«Найду. Там в центре города есть Городской Парк, а около парка с правой стороны ворот есть будка, там сапожничает мой отец. Подойдешь к нему, скажешь, где ты. Вот и найду тебя».
Расставаясь, Савва прочувствованно пожал Ибрагиму и Магомету руки: он был благодарен судьбе, что эти люди помогали ему здесь в трудные минуты. А были трудными не только минуты, а и дни, и недели, и месяцы.
По возвращении с отсидки, уехать в Джамбул стало его навязчивой идеей. Ирини ни за что не хотела этого. Она понимала, что работать мужу в общем-то было негде. Практически все Осакаровские греки тяжело работали в «Заготзерно». Некоторые из них за время его отсутствия выучились на шоферов и теперь хлеб свой насущный зарабатывали не надрываясь. Рассказывали, что двоюродный его брат Юрка Шапраниди, дядь Савкин сын, вообще деньги только так зашибает. Рассказывали, что Юрка, Челокиди Яшка, Попандопуло Лаврентий возили хлеб на большие расстояния и по пути нашли небольшой котлованчик, расширили и углубили его, с тем, чтоб ссыпать туда небольшими порциями пшеницу: за несколько рейсов там набиралось немало пудов. Потом продавали ворованное зерно за сходную цену. Особенно показал себя Юрка: однажды, таким же макаром, они целый день сыпали зерно, а, когда пришли ночью забрать его, то увидели пустую яму. Кто-то из них опередил остальных. Постольку их было трое, то доказать друг другу не могли. Но знали, гнилым среди них был один. Ну, а в общем – жировали ребята. Савва им не завидовал. Воровать он зарекся. Голубой его мечтой теперь было перво-наперво переехать в теплый край, чтоб там можно было работать и зимой. Даже на стройке.
Ну и, возможно, сможет выучиться водить машины, хотя Савва не был уверен, что бывшему зэку позволят водить машину. Но, как говорят, надежда умирает последней. А пока приходилось делать всякую работу, какая попадется: не очень-то хотели работника с тюремным прошлым. Это очень задевало Саввино самолюбие. Один раз в жизни от безысходности он хотел стянуть немного пшеницы и теперь он навеки – вор. Скорее, скорее отсюда, подальше, чтоб никто его на новом месте не знал. Жена как будто понимала, как ему тяжело здесь жить с этим клеймом. И Савва надеялся, что именно этот аргумент поможет убедить ее переехать в Джамбул.
Ирини была уже беременна вторым ребенком, когда произошла безобразная сцена: пьяный Савва ударил ее, а потом еще и кинулся на нее с ножом, порезал ногу. Все это происходило в присутствии его братьев. Они, собственно, и спровоцировали этот скандал. У Ирины был сильный токсикоз, плохо себя чувствовала. Она уже легла спать вечером, как вдруг братья завалились в гости. Сели за стол, Ирини встала, что было в доме подала. А было – варенная картошка в мундирах, сало, лук и остатки супа. Подавала она без счастливой улыбки: ее поташнивало, она говорила ему об этом перед тем, как лечь. Савва ей помогал – нарезал хлеб, поставил стаканы, бутылку братья сами принесли, хотя знали, что Савва не любил горькую, он сразу пьянел и слабел, потому что кроме тошноты от спиртного он ничего не чувствовал. А братья в этом смысле были очень даже крепки и старшему брату, Савве, было не престижно от них отставать. Ирини снова прилегла. Тут братья в пьяном виде захотели, чтоб им еще что-то подали. Ирини еле поднялась, подошла к столу.
Тут младший, Федька, заломив крутые брови, пьяно съязвил:
– Я вижу, Савва, твоя жена не хочет нас видеть здесь, смотри, какой у нее недовольный вид. И вообще, сестра наша жалуется, что жена твоя плохо с ней обращается. Сестра, кстати, спала за ширмой, она болела ангиной.
Савва повел своими пьяными глазами, но промолчал. Ирини, посмотрев на развязный вид Митьки-чечена, и еще более отвратительный надменно – презрительный взгляд Федьки, ответила спокойно, но резко:
– Я вижу, это ты здесь недовольный, что тебя не так встречают, ну извини, ты не беременная женщина, чтоб я за тобой ухаживала бегом.
Федор взвился:
– К чему это ты, дорогая?
Савва ответил за нее:
– Тошнит ее, второй месяц беременна.
– Большое дело, – вступил в разговор Митька, – наши женщины и в девять месяцев пашут, мешки таскают…
Это было начало памятного семейного вечера. Кончилось тем, что разъяренного Савву с окровавленным ножом, с трудом удерживали сами зачинщики скандала. Потом они его куда-то увели.
Плачущая Ирини не знала, что делать: среди ночи не пойдешь к родным. Наталию тоже не оставишь с пьяным мужем. Перевязала порезанную мужем ногу белой косынкой. В душе она мстительно думала: «Все, развод! С ним жить не буду ни дня. Утром возьму ребенка и уйду к матери». К утру она заснула и дверь забыла запереть. Проснулась от стука открывающейся двери. Вошел Савва, как ни в чем ни бывало. То есть, делая вид, что ничего такого не произошло. Ирини вскочила и, ни слова не говоря, не глядя даже в его сторону стала собирать вещи. Савва молчал. Наталия проснулась. Потянулась к подошедшему папе, но Ирини резко вынула ее из качки, стала одевать. Метнула взгляд на Савву – он сел за стол, опустил голову.
