– Докса то Теос! – Слава Богу! Я немного пришла в себя.
Уходя, она плакала и бесконечно повторяла слова благодарности за кушанье. Когда мама пришла и спросила, где суп, Марица опять заплакала и все рассказала.
– Ничего не плачь, я сейчас еще сварю, еще вкуснее, не плачь, – ласково успокоила ее мама.
Вспомнилось, как однажды мама послала ее за мукой. В их магазинчик привезли три мешка муки, и продавали по двести грамм. Мама подняла ее рано утром, занять очередь. Стояла осень, еще темно было, но народа у магазина собралось полно. Марица оказалась почти последней. Когда пришла ее очередь, продавать муку стали по сто грамм. В обратный путь она шла, когда спустились сумерки: в горах темнеет рано. Марица всегда боялась одна проходить Монастырский тоннель, хоть он и короткий. Прижала к себе драгоценный сверточек, с мыслями, что, может быть сегодня, мама сготовит что-нибудь вкусненькое, мучное. Мимо медленно на повороте проехали последние машины с солдатами и пленными немцами, которые работали на дороге, расширяя ее и взрывая крутые повороты, готовя к строительству электростанции на реке Мзымте.
У самого выхода из тоннеля ей послышались шаги, она остановилась, спряталась за каменной выемкой, присмотрелась. По дороге шли двое в солдатской форме, девушка и парень. Стриженная девушка держала в руке веточку. Шли они медленно и тихо переговаривались:
– Я слышал шаги совершенно ясно, – сказал солдат вполголоса.
– Мне тоже показалось, кто-то идет, – в голосе девушки слышался страх.
– Не бойся. В это время солдаты здесь по одному не ходят. А шаги были одного человека, а может, какая коза бродит?
Девушка приглушенно засмеялась:
– Было бы хорошо. Мы б поймали ее и сделали себе шашлык. Можно себе позволить после трехдневной голодовки.
– Тихо, – в голосе солдата звучала настороженность и опасение, – сейчас посмотрим, что это за существо притаилось в тоннеле.
Обнаружив Марицу, они отобрали у нее пакет, не обращая никакого внимания на ее крик и плач, быстро ушли в сторону кустов. Марица слышала, как трещали ветки, пока те уходили в гущу леса. Домой она пришла дрожащей и зареванной. Все рассказала маме, которая ее успокоила: по счастью именно в этот вечер у них остановилось трое бойцов и поделились своим хлебом и тушенкой. Мама и ей приберегла поужинать. На следующий день их постояльцы доложили своему начальству о случае с Марицей у тоннеля. Вечером этого же дня парочку поймали. Оказывается, дезертиры успели похозяйничать в чьем-то доме, украли кое-что съестное. Теперь они стояли без ремней, со связанными руками и смотрели пустыми глазами на окружающих. Марицу привезли на опознание. Да, это были они. Когда она ехала туда на машине, как свидетельница, то отчетливо ощущала в себе мстительное чувство, дескать «ага, попались, будете знать, как обижать людей».
Теплый осенний ветерок по ходу приятно обдувал лицо и на душе было радостно, что справедливость восторжествовала. Но теперь, когда она увидела небритого, такого молодого, совсем мальчишку, солдатика и растрепанную, красивую, страшно бледную, с блуждающим взглядом девушку – солдатку, сердце у нее сжалось. В голове пронеслось: «Неужели их убьют? Таких молодых. Ведь они так хотят жить!»
Марице было не по себе видеть их потерянный отрешенный взгляд, которым они иногда оглядывали толпу, как бы ища у них спасения. Наверное, Марица никогда не забудет эту парочку. Отца в самом начале войны мобилизовали в солдатскую роту, обслуживающую Краснополянскую дорогу. На следующий день он, как раз попал домой на несколько минут и сообщил, что дезертиров расстреляли в тот же вечер.
Жуткие воспоминания! Как ни пыталась Марица отделаться от них, они упорно лезли в голову. Положила подушку на голову, представила, что вот она снова со своей бабушкой в Лесном, как ей хорошо с ней. Вдруг, видимо уже в полусонном состоянии, ей пригрезились малорослый Костас и длиннющий Савва, оба нашептывали ей, что-то в оба уха, а что – непонятно. Закукарекали первые петухи, когда, наконец, Марица заснула крепким сном. Утром, отец, чертыхаясь, еле разбудил ее: пора было ехать на вокзал. Загрузили арбу своими узлами, распрощались с женой соседа, хозяином арбы, родители перекрестились, а следом с ними дети и затем отправились медленным ходом к поезду.
С ними, в одном вагоне, оказался молодой, очень симпатичный, а точнее, просто красавец – сероглазый грек Сидеропуло Харлампий. Все сразу стали его называть уменьшительно – Харик. Он ехал в Анапу к ожидающей его невесте, но так влюбился в веселую хохотушку Марфу, что начисто забыл о той, за кем ехал. В Москве на вокзале, когда ждали поезд «Москва – Адлер», Харлампий, конфузясь, и всячески перегибая в руках свою кепку попросил внимания и дрогнувшим голосом сказал:
– Ну вот, дорогие родители Марфы, – начал он, волнуясь, глядя себе под ноги, – вот, пока мы еще здесь, хочу сделать предложение Марфе сейчас, в Москве, и попросить вашего родительского благословения.
Марфа в тот момент, что-то жевала, услышав предложение Харика, она поперхнулась. Все кинулись стучать ей по спине.
