Ирини не хотела идти: уж очень давил ребенок внутри, живот был внушительный. Но Савва уговорил, напомнил, может, на свадебном столе будет соленый арбуз.
– Ну ладно, пойду. Я и на соленый согласна! Хорошо, что здесь рядом, а то б не пошла.
– Если что, я тебя приведу назад, не беспокойся, – заботливо пообещал муж.
– Мне кажется, я сегодня рожу, – говорила Ирини надевая широкую салатового цвета сатиновую кофту поверх черной штапельной, собранной на резинке, юбки.
– Ну на кого я похожа? – говорила она расстроенно, глядя в небольшое зеркало в пошарпанной деревянной рамке, висящем на стене.
– Красиво выглядишь, как может выглядеть красивая беременная женщина, – успокаивал Савва.
Ирини бросила на него укоризненный взгляд, как бы говоря: «брось молоть чепуху!» Ей казалось, что он насмехается над ней.
Свадьба была веселой и уже заканчивалась. Савва играл самозабвенно, все танцевали так, что казалось, вот-вот пол проломиться. По крайней мере половицы трещали. Ирини сидела рядом с Марусей Токарской, на лавке у стены и притопывала в такт ногой, разглядывая людей. Народ здесь был, конечно, отменно бедный. Но сегодня они вытащили свои редко надеваемые наряды и выглядели все, как на подбор празднично. Только – только входили в моду «румынки», полуботинки на толстом, сантиметров в шесть, каблучке румынского производства. Маруся была обута именно в такие. После рождения сына она совсем похудела. Легкая и быстрая, она, сидя с ребенком на руках, лихо постукивала железными подковками своих румынок. «Я тоже такие хочу, – позавидовала Ирини. – И танцевать в них удобно. Вот рожу, скоплю денег, куплю себе». Ребенок, внутри нее, вел себя беспокойно, как будто он тоже хотел потанцевать вместе с гуляющим здесь народом. Так поддавал под ребра, что Ирини несколько раз зажмуривалась от боли. Потом не выдержала, подошла к мужу.
– Савва, кажется, в самом деле, пришло мне время рожать.
– Что больно? – испуганно спросил тот.
– Да, болит внизу и везде.
Савва отложил гармошку. Все гости сразу застонали:
– Где музыка?
– Почему нет музыки?
– Гармонист, ты что это перестал играть? Народ только разошелся…
Кто-то схватил гармонь, стал совать ему в руки опять. Подошел Чечен. Савва сказал ему в чем дело и передал гармошку. Брат заиграл, а Ирини с Саввой ушли. Пока прошли по морозной улице к своей времянке, Ирина несколько раз приседала от боли так, что Савва хотел понести ее на руках. Но все-таки дошли.
Савва сразу побежал за повитухой: больницы на маленькой Шокайской станции, само – собой, не было. Кое-как раздевшись, Ирини взобралась на кровать. Боль то нарастала, тогда она кричала, кусая свои руки, чтоб заглушить боль, то полностью исчезала, и она смотрела в потолок, молясь Богу, чтоб больше эта боль не повторилась. Было страшно, хотелось, чтоб кто-нибудь был около нее. Но время тянулось, а никто не появлялся. Вся в поту, почти без сознания, Ирини вдруг почувствовала, что хочет сходить по большому.
«Ничего себе, – подумала она, – как же я встану, когда мне так больно? – она замерла, надеясь, что боль отступит, но она то отходила, то снова наваливалась еще большей болью. – Что же делать, не в кровать же сходить?» Спустила голые ноги на холодный пол. То сгибаясь в три погибели, то наоборот откидываясь спиной назад, она дошла до печки, где стояли ведра: одно-для пойла поросенку, было чистым и пустым. Она присела на него.
Почувствовав что-то не то, когда чуть напряглась, она заглянула под себя и еле успела ухватить родившегося ребенка за ножку. Потом она переживала, нет ли вывиха в бедре, но все обошлось. Так и застали ее Савва и повитуха – у ведра, испуганную, всю в крови с кричащим ребенком на руках. Савва, как увидел такую картину, схватился за голову и выскочил за дверь. Повитуха, старушка Меропи, только успела вслед крикнуть, чтоб хорошо натопил печь, нагреть воды. Таким образом появилась на свет старшая дочь четы Александриди – Наталия, названная в честь обеих бабушек.
Все-таки на лесопильном заводе платили совсем мало, не было денег даже лишнюю пеленку дочери купить. На пеленки шло старое тряпье, которого тоже было небогато. Савва уволился и пошел работать грузчиком в Шокайское «Заготзерно». И все – равно не хватало. Ирини завела поросенка еще, как только они переехали в Шокай, чтоб хоть к лету было мясо. Потому как поставить на стол кроме хлеба, картошки, фасоли было нечего. Савва стал проносить на себе в рубашке, заправленной в штаны, грамм триста зерна: они с Ирини просто его отваривали и ели, как кутью, чуть-чуть подсахарив. И сахара, как всегда, «кот наплакал». Брат хвалился, что пшеницу тащит с «Заготзерно» мешками.
– И как это тебе удается?
– Уметь надо, – усмехался Чечен многозначительно.
– Ну, научи неуча…, – Савва смотрел на него выжидательно.
– Ну, как тебе сказать… По – разному можно, как, например, договориться с дежурным, за пол литра, конечно, – опять многозначительно поднял брови, – можно пронести полмешка, а он сделает вид, что не заметил.
– Что со всеми дежурными на проходной можно так договориться? – удивился Савва.
– Нет, конечно, – Митька понизил голос и заговорщически мигнул брату, – легче всего договориться с Гаврилычем и Платоном.
Савва понятливо кивнул головой.
Александриди – старший оказался неудачным последователем Митьки – чечена. Он попался сразу в второй же раз, когда он, можно сказать, спокойно вошел в проходную. Нет, сердце, конечно, билось гулко, но гарантией была поллитровка, которую приготовил для Платона. Но его на проходной не оказалось. Что произошло, почему ему поменяли смену, неизвестно. Говорили, что так стали делать, чтоб проверить честно ли работают сами контролеры на проходных. Савве дали четыре года за эти разнесчастные пять кило.
Ирини осталась одна с ребенком. Она засобиралась назад к матери и братьям. На нервной почве, у нее перегорело грудное молоко. Пятимесячная Наталия сосала пустую грудь и плакала. Все это произошло в ночь на воскресенье. Как назло, манная крупа закончилась, а единственный магазин закрыт по выходным. Выход был один – попросить у Муси до понедельника. Они не часто навещали друг друга. Зимой не очень находишься с детьми. Сейчас был конец апреля, только-только потеплело, но дороги все размыты, по колено кругом грязь. Люди ходили только в резиновой обуви или в галошах поверх ботинок.
Семья Митьки-чечена жила через две улицы, не так уж и далеко. По крайней мере, еще Савва, когда был на свободе, Муся за весну прибегала дважды: спасалась от разъяренного мужа.
– Ну за что он тебя бьет? – спрашивала Ирини
– Спроси у этого гада, – всхлипывала Муся, держа в руках новорожденного сына.
– Ну я никогда не поверю, что Митька такой зверь, что будет избивать кормящую мать. Может ты опять, что сказала? – продолжала допытываться Ирини.
– Сказала, сказала, что он и заслуживает…
– Что сказала?
– Сказала, что он хуже чечена.
Всхлипывающая Муся, после сих слов, сразу успокоилась. Ирини насмешливо подвела итог:
– Ну, а что ты тогда удивляешься? Это никому бы не понравилось.
– А, что я его назвала Чеченом? Я? – озлобленно спрашивала Муся. – Люди его так называют. Потому, что злой, как чечен.
– Ну ладно – Чечен, а… – Ирини прервала разговор: в тот момент комнату зашел Савва. Он только что пришел с работы. Надо было собрать ему на стол обед.
– Будешь Муся, кушать? – спросила она. Муся, отрицательно мотнула головой, отвернулась, все еще глотая слезы.
Савва посмотрел выжидающе на золовку. Та молчала, прижимала к груди ребенка.
– Ну что слезы льем? – спросил он.
Муся опять залилась слезами. Но ничего не говорила.
В ту ночь она переночевала у них, а наутро вернулась домой. Митька в это время должен был уйти на работу. На следующий раз, когда она опять с растрепанными волосами, но без ребенка ворвалась к ним, Митька бежал за ней с ножом. Савва попытался выбить нож, но не тут-то было. Хорошо Ирини успела втолкнуть ее в другую комнату и закрыть дверь. А сама стала перед дверью живой преградой. Митька толкнул ее, но она устояла, а тут и Савва подскочил, отпихнул его. Стал уговаривать и успокаивать брата. На этот раз Чечен был неумолим. Казалось, ничем его не убедить:
– Эта стервозная тварь живой отсюда не уйдет. Живой от меня не уйдет. – Разъяренное красное его лицо тряслось от злости. Не будь Саввы – точно прикончил бы.
Савва с трудом привел его в чувство. Перепуганная Муся с того времени слегка утихомирилась. Чечен пригрозил, что бросит ее окончательно и бесповоротно, если она не попросит прощения тут же при брате и невестке. Ей ничего не оставалось, как сделать это. Она боялась идти домой, и Савва пошел с ними. Через дня два, Слава Богу, все уладилось и снова супруги жили, растили своего Павлика. Он, кстати, был точным маминым портретом.
Теперь, оставшись без мужа, потеряв молоко, испуганная Ирини кое-как уложила дочь спать и бегом побежала к Мусе. Она встретила ее радушно, посадила за стол:
– Да некогда мне у тебя рассиживаться, Муся, – отказалась Ирини, – у меня ребенок некормленый, еле уложила спать.
– А что случилось?
– Не знаю, позавчера забрали Савву, а сегодня у меня пропало молоко, а дома как раз кончилась манка, и магазин, как назло, закрыт. Займи, мне пожалуйста, немножко на недельку, у меня и денег нет, все Савве отдала. Брат приедет, я с тобой рассчитаюсь.
Муся смотрела перед собой и ничего не отвечала.
– Ну, ты что молчишь? У тебя тоже нет манки, что ли?
– У нас есть манка, но она куплена для нашего сына, – отвечала Муся, все также глядя прямо перед собой.
Ирини встала. Кровь бросилась ей в лицо.
– Ну, до свидания, – голос ее звучал медленно и замороженно.
Она вышла, чувствуя, как резко побледнела. Она схватилась за плетень, боясь упасть. Голова кружилась. «Наверное, это у меня от всех переживаний», – подумала она. Немного оправившись, она быстро пошла к своей улице.