А в этом году и вовсе негде найти работников. Вся беднота подалась в город, говорят, некоторые на руководящие посты устроились. Уже закончилась Гражданская война, уже налаживалась мирная жизнь, а Пантелей все никак не мог понять, что происходит: как это – Россия без Царя, без устоявшихся порядков. Вдруг теперь вместо царских денег, какие – то керенки, екатерининки, которые ничего не стоили. Кругом разорение, нищета. Раньше прилавки Хостинского рынка ломились от всевозможного продовольствия, заводских и фабричных изделий, а теперь шаром покати. А главное, настало время, когда стало стыдно верить в Бога! Церковь в Юревичах, чуть было не заколотили, но греки отстояли ее. Отец Василий Пимениди вовремя собрал народ, и, приехавшие из Сочи люди в военной форме, уехали ни с чем. Пантелей ходил теперь в церковь молиться по нескольку раз на день. Нет, не нравилось ему, как власти поступают с церковью. Все можно пережить, но не гонения на верующий народ! По ночам он плохо спал, ворочался. Благообразный старик с седой бородкой резко состарился за короткое время. Заставил Илью написать письмо сыну Герогису в Севастополь. Через месяц сын приехал сам. Дня три семья Христопуло и Фанайлиди обсуждала один вопрос: нужно ли и стоит ли уезжать из России на родину предков? Кокинояни не хотел ехать, он был уверен, что все еще вернется на круги своя, что все это временно и надо переждать. Ехать, значит ехать всем. А как ехать Илье, когда у него только малолетних детей четверо. А Кице, которую уже засватали и скоро свадьба? Нет, надо повременить: все еще встанет на свои места. Они уже раз хотели уехать четырнадцать лет назад из Пиленково, да не пришлось… Кирилл, однако, хотел ехать, Михаил тоже был не против, но Янко сказал свое твердое «охи – нет». Вскоре Пантелей с Герогисом выехали в Севастополь с тем, чтоб оттуда, все вместе, включая семью дочери Христины, уехать в Грецию.
Тяжело было старому Пантелею Фанайлиди расставаться с любимой дочерью. Наталия лила слезы, не успевая смахивать их скомканным платком.
– Ничего, явром, увидимся еще, – обещал дрожащим голосом отец, – увидимся! Вы приедете в гости, или я соберусь. Я – старый путешественник, смолоду сколько раз проделывал путь сюда, в Россию на заработки. Приеду еще раз, не такой уж я старый. Или вы, все-таки соберетесь в родную Элладу.
Пантелей, конечно, сам не верил в свои слова, но дочь хотел успокоить. И в самом деле, Наталия улыбнулась сквозь слезы:
– Мы обязательно увидимся еще патера. Ты только не болей и береги себя.
– Подрастут дети и мы, все вместе, приедем в гости, а нет, так насовсем приедем, – добавил угрюмо Илья.
Через полгода они получили весточку, что все благополучно достигли берегов Эллады кораблем, следовавшего из Одессы. Устроились в поселке Верия на севере Патриды. Пройдут десятилетия, прежде чем дойдет новая весть о жизни родных за рубежом. Пройдет пол столетия, когда уже постаревшие внуки Кокинояни и Билбила встретятся в Верии, где более удачливые потомки дедов сумели устроить свое благополучие, занимаясь разведением виноградников и табака.
Младшая дочь Христопуло была еще тем ребенком: только успевай за ней приглядывать. Такой непоседливой девчонки Роконоца не видела сроду. Все остальные дети намного спокойнее. И в кого она? До пяти лет за Ирини нужен был глаз да глаз. Иначе не успеешь оглянуться, она уже на огороде, в малиннике или смородиновых кустах, или срывает помидоры все подряд: и зеленые, и красные. Несколько раз вылавливали ее на берегу реки, в которой не раз тонули детишки, оставленные без присмотра. Ну и давала Роконоца Кики за то, что недосмотрела.
Доставалось старшей дочери: а что делать? Дела за Роконоцу, хозяйку дома, матери семерых детей, никто не сделает. Теперь, когда Кики пошла в школу, насколько ей трудней стало справляться со всем. Кики не очень-то хочет ходить в школу: тяжело ей там учиться. В прошлом, 38 – ом году закрыли греческую школу, а вместо нее открыли русскую. Дочь же не знала ни одного русского слова. Книг не было, тетрадей не было. Кики жаловалась, что чужую книгу ей дают только перед началом урока, и она ничего не успевает ни прочитать, ни понять. А чем могла помочь ей Роконоца? Федя как-то пытался помочь, но что сделаешь без учебника? Харитон, тоже не знающий языка, сразу попал в русскую школу. Его ей особенно жалко, уж очень стеснительный и добрый ребенок. Не слышно его и не видно. Послушный, внимательный. Без матери жить не может. Все б около нее крутился. Роконоца вздыхала: «Понятно, как тяжело ему в школе. Ребята посмелее задираются, а он, конечно, молчит, не пожалуется. Ничего, пусть учится защищать себя. А как же иначе? – Роконоца сетовала: «Да… Маленькие детки, маленькие бедки… А что их ждет впереди?»
