директор школы Афанасий Митрофанович Орлов. Харитон позволил себе только раз мельком взглянуть в сторону Анастасии Андреевны. Его быстрые глаза успели уловить пристальный ее взгляд, а он сделал вид, что занят исключительно процессом соревнования. На самом деле он немножечко рисовался, но только перед нею.
Держался он красиво, судил участников соревнования корректно и супер справедливо, так ему и всем остальным, по крайней мере, казалось. Зал периодически ревел в восторге и взрывался в аплодисментах, и тогда он радостно улыбался. Да, это был его праздник. Ему хотелось показать Анастасии Андреевне какой он спортсмен, как он сумел научить ребят тому, что сам умеет делать легко и просто. Пусть посмотрит, как ребята уважают его, как своего учителя. Не только ее уважают. Раньше у него был комплекс: она учительница, а кто он такой? У нее уважаемая профессия, а он простой бухгалтеришка. Ей должно быть совсем не престижно, чтоб он смотрел в ее сторону. И он старался не смотреть. Теперь же эта грань, как бы стиралась, ведь он тоже учит детей. Харитону было приятно встречаться с Анастасией Андреевной в школьных коридорах, в учительской не просто, как с соседкой, недосягаемой соседкой, а коллегой, которая занималась тем же, что и он.
Он мог перекинуться с ней словами о том или другом ученике из ее класса, обсудить вопрос, поднятый кем – то на совещании. Не было теперь у него внутренней неуверенности и боязни, что он ей не интересен в общем, как человек и, как мужчина, в частности. Харитон ненавидел эти свои переживания, находил беспочвенными, но они присутствовали и не давали ему действовать по отношению к ней смело, как он привык это делать везде и во всем. А хотел он ее целовать и обнимать, как в том сне, который ему приснился еще в поезде, когда он вез Мишутку из Караганды в Осакаровку. Он понимал, мечта эта практически несбыточна, но все-равно мечтал.
Куда девались те немногие чувства к жене? Она становилась ему побоку, все связанное с ней куда-то плавно уплывало. Оставалось чувство вины перед женой, за то, что всюду и везде мерещилось одно Настенькино лицо. Приходил Харитон в себя, обычно, когда вспоминался образ сына – младенца. Начинал себя ругать за непотребные мысли, но поделать с собой ничего не мог. Жил он в каком-то ожидании, что вот-вот должно что-то случиться, и он завоюет благосклонность Анастасии Андреевны. А вот после, что будет после этого он не представлял. Куда же деть придется жену и ребенка? Не бросать же их. Он не из тех, кто бросает близких людей на произвол судьбы… Да и потом, еще неизвестно, как у него развернутся отношения с Анастасией. Возможно, она не подпустит его к себе и на пушечный выстрел. Когда ему приходила эта мысль, он сам себе усмехался, криво улыбался, смотрел перед собой исподлобья. Задавал себе вопрос: «На что ты надеешься, дурак!» Но интуитивно он чувствовал, что рано или поздно она сдастся, будет только с ним. Голова его напряженно работала, размышляя, как бы сделать так, чтоб произошло это побыстрее. В конце концов понял, что не в силах придумать что-нибудь сверхъестественное, а надо просто жить и ждать. Жизнь сама выведет на правильную колею.
Мишутка для него давно не был чужим, а Анастасия тем более. Кажется, он ее любил с младенчества, еще с тех пор, как она замазала обжигающей зеленкой его разбитую коленку. Тогда еще он, несмышленыш почувствовал в ней нечто. Надо же такое!
На Новый Год администрация школы разослала всем учителям открытки с приглашением на Новогоднюю детскую елку и последующий за ней праздничный обед для преподавателей. Чета Харитониди не ходила, не хотела оставлять ребенка на стариков. Харитону хотелось пойти, послушать пение Анастасии Андреевны. Ведь непременно будет петь, упросят и школьники, и учителя. Эльпида не спускала глаз с сыночка, занималась им с рвением и ревностью. Плакать не давала-хватала на руки и носилась по дому. Всюду висели его пеленки, пошитые из байки, что Харитон привез из Новороссийска. Слон подговаривал Харитона снова поехать туда же за товаром, ему нужны были деньги купить хоть старенький, хоть плохонький дом в Караганде: не хотел жить с тещей.
– Поездим раза три четыре, и дом можно будет купить и даже кой-какую обстановку, – канючил, подергивая свой вихор, Слон.
– Ну, как я сейчас могу поехать, когда у меня работа, даже две. А также ребенок, все-таки мужик должен быть рядом, мало ли что?
– Господи! Две семьи смотрят за одним ребенком. Да что там, вся улица может помочь, а он-ребенок! Ребенку нужны будут обновы, хорошее питание. Разве тебе не нужны лишние деньги?
– Да зима кругом, холод. Охота тебе морозится в вагонах.
– Поезда отапливаются, ты прекрасно знаешь.
– Нам же не в Караганду ехать, а в Новороссийск!
– Доедем. Не мужики что ли? – настойчиво гнул свое закадычный друг.
– А кто меня с работы отпустит? Прокопиди меня просто уволит.
– Ну, неужели с напарником не договоришься? Потом отработаешь… Ну, Харитон, решайся, будь другом…
Умел все-таки Слон убеждать. Даже такого твердолобого, как Харитон, опять сумел уговорить.
– Не надо нам ехать до Новороссийска, – утверждал Слон, – и в Москве можно найти нужный нам товар.
– А ты знаешь, какой товар нам нужен?
– А как же! – с воодушевлением воскликнул Слон, – я тут прошелся по магазинам, посмотрел, чего нет в продаже.
– И чего же нет? – поинтересовался Харитон.
– А всего нет, – и Слон выпалил список одним духом, как стих, который выучил наизусть.
На старый Новый Год они уже ехали в сторону столицы необъятной Родины. Смотрели из окон на снежные бескрайние поля, на деревеньки большие и маленькие. На покошенные дома, у многих из них были заколочены окна и двери, кое-где, возвышаясь, мелькали сохранившиеся облупленные церквушки без колоколен и крестов на куполах. На больших станциях выходили прогуляться на перрон потому, как знали: на обратном пути такой возможности у них не будет: надо будет стеречь товар в четыре глаза. Почему – то на станциях, чаще чем где-либо еще, встречались покалеченные войной люди: кто без ноги, а то и на низкой тележке без обеих ног, кто без руки. На костылях, с протезом, точнее подпоркой на ногу из деревяшки. Многие из них просят подаяние, вид самый неприкаянный. Много нищих баб и детей, подростков, от которых хочется отвернуться, заплакать и убежать куда подальше, чтоб более не видеть такого унижения человеческого достоинства. Кругом сновала вороватая мятая пацанва.
На одной из больших, переполненных людьми, станций, друзья наблюдали не самую веселую картину: морячок, в черном бушлате, отошел закурить папиросу, в это время тщедушный вор подхватил его маленький чемоданчик и быстро пошел, стараясь смешаться с толпой. Люди боялись выдать его, рядом мог находиться подельник вора, который может запомнить тебя, подстеречь где-нибудь в безлюдном месте и убить. Такое случалось часто по всему родному Советскому Союзу. В случае с морячком, кто-то показал ему глазами направление, куда скрылся вор. Морячок оказался расторопным. Он догнал воришку, схватил за руку, присел, потянув его за собой и положив его руку на свою согнутую в колене ногу одним махом обеих своих рук мощно ударил по руке бедолаги. Рука хрястнула, вор заорал благим матом и мотаясь со стороны в сторону, придерживая свою сломанную руку другой рукой, убежал. Жуткая картина. Народ колыхнулся, жалея беднягу, и в тоже время справедливо уважая моряка.
Сердце Харитона щемило: он любил свою страну, свой народ – и русских, и греков, и узбеков, и казахов, и армян, и украинцев, и всех других. Как и все они, он ждал перемен, лучшей жизни, готов и сам работать до самого своего предела, только бы эта жизнь, наконец, наступила.
– Столько лет прошло после войны, а народ все бедствует, Слон, – ну что это за жизнь? Когда же наступит нормальная пора в стране?
– Ну, дорогой, подожди, вот пройдет двадцать лет, тогда что-то и изменится. Больно ты скорый. Другая страна б еще пятьдесят лет в руинах лежала, а мы делаем успехи во всех направлениях. Одна целина чего стоит! – оправдывал недостатки в государстве Слон. Воодушевленный, он хотел сделать Харитону выкладку из газетных новостей о последних достижениях Советского Союза, но тот перебил его:
– Чего ж я ничего не вижу из достижений? Вижу только непроглядную нищету, грязных, холодных и голодных людей.
– Харитон, успокойся. Среди них много тунеядцев, разгильдяев и бездельников.
– Да-а-а-а, не то, что мы с тобой! Как же безногому работать?
– При желании и он может найти себе работу. При желании…, – утверждал Слон.
– Как у тебя все легко и просто. Философ… Что ж ты сам не идешь на производство, а едешь торговать?
– А пусть и другие торгуют, если могут. – Слон помолчал. – Просто мне кажется, что торговля, это то, что я умею делать лучше, чем все остальное. Видимо у меня это в крови от предков. Не даром говорят, что армяне-торгаши.
– Угу, и евреи тоже.
– А, что греки, скажешь, не торгуют?
– Ладно, не будем. Будем надеяться, что не все в этом мире торгаши. А то не выдержать нам с тобой такой конкуренции.
В их купейном вагоне ехали два крепыша, братья Петровы, пожилые мужчины, побывавшие на войне. Сейчас они спали. Ехали они на похороны своей сестры в Ленинградскую область. Говорили они о своих воинских подвигах не очень охотно. За время войны потеряли мать, погибли три брата. После войны работали оба на стройках. Тяжело копейку зарабатывали. Теперь вот работали строителями в Акмолинске. Сколько построено их руками и сколько еще надо строить! Людям негде жить, плохо дело с жильем. Они сами хоть и строители, а живут – теснятся со своими семьями в бараках. Обещали им квартиры в новом году, но надежды мало, что получат, по крайней мере, в этом году.
Один из братьев проснулся, разбуженный громкой дискуссией друзей. Сел на полке, свесил ноги в новых белых вязанных носках. Потер переносицу, глянул в окно – как раз проезжали какую-то, Богом забытую, полуживую деревеньку. Вдоль железнодорожного полотна стояло несколько малолеток-детей, одетых в какие-то лохмотья. Удручающая картина. Бывший солдат произнес в пространство: