– Знаю. Он у нас один раз ночевал. Хороший человек. Муж мой его очень уважал.
– А больше никого из его семьи не знаете?
– Нет, детка, никого, к сожалению.
Свекровь замолчала, задумалась.
– Ну расскажите об свекре. Какой он был? – продолжила расспрашивать Ирини, не молчать же. К тому же, ей показалось, свекрови приятно было поговорить о своем прошлом.
– Хороший, добрый. Жалостливый. Меня жалел. Хорошо играл на баяне, гармошке, пел, – вспоминала свекровь и лицо ее светлело. – Но видишь, забрали его неизвестно за что, и где он никто не знает.
Свекровь опять немного помолчала. Видимо опять навалилась нестерпимая боль.
– Знаешь, – вдруг продолжила она, – в тот вечер перед тем, как мужа моего забрали в тюрьму, мы с ним долго сидели у нашего кума в Сочи. Нам надо было на тарантасе добраться еще домой в Адлер; Анечка и покойная Валечка еще маленькие были, а он никак не хотел уходить. Митя выпил вина и много задушевно пел. Так пел, что люди, уж поздно было, а не уходили, стояли под окнами на улице и слушали. Приехали мы домой в два часа ночи, а в четыре его забрали. Подъехал тихо так «черный воронок», я обычно чутко сплю, а тут не услышала даже, как на ступеньки дома поднялись. Постучали негромко. Так и взяли его. А за что, никто ничего не знает.
Последние ее слова прозвучали совсем тихо, свекровь с трудом сдерживала слезы.
Ирини знала, что такое «черный воронок», но никогда его не видела. Один раз промчался где-то вдали по дороге такой и брат, Генерал, показывая пальцем крикнул ей: «Смотри, «черный воронок», но она так и не успела его разглядеть.
– У нас тоже папа сидел, но только везли его не на «черном воронке», брат рассказывал его со многими другими, повезли на грузовой машине. – Ирини вздохнула. – Потом его, больного, отпустили. Но он не долго прожил.
– Знаю. Царство ему небесное. – Свекровь опять перекрестилась, – Савва обещал, как только вернемся в Адлер, будет искать концы насчет отца. – Голос свекрови пресекся, и она тяжело вдохнула воздуха. – Но я уже Митю не увижу. Смерть моя не за горами.
Сердце Ирини жалостливо сжималось:
– Ничего не известно, может, еще пойдете на поправку.
Свекровь иронически бросила на нее усталый больной взгляд и отвернулась.
Она умерла от гангрены ноги за три месяца до рождения первой внучки. Ирини не плакала на похоронах, но очень сожалела о ранней смерти свекрови. Редкой души была мать Саввы. Рассказывали, что перед войной, когда она с детьми и мужем, начальником гаража, поселисась на территории дорожно-эксплутационного управления, там им дали домик недалеко от гаража, и греки, спускавшиеся с гор, находили приют у нее, перед тем, как направиться в город по своим делам. Сама же София ходила полуголодной, отдавая еду этим посетителям. Потом, через несколько лет, Ирини узнает от Саввиной двоюродной сестры, как золовка Рая издевалась над ней, называла дурнушкой, что, по ее мнению, брат ее, Дмитрий, явно был слепым, женившись на ней. Что свекровь из-за этого немало слез пролила. Что всю жизнь ее любил некий Павло Феодориди, красавец – мужчина, один из первых учеников ее мужа, Дмитрия Федоровича Аликсандриди. «Вот тебе и пожалуйста, – думала Ирини, – не красавица, а, как любили ее. Правильно говорит баба Нюра: «Не красавица славится, а кто кому нравится». И я ее любила и уважала. Половину бы такого уважения было б у меня к Савве. Странно все как-то в этой жизни!»
Дмитрий Александриди и Муся Токарская зажили своей жизнью. Правда, он не регистрировался с ней, и новорожденный сын носил Мусину фамилию. Митьку-чечена устраивало это. Уж слишком шустрая у него была жена, а он не любил над собой никакой команды. Недаром его прозвали Чеченом. Иногда удивлялся, как это он мог дать ей над собой власть? До того доходило, что в ссорах она могла обозвать его черножопым. И кожей были одинаково цвета и глаза у нее были карие, а у него зеленые и волосы у обоих черные. Когда она во второй раз его так обозвала, он схватил ее за шиворот и слегка придушил:
– Ну говори, чем это моя задница черней твоей, а? – спрашивал он ее, еще сильнее сдавливая ей дыхание. Она выкатывала глаза:
– Отпусти, я просто так сказала.
– Нет, не просто так, я тебя знаю, говори, а не то задушу.
От родительской возни проснулся крепко спавший полугодовалый Павлик.
– Дурак, подумай о ребенке, – визжала, извиваясь, жена.
– Раньше надо было думать, а теперь отвечай пока не поздно, сучья душа.
По лицу Маруси бежали слезы, она задыхалась:
– Скажу, только отпусти.
– Нет, говори сейчас, – ослаблял Митька стиснутые руки
– Все русские так называют вас, греков, я слышала, потому так сказала.
– Ах русские, – рассвирепел муж, – с чего это они нас могли так прозвать, говори сука, не то сейчас размажу по стенке! Ну!
Муся, сжавшаяся в комок, закрыв голову руками, дрожащим голосом пропищала:
– Сама не знаю, называют и все. Наверное, потому, что смуглые.
– Да ты, чернее меня, б-ять, уж кто черножопая, так это ты!
– А-а-а, – вопила Муся, Митя, я больше не буду, обещаю тебе
– Смотри, сука, иначе пеняй на себя, – он швырнул ее в дальний угол, хлопнул дверью и ушел из дома.
Муся поднялась, кривясь от боли в боках и животе. Растирая шею, она лихорадочно начала собирать вещи. Все! Нет жизни с этим черножопым Чеченом. Надо уходить. Она подошла к плачущему ребенку, успокоила, дала попить, сама залпом выпила стакан воды.
«С другой стороны, – размышляла она, – дом у нас полная чаша, все благодаря ему. Сама сейчас не могу работать. Куда я дену ребенка. Кто будет нас кормить? Нет, – она опустила руки. – Надо терпеть и сдерживаться. Хочешь обозвать, найди другие слова. – Маруся не долго себя уговаривала, но мстительно думала об отмщении, – Я ему еще мозги вставлю! Я – не я буду! Вернулся бы только домой».
Митька – чечен вернулся, как раз, в тот день, когда ему сообщили о смерти матери. На похороны из Шокая он поехал с женой и сыном.
После похорон, все собрались в доме покойной, помянули. Дядя Савва Шапра-ниди уныло поглядывал на всех исподтишка. Пока сестра болела, он часто навещал ее. Ирини видела, он очень уважал и ценил жену брата. Теперь ему явно было не по себе. Уже собираясь уходить, обронил:
– Вы, это…живите дружно. Матери нет, так не обижайте сестру. Делайте ей поблажку. Савва согласно кивнул. Тоже и Федя. А Митька – чечен подскочил, как ужаленный:
– Какие поблажки? Еще чего! Что заслужит, такое и будет к ней отношение.
Дядька Савка от неожиданности даже вздрогнул, но ничего не сказал. На другой день Чечен уехал, а Савва, Ирини и Федор пошли к дядьке. Он приглашал.
Как раз в тот момент жена Саввы молилась в комнате перед образами. Что нашло на подвыпившего дядьку Савку, но он бросился на нее с ножом: дескать молится она, чтоб он скорее умер. Просто ненормальная выходка! Может смерть сестры Наталии так повлияла?
С трудом удержали его племянники, выбили из рук нож, уже приставленный к горлу кричащей женщины. Очень неприглядная получилась картина, Савве было неловко перед Ирини.
Вообще дядька у них был шебутной, если не сказать с какими-то отклонениями. Неуживчивость его проявлялась во всем: не имел ни одного друга, окружающие его вообще недолюбливали за грязный злой язык, за необоснованные нападки. С жены, сущим ангелом, пил кровь ежечасно, с детьми не находил общий язык, так же, как и с племянниками. Еще живя в Адлере, поехал он как-то в Краевско-Греческий починить ружье, а греки-Трапезундейцы напали на него, хотели за старые грехи (немало девок там попортил) мозги вставить, а он наставил на них испорченное ружье, сказал, стрелять будет. Ну те, думая, что ружье исправное, отстали от него, а то неизвестно чем бы могла закончится эта встреча.
Право слово, Савва Алексанриди стеснялся, что он носит имя своего дядьки. Вот ведь его мама Наталия и дядя Савва – брат и сестра, а если сравнивать, то земля и небо. Небо, конечно, мама.
Похоронив мать, Савва решил переехать с женой на станцию Шокай. Митька-чечен пока был на похоронах успел уговорить своего брата.
Через две недели они с Ирини переехали в Шокай. Это была маленькая станция в три раза меньше Осакаровки, представляющая из себя поселок из пяти улочек с рядами низких, почерневших от времени деревянных домов. Некоторые были огорожены, как и в Осакаровке, плетневыми заборами. По улицам, как положено бродил скот: и свиньи, и козы, и бараны, и коровы, и телки. Гагакали белыми островками гуси, крякали пестрые утки, и кудахтали линялые куры. Иногда можно было услышать всхрапывание лошади, тянувшую подводу. В Шокае, как утверждал брат, работа на лесопильном заводике была не тяжелой и платили нормально. Савва любил работать с деревом. Население Шокая в основном составляли русские, но и греков было немало. Всего-то обитало там не более сотни человек.
«Интересно, – думал Савва, – казахский поселок, а казахов нет. Интересно…». Зато было много ссыльного люда. Митькина работа была возить на легковой машине директора завода. Сюда он попал потому, что Марусина семья жила здесь и у них была хорошая пристройка к дому, где разрешили разместиться Марусе с мужем и дитем. У их знакомых тоже была времянка, которую сдавали за копейки. Ирини не хотелось уезжать от родных, хотя ехать с Шокая до Осакаровки всего ничего. Но Савва уговорил возможностью пожить вдвоем, без сестры и младшего брата. В самом деле, хотелось пожить самостоятельно. Ирини была на девятом месяце беременности, но с помощью Саввы принялась обустраивать запущенную времянку: побелили, отмыли окна, вымели везде паутину, повесили марлевые занавески, отскребла деревянные некрашеные полы.
И стало более – менее сносно жить в этой «дырке» как ее называла Ирини. Она плохо набирала вес, но радовалась, что тошнота ее больше не мучает. Ела плохо, хотелось арбузов, а где ж их взять, тем более в январе? Перед Новым Годом, Савва ездил с братом в Караганду купил яблок, слив, орешков. Хоть немного отвела душу. Теперь вот пригласили на греческую свадьбу на Рождество.