Что-то странные времена наступают: людей забирают ни с того ни с сего, сажают в тюрьму. Происходит это ночью. Фамаиди Деспина уже который день сама не своя: муж уже три недели, как сидит в тюрьме. Сидеропуло Сима тоже самое: места себе не находит. На удивление Роконоца не могла заснуть после тяжелого дня. Обычно она засыпала едва голова ее касалась подушки. Сейчас же вот лежала вся в тяжелых размышлениях и от последней мысли о ночных исчезновениях мужчин, она испуганно повернулась на другой бок, посмотреть на мужа. Спал он, как убитый и дыхания не слышно. Роконоца пристально смотрела на его еле различимый в темноте профиль. Илья, как будто почувствовал взгляд, глубоко вздохнул и неуклюже повернулся к ней спиной. Мысли Роконоцы потекли теперь о муже, о том, как много он работает, как много еще надо успеть сделать к зиме. Тяжелые, какие-то безрадостные мысли копошились то о том, то о сем, отрывочно, неясно и наконец, пришел спасительный глубокий, тяжелый сон.
Когда из Красной Поляны приезжал старый Билбил Метакса или кто еще из его семьи, радости семейства Христопуло не было конца. Сначала Янко-Кокинояни с Бил-билом обстоятельно обнимались и можно было видеть иногда повлажневшие их глаза, потом очередь подходила обниматься остальным. Обычно, каким – то образом о приезде сразу узнавали в семье Ильи Христопуло, и почти все спешили в дом Янко. Старики садились, а следом и все их потомство. Женская половина суетилась подавала на стол. Тут и младшая, Ирини, бегала, расставляя тарелки, стаканы, хлеб и незаметно поглядывала на гостей. Ей нравился папука Билбил. Очень добрый и внимательный, все время обращает на нее внимания и улыбается. Привез много конфет, а ей красивую косынку. Он всем привез всякое. Яшке достался увесистый деревянный паровозик, так тот от счастья забыв про все, побежал во двор и провозился с игрушкой до самого вечера и не хотел делиться с Харитоном.
Билбил в свои шестьдесят семь лет выглядел еще бравым мужчиной, с благородной внешностью. Казалось, чем дальше, тем больше красивел этот человек. Слушать его было одно удовольствие: речь его текла, как поток ручья средней силы, у которого приятно было посидеть, потому как не давил на голову из-за громкого журчания, и прислушиваться тоже не надо было: утомило бы. Кокинояни, пожалуй, был немного крикливым, быстро вспыхивал, но тут же, правда, отходил. Билбил никогда не выходил из себя. Сдержанность была его основной чертой. Похожи были они манерой разговаривать – говорили в меру, давали возможность высказаться другим не перебивая. На вопросы отвечали обдуманно, выдерживая, но не затягивая, паузы. От этого все их речи казались весомыми и значительными. Собственно, таковыми они и были. Интересно, что все их сыновья унаследовали именно такой стиль общения. Может оттого Христопульские и Метаксовские парни были так уважаемы и пользовались повышенным вниманием среди женского пола. До сих пор, любимый сын Билбила, Константин, учитель в городе Сочи, не женился, хотя невест желающих выйти за него замуж хоть отбавляй. Говорят, полюбил когда-то русскую учительницу, а отец не разрешил жениться, велел искать гречанку. Вот он и не женится. Пожалуйста – и сейчас, Ирини слышит, что два деда обсуждают, где бы найти хорошую невесту для Костаса, а то ведь через год ему стукнет тридцать семь.
Ничего себе! Ирини уже знает, что тридцать семь – уже много лет. Ее папе Илье недавно было столько, был такой праздник дома. Все они, его дети, поздравляли папу, и даже самые младшие целовали и обнимали его. А папа смеялся и подбрасывал их, визжащих, к потолку.
Ирини и не знала, что Костасу столько! Разве женятся такие старые? Она недоверчиво поглядывала на Билбила:
– Что малышка, что ты так смотришь? – спрашивает, улыбаясь дед Билбил и притягивает ее за руку к себе.
– А разве Костас уже такой старый? – удивленные Иринины глаза смотрят недоверчиво.
– Старый, старый, – смеется дед, – уже старик, меня скоро догонит…
– Ну, иди, иди, – нетерпеливо отсылает ее дед Янко, – все тебе надо знать… Иди играй с детьми.
Но Билбил устраивает ее поудобнее себе на колено:
– Пусть посидит, она не помешает…
Ирини не любительница сидеть спокойно, Янко это знает: все равно через пять минут она сорвется, полетит по своим делам, так что он не возражает:
– Ну пусть посидит, – разрешает он, иронически глянув на внучку.
– А когда приедет Алексис? – снова звучит звонкий голос Ирини.
Билбил смотрит на нее загадочно:
– А кто это такой?
– Ну Алексис, мальчик, он приезжал давно, брат мой четвероюродный, правильно же Федя, троюродный он нам? – поворачивает она лицо к брату, сидящему в сторонке с младшим Периклом.
– Правильно, четвероюродный, – ответил тот со значительным видом.
– А что, нравится тебе твой брат? – глаза деда расширились и смеялись.
Но Ирини не смутилась и бойко отвечала:
– Да, хороший мальчик, мы с ним играли. И всем он понравился, и Яшке тоже.
– И Яшке? – сделал удивленные глаза дед, – тогда точно, в следующий раз привезу его с собой. Ладно?
– Ладно.
– Ну, тогда решено!
Счастливая Ирини соскочила с колен и побежала из комнаты.
Деды проводили ее любящим взглядом. Кокинояни-Янко – чуть ироническим, Билбил – чуть сентиментальным: глаза их говорили: вот оно новое поколение, которое вырастет, возмужает без них! И как у них все устроится?