что все трещало, у чеченца густо текла кровь из уха, а он продолжал отвечать тумаками тем двоим. Ирини была потрясена и дергала мать за рукав, спрашивая, как же помочь этому несчастному чеченцу: