– Как видно, – и вера не помешала.
– Шутишь…
– Чтоб я шутила? Галка Горохова сказала. Она, ты ж знаешь, регистрирует браки…
– Такой этот, Максуд красивый, а она? Не видела ее?
– Говорят красивая, образованная. Он тоже образованный, в сельсовете работает кем-то. Галка говорит, что он в Москве на судью учился перед войной.
– Да-а-а, дел-а-а-а…
– А, что удивляться, наши греки тоже не брезгуют, за русскими бегают, – напомнила Ирини.
– Далеко не надо ходить, вспомни нашего старшего брата, – почему-то съехидничала Кики.
– Ну, он от Ольги Халиди не отказывался, – запротестовала Ирини.
– Оля сама от него не отказывается, – упрямо возразила сестра.
Кики поджала губы. Она гордилась тем, что все знала о брате.
– Ольга, через Марию Маруфиди, – продолжала она тоном превосходства, – передала ему записку, а Мария моя подружка, мне доложила.
– Что доложила?
– Доложила про записку. А я так просто спросила у Феди, что там в той записке.
– Ну и что? Прям – таки он и ответил тебе. Так я тебе и поверила…
– Дурочка, это тебе, малявке, он бы не сказал.
– Ой-ой, куда там. Мне скоро четырнадцать.
– Скоро ли еще? А мне не забыла сколько? – Кики, сузив черные глаза, смотрела на сестру с иронией.
– Ну, скоро восемнадцать… Куда там, большое дело…
– То-то! Кроме того, Федя всегда, как ты сама знаешь, меня берет с собой. Правда, в тот раз он долго шутил со мной, сказал, что любопытной Варваре оторвали нос на базаре. Потом сказал: «Знаешь, Ольга просит встречи, мы не виделись с тех пор, как я обмороженный в больницу попал. И это даже хорошо, что не встречались, потому как я полюбил другую – медсестричку, которая за мной ухаживала, делала уколы. И имя у нее хорошее – Наташа, Наталия, каку нашей мамы».
Вот такой у нас был разговор, – закончила Кики, кинув на сестру торжествующий взгляд.
Ирини слушала сестру разинув рот.
– Ничего себе! Старший брат смотрит на русскую, на аспроматину. Вот так да… Вот те на!
– Кстати, я слышала за Лидкой Капусиди бегает один чечен.
– Да, ну! Лидка почти моя ровесница, – опять запротестовала Ирини.
– Красивенькая, вот он и заприметил ее.
– Что попало! Не свататься же он собрался. Он же мусульманской веры.
– Не знаю. Говорят, и она на него поглядывает.
– Ах! Да ты что! – ахнула Ирини и презрительно скривила рот.
– Ну, точно не знаю, – неуверенно продолжала Кики и оглянулась испуганно, как будто кто мог подслушать. – Наша мать бы нас убила за одни только такие разговоры о нас.
– Да уж… Еще чего не хватало! Она даже за русских не хочет говорить, хоть они в Христа верят. А то – мусульманин! У них, мне кажется, и запах другой.
– Запах? Тоже скажешь… Что у друга вашего, Мурада, особый запах?
– У него нет, а вот, когда я была у них во дворе, был какой-то запах. – Ирини повела носом и шмыгнула. – Короче запах не тот, что у нас.
– Так они ж едят не то, что мы. Свинину ненавидят. Я сколько раз видела, как дядька Ахмад пинал свиней, когда шел по дороге.
Кики удивленно расширила глаза:
– И наших тоже?
Кики пожала плечами, дескать не знаю, не видела.
– Если б я увидела, что бьет наших поросят, я б не знаю, что б сделала, – сурово проговорила младшая сестра.
Ирини порывалась работать с тех пор, как перестала ходить в школу. Так хотелось деньги зарабатывать, помогать семье. Но старший брат не разрешал, говорил, что еще мала. С каждым годом все больше и больше Ирини любила своего брата. Невозможно передать словами, как любила. И было за что! Кто ей во всем помогал, все разъяснял? Сколько раз он спасал ее от маминого гнева! Не надо далеко ходить. В прошлом году, перед самой Пасхой, она что-то натворила, и мама, схватив топор, бросила вслед убегающей дочке. Топор пролетел меж ног и врезался в стенку. Роконоца ахнула.
– Не бойся, мама, топор не задел меня, – крикнула, перепрыгнувшая через топор, смеющаяся Ирини. Мать кричала ей в след слова угроз, если она сейчас же не вернется.
В тот день она побоялась идти домой. Крутая бывала мама на расправу. Все ее дети никогда не доводили до этого. И если, что делали не так, достаточно было только ее взгляда, чтобы понять ее осуждение или недовольство и сейчас же провинившийся спешил исправить положение. Почапала Ирини на работу к Феде, в кособокую сапожную мастерскую. Рассказала ему все. Он велел посидеть на ступеньках, подождать его. Дома маму пожурил:
– Мама, ты могла ее убить или покалечить. Разве так делают?
Он один с матерью вел себя на равных, как друг, и мама это принимала, так как в доме он был за отца-кормильца. Да и разница в возрасте какая – ему девятнадцать, а маме тридцать пять. Красивый и сильный был брат. Федор нравился многим девушкам. Встречался с одной – Олей Халиди. Встречаться с девушкой означало – рядом стоять в танце, разговаривать чаще чем с другими девушками, но на людях, в присутствии посторонних. Чтобы проводить время уединенно или взять за руку, это – ни-ни, не положено: был бы большой скандал, девушку бы считали не только не порядочной, но и гулящей. Никто такую замуж не возьмет. Хотя всякое делалось в тайне. У Федора все было чисто. Смотрелись они рядом. Ольга славилвсь красотой и умом. Но вдруг на его пути повстречалась молодая русская симпатичная медсестричка, и Федя забыл свою гречанку. Правда не сразу, а когда ожил после серьезнейшего обморожения.
Случилось это зимой, когда председатель сельсовета, товарищ Сахаров, послал его с другом, соседом Мишкой Гершензоновым, далеко в степное поле за сеном. Взяли они по две пары подвод, запряженных по две лошади, поехали рано утром. Погода обещала быть нормальной. Но ближе к обеду начался буран. Вечером они не вернулись. В чем дело? Что делать? Мать не говорит на русском языке, дети не помогут, потому что еще дети. К кому обращаться? Роконоца заметалась. Спасибо, недалеко жила мать Миши, которая тоже дожидалась своего сына. Еврейка по происхождению, она не стала ждать, как говориться, «у моря погоды» – побежала к председателю, Ивану Кузьмичу Сухареву, с требованием послать людей на розыск, иначе она сама поедет разыскивать сына. Нехотя, но все же тот выделил на поиск человек пять и две подводы на полозьях. Нашли замерзших ребят далеко в поле.
Привезли их страшными: руки и лица были черного цвета. Чудом их спас старый ссыльный немец – врач, не выпускавший их из своего поля зрения в течении полутора месяцев. Мать и вся семья часами выстаивали на коленях молясь перед иконой Иисуса Христа. В церкви отец Тимофей читал за них молитвы. Выжили ребята. Казалось, ветром качало красавца Федю на первых порах. Роконоца откармливала его сливками и сметаной (спасибо корове Марте) настойчиво, как могла, и через два месяца сын оправился, посвежел. Бледные щеки округлились, в глазах появился блеск.
Вернулся он к прежней жизни. Снова застучал его молоточек по обуви на колодках. После работы теперь он оставался шить обещанные тапочки и туфли, заболевшей сестре Кики, которая тоже неожиданно почти одновременно с ним тяжело заболела и уже месяц не поднималась. Сначала думали воспаление легких, но диагноз медсестрички Наташи оказался вернее – тиф. Положили ее в одну палату со старухой Сарваниди. У той не было тифа, но больная периодически громко стонала или кричала, нагоняя страху на впечатлительную Кики. Как сестра потом призналась Ирини – ей казалось все бабкины стоны и крики били ее прямо по голове. Собственная голова казалась ей большим шаром наполненной водой, который вот-вот лопнет.
В какой-то момент она с трудом сумела засунуть голову под подушку и, из-за ее неповоротливости, одеяло упало на пол. Неожиданно старуха замолчала. Кики мерзла, на дворе мороз, но побоялась даже шевельнуться, чтоб достать с пола злосчастное одеяло. Наутро старуху Сарваниди нашли мертвой, а Кики – при смерти. Сообщили домой. Роконоца боялась оставить дочь без присмотра врачей, но старший брат, сам еще слабый, после больницы, настоял забрать ее потому, что так его просила Кики. Он приехал на телеге и, почти бездыханную, сам шатаясь на не окрепших ногах, вынес ее на руках и, уложив на дно, привез домой умирать. Но не время ей было отправляться на тот свет: пришла в себя и воды попросила. Ирини не отходила от нее. С трудом ворочая языком и еле шевеля запекшимися губами, Кики рассказала сестре о пережитом страхе с бабкой Сарваниди. Ирини тут же все передала матери.
Роконоца с Ксенексолцей вместе отправились на кладбище. Отыскали могилу старухи Сарваниди и оставили на ночь тазик с водой. Наутро забрали воду, и после того, как обмыли больную, согретой водой с кладбища началось ее быстрое выздоровление. Кики заново училась ходить и очень радовалась пошитыми братом тапочкам.
– Видишь, мама, – счастливо улыбался Федор, – а ты ругала меня, что я их шью: думала Кики умрет.
Роконоца смущенно оправдывалась:
– Сынок, сам знаешь скольких я уже похоронила. О Теос не щадит меня. Я уже не надеялась на лучшее. Федя обнял мать:
– Все будет теперь хорошо, мама, – и повторил, – все будет хорошо. Вот увидишь!
Его бы слова да Богу в уши. Но, нет, совсем не то ожидало семью Христопуло. Безжалостная судьба готовила еще один сокрушительный удар.
Наступало Рождество Христово, когда накануне, в сочельник, ночью, по обычаю, молодежь рядилась в разные одежды, изображая животных, сказочных и библейских героев, и в таком виде ходили по дворам, пели рождественские песни. А народ встречал их кто чем богат: кто сладкий пирожок даст, кто пряники, кто конфеты, а кто, более всего желанную, копеечную мелочь. Но не в том дело, а в том радостном веселье, которое дарил этот праздник, объединяя и радуя людей. Всю ночь напролет в поселке слышался смех, музыка, песни, пляски, топот, беготня.
Светила яркая луна, серебрился белый, часа три назад выпавший снег и от этого светлого сияния казалось, что все действо происходит не ночью, а днем. В ту ночь перед Рождеством, Федя под свою фуфайку надел легкое платье невесты. Накинул на плечи яркую теплую шаль, на голову Стефана – вуаль невесты с восковыми цветами в виде короны. Очень красивая невеста получилась. Ребята вышли. Кругом волшебная предрождественская красота, люди в основном парами или группами. Сыпят шутками-прибаутками. Звучат частушки под незаменимую гармошку. Чей-то звонкий высокий голос выводил: «Подружка моя, ты не обижайся, с твоим милым похожу, ты не удивляйся…» Кое-где от русских домов слышалась патефонная музыка, а от греческих – звуки кеменже. Кто в молодости не пережил подъем хорошего настроения, ощущения радости и счастья от предвкушения чего-то приятного и волшебного в Рождественскую ночь?