«Неужели ни слова не скажет, – мелькнуло – неужели он ко всему еще и такой трусливый», – подумала она презрительно.
– Ирини, ну прости меня за вчерашнее, – наконец Савва выдавил он из себя.
Ирини молча взяла ребенка за руку, вещи под мышку и пошла. Савва встал в дверях:
– Никуда ты не пойдешь.
– Удержать хочешь? – сузила глаза Ирини, – ты, кажется, забыл, что я говорила, когда замуж выходила?
– Что ты говорила? – спросил он, прикинувшись, что не помнит этого, обрадованный, что она заговорила
– А то, что, если хоть раз ударишь, брошу, даже если у меня будет десять детей.
Савва опять опустил голову, вид у него был жалкий.
– Ирини, ну прости, я не знаю, как это вышло. Пьяный был… В рот больше не возьму эту гадость… Если б не братья…
– Так, что? Из-за братьев ты меня, беременную и зарезать можешь, а я должна буду терпеть? Ты, кажется, забыл, что у меня тоже есть братья, ох и не поздоровится тебе, когда узнают, какой ты прыткий.
Неизвестно, что подействовало на Савву: или угроза от братьев или, что потеряет жену, но он тут же у дверей опустился на колени. На глазах появились слезы.
Словом, вымолил он у нее прощение.
Ирини задумчиво шла с базарчика, который появился недалеко от осакаровского ДК, в сетке несла две круглые дыньки. Узбеки навезли целую гору таких дынь. Опять вспомнился Алексис. Интересную деталь заметила про себя Ирини: она улыбалась не только, когда разговаривала с Алексисом, а даже, когда думала о нем или мысленно разговаривала с ним. «Вот тебе и на! Кажется, такого со мной ни с кем не случалось в моей жизни». Она даже остановилась посреди дороги. Поразмышляла: «С мамой-не всегда улыбаюсь, с сестрой тоже, с братьями-редко, с мужем – тем более. Кажется, с покойным братом Федей было всегда радостно быть рядом». Теперь Ирини шла и обдумывала свое открытие насчет брата Алексиса: «Человек, как человек… Ну симпатичный, приятный, улыбчивый, внимательный, как многие из греков. Да, очень умный, заметно умнее многих. Конечно, он закончил там в этой Сибири школу. И, почему мама не дубасила меня, не гоняла в школу. Теперь бы и из меня был бы человек».
Ирини подошла к своему дому, остановилась передохнуть: все-таки беременность в пять месяцев давала о себе знать, и теперь грустно чертила зеленой веткой мокрую землю у ворот своего дома. Недавно прошел хороший летний дождь, какие редко бывают в их степном поселке. Земля наконец напилась, а то огороды с картошкой захирели. Алексис говорит, что в Сибири хорошо растет картошка, а почему здесь ее не сажают? Это только в этом году некоторые греки, после разговоров с Алексисом, решили попробовать посадить ее. В том числе и Ирини посадила. Взошла неплохо. Вот с поливом большие проблемы: из колодца ведрами. Спасибо дождь вовремя помог. Ирини посмотрела через изгородь на свою цветущую картошку. «Интересно, как уродит?»
Ей было грустно оттого, что уезжал Алексис с сестрой Валей поступать в Минск. И было такое чувство, что она ничего и никого не хочет видеть. Не хочет даже находиться в Осакаровке. Потому что их поселок опустеет, раз сюда не будет приезжать Алексис. Ирини опять вспомнила последний разговор с ним в доме матери. Савва в тот день помогал брату со стройкой дома. Ирини же, зная, что Алексис в гостях у Генерала, скорее собрала Наташу и еще до обеда пришла к ним. Яшки не было дома, Алексис ждал его и очень обрадовался приходу Ирини. Наташу он сразу подхватил на руки.
Разговор опять пошел на животрепещущую тему его отъезда.
– Может еще не поступлю, придется вернуться назад…
– Кто? Ты не поступишь? Не смеши! – возражала она, не глядя на него, скоро накрывая на стол.
– Дай-то Бог! Очень бы хотелось, – в голосе слышалась серьезность и настрой на лучшее. – Я, знаешь ли, оптимист. Все будет хорошо! Мне еще Анастас Павлович говорил, что из меня будет толк.
– Ну да, Анастас Павлович Папанасопуло, – поддела его Ирини.
Алексис посмотрел на нее с видом: «не веришь, что ли?»
– Серьезно, Ирини, он на меня повлиял. Как-то в разговоре сказал, что надо учиться. Стыдно нам, грекам, оставаться необразованными. И вот, когда нас зачислили в школу, знаешь, мне не в чем было зимой ходить в школу и мама не разрешала мне ходить на уроки. А я плакал и просился. Тогда она отрезала от моей телогрейки рукава, и я надел их вместо валенок на ноги, и так я проучился первую зиму. Потом нас всех отправили в детдом.
Ирини с завистью слушала его, стараясь не смотреть на него, боялась увидеть его расстроенное лицо. Подумалось: почему мама тоже не отрезала рукава. Подумаешь, отморозила глаза. Человек целую зиму ходил без обуви и выдержал.
– А не смеялись над тобой?
– Некоторые смеялись. Смешно же видеть такое. Ну ничего. Учительница меня, сопливого, защищала.
– Потому что хорошо учился. Хорошая учительница была. Старая и мудрая. Ее все побаивались, но любили.
И опять Ирини с тоской подумала о своей учительнице. Она была молодой и совсем безразличной к какой-то нерусской, вредной девочке. Нет, Ирини не повезло с учительницей.