В один из зимних вечеров, Ирини так же размышляла о своей жизни, думала, что слава Богу, завтра воскресенье, можно отдохнуть. И как бы ответом на эту мысль послужил какой-то шумок, возня, грохот со звоном упавшего чего-то тяжелого: это ее большой оцинкованный тазик, в котором она застирывала белье. Вечно он падает с гвоздя! Ирини испугалась, что там такое? Осмотрелась – дочь спит. Может, дверь открылась, и чужая корова зашла? С чего бы это она разгуливала зимой? Чьи-то шаги и вдруг: тук-тук, тук. Темно на улице, страшно…
– Открывай, Ирини, свои.
Голос Алексиса! Ирини торопится, накидывает на себя шаль, босиком выбегает в холодные сенцы, открывает дверь. Вместе с морозным облаком вваливаются две смеющиеся темные фигуры.
– Не ждали, а мы вот они, собственной персоной, – сказал Алексис, обнимая Ирини.
– Здравствуй, Ирини, извини, что так поздно. Полуторка застряла в дороге, пешком бы быстрее дошли. Замерзли, как цуцики. Скорее веди нас к печке, – проговорила невнятно, лязгая зубами его сестра Валентина. Скинув валенки, сбросив старенький полушубок, она побежала к пышущей жаром, отдающей красными бликами по стенкам, печке. Алексис следом.
Ирини зажгла лампу, подкрутила фитиль, чтоб ярче светило. Минут пять гости не могли говорить, так свело мускулы лица.
Ирини шурудила печку, разжигая пламя пожарче. Поскорей налила чаю. Выложила на стол, все чем была богата. Через полчаса, гости оттаяли.
– Решили с вечера приехать, что б с вами подольше побыть в воскресенье, – сказал Алексис, а то Валентине только раз тут с тобой пришлось встретиться.
– Да, живем вроде рядом, а ничего друг о друге толком не знаем, как будто чужие. Надо это дело исправлять, – Валя с кружкой в руке подошла к качке посмотреть на спящую Наташу, – какая она у тебя прелесть!
– Да? А то тут одна слишком грамотная, сказала, что страшненькая.
– Не слушай, – улыбнулся Алексис, – она вырастет и станет красавицей.
– Вырастет, будет какой-нибудь летчицей, например, – мечтательно прошептала над ухом Ирини Валентина.
Алексис укоризненно посмотрел на нее:
– Она сама хочет стать летчицей, как Марина Раскова и ее команда. Слышала про них?
Ирини растерялась. Кто это такие: имя вроде греческое.
– Раскова? Нет, откуда я могу знать, я газеты не читаю. Человек я малограмотный, можно сказать неграмотный. А кто они?
Алексис смутился:
– Я думал, может в киножурнале пришлось увидеть.
– Про них в газетах писали: девушки героини, – объяснила Валя, – а, вот наша Клеоники написала нам из Москвы про героя – летчика Александра Кокинаки. Вырезку из газеты нам прислала о нем. Представляешь, он – грек. Узнаешь? – Кокинаки-Кокино, то есть Красный. – Валентина рассказывала, а у самой глаза все больше и больше расширялись. – Я представляю какой он: молодой и красивый!
– Похожий на Алексиса, – вырвалось у Ирини.
– Вот и я так думаю, а он не верит!
Алексис, стоя у колыбели, сделал вид, что не слышит.
– Алексис тоже с детства мечтал пойти в летчики, – увлеченно продолжала Валентина.
– Да, да, я припоминаю, – с удовольствием вспомнила Ирини. – Он все с бумажными змеями бегал и говорил, что вырастит и сам будет летать. Помнишь, Алексис?
– Как мы с тобой носились по холмам со змеями, конечно, помню! Я и тебе их делал. И ты хотела летать, забыла? – глаза Алексиса смеялись. Хоть и не ярко светила лампа, но Ирини видела его искрящиеся глаза.
– Ну вот, а хочешь на доктора учиться…
Валентина тут же пояснила:
– А это у него от Анастаса Павловича, который оперировал ему еще до войны поломанную в бедре ногу.
Ирини поморщилась: представила, как ему было больно.
– Наш мальчик уже тогда пытался, как легендарный Икарус, летать. Вот и слетел с дерева.
Ирини не стала спрашивать, что такое «Икарус».
– Да, ладно сестра, ты что-то разошлась. Давай поговорим об Ирининых делах.
– Нет, нет, мне очень интересно послушать о вас. У меня все обычно. Обо мне потом. Расскажите об Анастасе Павловиче. Кто-то о нем говорил мне, кажется, моя покойная свекровь. Да, она мучалась с ногой, и сожалела, что нет здесь таких врачей, как он.
– Да, о нем везде ходят легенды, – начала Валентина, но Алексис ее перебил:
– Его фамилия Папанасопуло. Мое сломанное бедро он лечил, это точно. Но это так, к слову. А вот в войну он работал главным врачом, был начальником санитарного эшелона. Спас несчетное количество людей. Люди его буквально боготворили. И вдруг, после войны, его, ветерана, арестовывают, как лицо греческой национальности, врага народа. И попадем мы вместе в один вагон. Он ехал с матерью. Очень резко разговаривал Анастас Павлович с уполномоченными. Говорил: «Еще будете каяться перед всем греческим народом. Придет время!»
С минуту помолчали.
– И я думаю, придет такое время, – поддержала его Валентина, – и не сомневаюсь! Кстати, – добавила она, – мы с Алексисом думаем, теперь, со смертью Сталина, все переменится.