– Предупреждать надо, – сказала новоявленному смущенному жениху шестнадцатилетняя Марфа, весело блестя глазами.
Приехали в Красную Поляну и вдруг, выяснилось, что жених оказался внуком яи Агапи, у которой Марица неделями жила на Кукерду первые семь лет своей жизни. Отец был несказанно рад такому родству жениха и через месяц молодым сыграли свадьбу. Таким образом, младшая сестра оказалась в подвенечном платье раньше старшей. Марицу это обстоятельство смутило, и она не стала долго раздумывать, когда после активных ухаживаний все тот же Костас Мавриди заслал сватов. Вышла замуж, можно сказать за компанию с сестрой, за что она себя ругала потом не один год. Хотя, видит Бог, она вначале сопротивлялась, не хотела за него. Мечтала: вдруг Олег вернется, найдет ее. Никто ей, кроме него не был нужен. Ведь сколько раз она гнала от себя этого Костаса. Не жалела, оскорбляла, как хотела. Один раз даже выгнала в ночь: пришел поздно вечером пешком из Лесного, усталый, наверное, голодный. А она даже говорить с ним не пожелала. Он ушел, переночевал у чужих людей, за что ей попало от родителей.
– Как ты могла, – кричал ее гостеприимный отец, – выгнать человека, зная, что ему некуда идти?
– В своем ли ты уме, так поступать с людьми, – вторила ему мать, – что о нас подумают?
– Сватает тебя парень из хорошей семьи, не вороти нос! Отец у него был грамотный, работал агрономом. Люди его уважали, – скрипел ржавым голосом отец.
– Ты не смотри, что он ростом не вышел. Зато красивый и умный. Как говорят: маленький, да удаленький, – мать понизила голос, – смотри твой отец, что толку, что верзила? Пьет, как никто из греков не пьет.
Короче, Костас им нравился, и Марица решила не перечить им.
Теперь, обе замужние сетры часто встречались у бабушки Марфиного мужа. Интересно, что все свое детство и Марица, и Марфа провели в доме этой яи Агапи. Старшая ее дочь, Деспина вышла замуж в пятнадцать лет и уехала жить с мужем в Краснодар, где и родился Харлампий. Кроме нее у яи Агапи было еще два сына: один из них был Исак, отец Феди Пасхалиди, двоюродный брат Саввы Александриди. Исак, как рассказывала яя, погиб, спасая соседского мальца, повисшего на оборванных проводах. А Раиса, вдова покойного Исака, была сослана в Казахстан в сорок втором. Феде было несколько месяцев, и яя Агапи не отдала грудного ребенка, боялась не довезет его легкомысленная невестка. С подросшим Федей Марица пасла коз на Кукерду. Они оба любили возвращаться под теплое крыло яи Агапи: она всегда обращалась к ним только с ласковыми словами: ризом, пулопо – душа моя, птичка.
Однажды, она отправила ее с Федей встречать корову Фиалку с пастбища. Пастух сообщил, что потерялась корова и, как не искал ее, найти не мог. В тот вечер яя Агапи сама ходила искать корову. Но не нашла. Наутро внуки пошли искать вместе с яей. Наткнулись на какие-то кости и череп. Яя Агапи произнесла сакраментальное: «Экиты, Фиалка!», (Эх, Фиалка!) и сообщила внукам, что это кости пропавшей коровы: волки ее съели.
Уже, когда внук Федя переехал к вернувшейся из Казахстана в Адлер матери, а яя переехала в Красную Поляну, Марица с сестрой иногда посещали ее там, и яя Агапи всегда была им рада и пеняла им за то, что редко заходят в гости. А теперь, в замужестве, они с удивлением узнали, что их яя Агапи совсем и не родная им. Оказывается, она была четыре раза замужем. Двое ее мужей погибли, другие умерли. Одним из них был Марицын дедушка Иван, умерший в сорок два года от кровяных поносов, оставив двух сыновей – подростков. Один из них женился на их будущей маме Симе.
Интересная личность была ихяя Агапи! Замужним сестрам она не стеснялась рассказывать всю подноготную своей жизни. Первый муж ее оказался ленивым и никудышным по мужской части. И яя, недолго думая, решила заменить его на более достойных.
«Девяносто девять любовников было у меня, и жалею, что не округлила до сотни», – не раз любила она повторять, сидя на низком стуле, и навязывая шерстяные носки.
– И, как же вам удавалось, яя? За измены, муж и убить тебя мог, – спрашивала, округлив глаза, Марфа.
– Ну, как-как… Вот, например, договорилась я с одним встретиться в обед. Лазарь, муж мой, должен был уйти на работу, а он застрял, не уходит. А я тесто замесила. Тот парень, я уже вижу, ходит сзади огорода, ждет, делает знаки. Что делать? У меня руки в тесте, я мужу говорю: сними с меня трусы, не могу, как по – маленькому сходить хочу. Он снимает, ну я и убегаю к уборной. Это я специально потому, что Лазарь мой меня стерег: люди ему говорили, что я гуляю от него. Разве он догадается, чем я занимаюсь около уборной. И так всегда, я что-нибудь придумывала, отчебучивала. – Яя смотрела на Марицу с Марфой хулиганским взглядом. – Так вот, девочки. Так что девяносто девать было их у меня. И жаль, что не округлила до сотни, – повоторила она. Вот такая я была проказница.