б уговорить доктора посмотреть сына. С трудом согласился старый доктор-немец поехать с ним к больному. В Пиленково попросту боялись появляться, в страшном очаге тифа, говорили, что, не ровен час, и сама чума пожалует. Илья и сам рад был бы умереть, чтобы не терпеть адские боли. Немец не долго осматривал его, сказал день – два и наступит кризис, а там, как Бог даст. Отец, мать и братья ухаживали за ним сами едва живые, но еще не больные тифом. Позже от этого умрет младший брат Харлампий. А пока в самодельной палатке лежал и бредил один Илья. Кто-то из родных сказал, и он это слышал, что если он переживет эту ночь, то выздоровеет. Илья на это не надеялся и в промежутках между спазмами молился Богу, просил забрать его. Наступила ночь, через открытое отверстие в виде оконца он видел звезды. Тело его пылало, голова гудела. Вдруг, в какой-то момент, открыв свои горячечные воспаленные глаза, он увидел, как раскрывается над его головой полог палатки и перед ним появляются два человека с крыльями. Наступила резкая и какая-то блаженная тишина. Они подхватили его под руки и стремительно втроем взмыли в небо. Илья пришел в себя и, еле слышно, спросил, что происходит, кто они и куда его несут.
– Пришел твой час, сейчас предстанешь пред Богом, – был ответ.
– Перед Богом!? – Илья затрепетал, язык как будто отнялся. Больше ничего спросить он не смог.
Через мгновение яркий свет ослепил его, и он услышал звуки трубы. Ангелы, а это были они, остановились перед сияющими воротами. Открылась маленькая дверца, и Илья увидел голову старого человека, от которого исходило мягкое сияние, отчего его седая голова и борода были ярко – серебряного цвета.
– Кого вы привели? – спросил он строго.
Сына Божьего, Илью, – последовал ответ.
– По-моему, вы не того Илью привели, – последовал ответ, – сейчас проверю.
Старец открыл что-то перед собой, провел рукой по ней и сказал:
– Это не тот Илья. Отправьте его назад. Его время еще не скоро настанет.
Ангелы склонились перед старцем, подхватили Илью, и через мгновение он увидел себя на своем месте в палатке. Он долго лежал с широко открытыми глазами, пытаясь осмыслить, что произошло. Свое состояние он ощущал, как большой испуг. Была глубокая ночь. Все спали. Ему так хотелось сейчас поведать всем, что ему еще не время умереть, что он еще поживет. По щекам текли счастливые слезы. Боли он не чувствовал. Заснул с улыбкой на губах и с ней же проснулся от материнского удивленного возгласа. Илья с трудом разомкнул слипшиеся веки.
– Сыночек, как ты? – на него тревожно смотрели измученные, почти неузнаваемые глаза матери. – Яврум, пос исе? Ты улыбался во сне и цвет лица твоего посветлел. Неужели о Теос услышал меня, и ты не оставишь нас?
Ночную историю Ильи она и все остальные слушали плача и причитая. На удивление, голос больного был крепок и звучал вполне внятно. С того дня он резко пошел на поправку. Через неделю он уже мог ходить. Что послужило выздоровлению? Ведь он так захирел, что от него оставались лишь кожа да кости. Было это видением, или все это в самом деле имело место? Божье ли это дело, или шок заставил организм перестроиться? Кто его ведает? Но Илья свято верил, что это Божий промысел и не уставал благодарить Всевышнего за чудесное выздоровление.
Вскоре заболел и умер его младший брат Харлампий.
Второй корабль «Кокино Энос», пришедший в марте. Он был затоплен на глазах у ожидающих, артиллерийским огнем с побережья. Недавно народившаяся страна Советов не признавала никаких посторонних кораблей в своих морских водах, какие бы гуманные цели не преследовал его экипаж. К тому же, страна не собиралась демонстрировать миру свои язвы и болячки, о которых могли поведать миру беглецы: они полагали, что явление это временное, естественное и вполне излечимое со временем.
Оглушенные несчастьями последнего года, поредевшие ряды отчаявшихся греков вынуждены были снова решать, куда идти и, что делать. Многие остались в селах вблизи Пиленково, многие ушли в Грузию. Семья Христопуло, истощенная, потерявшая младшего сына и брата, вернулась в Хостинский район в свои Юревичи. Благо хитрый Кокинояни дом не продал, а отдал в распоряжение своему русскому другу Кузьме Мировичу. Все это время там жил его холостой сын, Никита, который был рад вернуться в город к отцу. Видать, не весело ему жилось среди оставшихся немногих греков, не зная языка. Хотя, к приезду хозяев домой, он уже изрядно изъяснялся. В тридцать седьмом бедного парня посадили за «общение с греческими заговорщиками». Единственная же вина Никиты была в том, что у него в Хосте был друг – грек, у которого он бывал дома и разговаривал со всеми членами семьи на ломаном греческом языке. Кому-то это не понравилось и, недолго думая, донес в органы. А там не церемонились даже со своими ОГПУшниками.