– Как переменится? – испуганно спросила Ирини.
– Ну, власть переменится, не будет так строго, что слова лишнего нельзя сказать. Можно будет жить где хочешь, разрешат вернуться сосланным в свои родные места. Дадут возможность нам выучиться на врачей, – радостно заключила наконец свою мысль Валентина.
Ирини опять в душе позавидовала сестре Алексиса: как же она хочет учиться, раз так часто упоминает об этом.
– Генерал так любил и любит Сталина! – вставила она.
Валентина пожала плечами:
– Многие его любят. А за что? За то, что под его руководством уничтожено столько душ? Бог ему, конечно, судья, но я его любить не могу.
Такое категорическое заявление Ирини слышала впервые. Она даже отстранилась от нее: «ненормальная, что ли?»
Алексис кашлянул:
– Да, этот грузин нарубил немало дров. Ну, история все поставит на свои места. Валентина, не пугай Ирини. Генерал его представляет героем, победителем войны. Многие так думают.
Каждому пацану хочется стать героем, и иметь пример для подражания. Вот он и почитает Сталина. Я его понимаю. Когда разберется, все поймет. Время надо.
Ирини чувствовала себя не в своей тарелке. Народ плачет навзрыд над усопшим, вспоминает сколько хорошего сделал вождь для людей и в войну, и после войны. Как все сразу подешевело, «стало жить веселей» – это-ж слова Сталина. Их часто повторял Генерал и другие ребята. А ее гости говорят совсем другое. Странно, очень странно. Может, она просто чего-то недопонимает?
Говорили все трое вполголоса, девчонки-усевшись на кровать с ногами, а Алексис улегся на широкой лавке, свесив длинные ноги и укрывшись своим овечьим полушубком. Ирини, казалось, что он засыпает, потому как говорил он сонным, разморенным голосом, но нет, он не упускал нить разговора.
– А с нами тогда в Нарым, ехала молодая учительница, с мамой и, представляешь, она полюбила доктора Анастаса Павловича, хотя ему было пятьдесят три, а ей двадцать восемь. Как только они приехали в Белый Яр, так и поженились, чтоб их не отправили в разные места… Потом у них родился сынок. Работал он везде, куда вызывали: и в Максим Яре, и в Колпашево. Это все города на реке Обь.
– Да, Обь, великая река, – снова вступил в разговор Алексис, – а река Кеть, ее приток, по ней, как и по Оби, ходят огромные баржи, рыбы всякой навалом. Я там немного работал на рыбзаводе в Белом Яре.
Ирини все еще занимала фигура необыкновенного грека.
– А почему этот врач был так долго не женат? Или вдовец?
– Нет, русская жена его не подлежала высылке, и с ним она не поехала. Неизвестно по какой причине не поехала.
– Не любила его, вот и не поехала, – заключила Ирини.
– Да, наверное, – согласилась с ней Валентина. – А в Белом Яре, Алексис, помнишь? – обратилась она к брату, – какая там клюква и брусника на болотах растет, объеденье! Тебе, Ирини, приходилось есть такие ягоды?
– Даже и не слышала такие названия. Мы все на вареники и на пирожки с картошкой нажимаем. Ни фруктов, ни овощей здесь днем с огнем не найдешь. Кроме капусты и морковки.
– А яблоки?
– Раз в год привозят. То есть очень редко.
– Да-а-а. Получается, нас в Белоярском детдоме неплохо кормили. Там давали на Новогодней Елке даже один апельсин. А яблок летом было навалом в диких садах.
– А вы жили в детдоме?
– Сначала в детдоме в Белом Яре, потом интернате в Колпашево. Представляешь, нас детей водили пешком за тридцать километров на рентген два раза в год в Белый Яр. Там была приличная больница, где работал поначалу Анастас Павлович.
– Так вы там и учились?
– Там и учились. В интернате. Это та же школа, но еще и живешь там. Все вместе: и греки, и армяне, и турки, и русские, и якуты, чалдоны – дети донских казаков и многие другие. Я уже был в восьмом классе, когда привезли эстонцев целый эшелон.
Валентина еще больше притушила свой голос и нагнулась к самому уху Ирини:
– Ох, и обозленные были на Сталина эти эстонцы. Ненавидят русских со страшной силой. Чуть ли не в открытую выражали свою ненависть. Говорят, кого-то там из них в Колпашево расстреляли: много лишнего эстонцы высказывали.
– Ну, что ж ты так уж совсем тихо. Не бойся, здесь нас никто не увидит и не услышит, – пошутил сонный голос. Ладно девочки, я засыпаю. Спокойной вам ночи.
– Алексис, Алексис, а помнишь поселки с смешными названиями: Палочка и Проточка? Алексис!
Но тот уже спал.
– Устал, бедный! Целыми днями работает на грузовике. Возит и возит всякий груз и днем, и ночью: машин мало, а груза много. Вот и терзают его. А платят с гулькин нос.
На утро следующего дня их разбудила Наташа. Проснувшись раньше всех, она спустилась со своей качки, сходила на горшок, тихонько закрыла крышкой, вернулась и тихонько ждала, когда все проснутся, потом забылась и стала то-ли мурлыкать, то-ли напевать какую-то детскую греческую песню. Разбудила всех.
Алексис подскочил, пошел бриться к рукомойнику. Ирини оделась, побежала за углем, подсыпать в печку: вчерашний уголь еще не затух, потому как уголь она засыпала где-то в три часа ночи: это так долго они разговаривали с Валей.