Что успели, по возвращению, Христопуло посадить в огороде – посадили, но, как на грех, урожай был совсем плох. Сказались на редкость дождливая погода, и их слабые рабочие силы. Наступившую зиму 1922 года, потрепанная невзгодами семья, с трудом пережила. Спасибо этому самому другу Мировичу: он занял Красному Панике денег. Поздней осенью и ранней весной вся семья ходила в лес собирать орехи и каштаны. Также ловили в капканы птицу и зайцев. Следующей весной все уже было по-другому. Еще слабые, но почти все здоровые, они работали день и ночь на своем огороде в тридцать соток. Осенью, когда весь богатый урожай был собран, в воскресный день вся семья собралась в церковь. Надели свою более – менее приличную одежду. Старший Илья уже не вмещался в свой костюм, его надел Федя, а Илье отец отдал свой. Костюм с отцовского плеча сидел совершенно неловко, и Илья оглядывал себя, беспомощно приглаживая топорщившиеся штаны.
– Ничего сынок, с ремня не упадут, – успокаивала его мать.
– На днях мы продадим несколько поросят. Первое, что мы купим с вырученных денег, это новый самый лучший, костюм для тебя, – пообещал отец. В наступившей тишине, он обвел всех глазами и, как всегда, задержал взгляд на дочери. В следующий момент все заметили выступившие у него на глазах слезы. Дрогнувшим голосом он добавил:
– И всем остальным тоже купим обновы, чтобы вы могли в приличном виде ходить в школу.
Кица потом часто вспоминала, как ее братья радовались вельветовым курткам, простым нитяным штанам и новым ботинкам. Ей же отец купил коричневое шерстяное форменное школьное платье, черный фартук и новые коричневые полуботинки. Жизнь продолжалась и все надеялись на лучшее. Ребята, почти взрослые, не пропускали хоро-сы – греческие танцы, обычно в кругу, под музыку кеменже и бузуки. Приходили оттуда в полночь усталые и веселые. А утром опять надо было кому вставать делать работу по дому, кому – на работу, а кому – в школу. Илья много работал на отцовском приусадебном участке, пас скот на горных перевалах. Он уже серьезно подумывал о женитьбе.
В первый же год, после возвращения с Пиленково, Илья стал обращать внимание на повзрослевшую голубоглазую соседскую девочку Наталию Фанайлиди. Она росла сиротой при отце. Очень красивая и скромная. Интересно только, что безымянный палец и мизинец на левой руке были как-будто немного скрючены. Но это не убавляло ее очарования. Ей было четырнадцать, но Илья твердо решил дождаться ее шестнадцатилетия и благословения ее отца, Пантелея, на женитьбу. Чернобровый, симпатичный, крепко скроенный Илья потихоньку, чтоб никто не увидел и не догадался, оказывал ей знаки внимания. То корову поможет найти и загнать домой, то бросит красноречивый взгляд, то отцу ее вызовется помочь тяжести какие перенести. Соседи же, как-никак.
Он видел, что Наталия все это примечала и, что его ухаживание ей нравились. Он узнал от людей, что, когда турки угнали ее семью с насиженных мест, их отец находился на заработках в России. По дороге, гонимые штыками сестры: восьмилетняя Наталия, шестнадцатилетняя Христина и двенадцатилетний Георгос, потеряли мать. Она затерялась среди сотен других женщин. Может устала, присела отдохнуть, потом выпустила из виду своих детей, которых больше не суждено было ей увидеть. Может, споткнулась, упала, не смогла дальше идти и ее бросили среди дороги погонщики, не дав проститься с детьми. Через несколько дней потерялась и Гликерия. Уже на месте, в Роконе, на туретчине, старшая сестра Христина вскоре вышла замуж за молодого односельчанина, Ивана Тополиди. Молодые знали друг друга еще с родной Верии, в Греции. Георгос и Наталия, естественно, поселились с ними в их небольшом домике. Прожив там несколько месяцев они все вместе, тайно заплатив большие деньги и, как в основном делали беженцы – греки, переплыли Черное море на баркасе и поселились в России, в городе Севастополь, куда как раз перед тем, как их угнали турки, уехал на заработки их отец, Пантелей Фанайлиди. Христина, еще живя в Турции, все время долбила брату и сестре, что отец в России, и они должны его разыскать. Настойчивость старшей сестры была не напрасной, они-таки разыскали своего отца в Крыму, в Ялте. Христина уехала назад в Севастополь к мужу, а Наталия и Георгос остались с отцом. Чуть позже, в Ялте произошло разрушительное землетрясение, и отец не захотел там жить. Георгос переехал в Севастополь, к сестре, а Пантелей с младшей дочкой переехали куда подальше оттого «гиблого», по его мнению, места, но все-же поближе к теплому, морскому климату. Так они оказались, в поселке Юревичи, Сочинской волости, Туапсинского отдела, Кубано-Черноморской области.
Пантелей Фанайлиди купил дом, с большим наделом земли, завел хозяйство, построил на месте старого домика, каменный домище на два этажа. Говорил: «Дочке – в приданое». Кстати, Пантелей Фанайлиди, один из немногих, не захотел идти в Пиленково, ждать греческих кораблей. Ему надоело мотаться по свету, устал от бесконечных переездов. Да и в Севастополе его дети никуда не собирались. Не хотели менять привычный уклад жизни.
«Неизвестно еще, как в Греции все сложится. А нам с дочкой и здесь хорошо, лишь бы здоровье было, а на хлеб мы всегда заработаем», – как бы оправдывался он перед отъезжающими на арбах односельчанами.