Пели до хрипоты. Присев на боковых полумягких сиденьях, переплелись руками, сцепились в одну веревочку, в одно существо, так похожее на кольчатую сколопендру, ритмично шатались из стороны в сторону, и невозможно было в их реве уловить ни слов, ни смысла, ни мелодии. Ревели, и все…
Этот дикий рев сразу же, как только обе машины въехали в Калинов, понесся во все концы, всполошил испуганный поселок. Сразу почернело и без того холодное солнце, тяжелая тьма упала на человеческие жилища, неистово закрестились даже те, кто уже давно, а то и никогда не верил в бога. «Спаси и пронеси», — зашептали старухи, намертво застыли глаза у детей, младенцы на материнских руках замерли, словно забыли, что умеют вертеться и кричать.
Рудо фон Тюге вышел из машины последним. Проворная Гретхен, одетая в черное платье и зеленую кофту, поверх которой болтались расстегнутые полы розовой разлетайки, уже хлопотала возле походного хозяйства. Вместе с востроносым вестовым доставала из багажника саквояжи и портфели.
Фон Тюге должен был занять высокую должность, возглавить ведомство, которое установит на оккупированной земле новый порядок и гарантирует полную безопасность.
Возможно, кто-либо от отпрысков высокородных ландскнехтов возмутился бы, а то и запротестовал: мне, дескать, фону, штурмбаннфюреру, такое мизерное владение, как Калинов! Да тут и половине из прибывших молодцов делать нечего, тут любой паршивый ротенфюрер справился бы. Но фон Тюге был не из тех «фонов», которые возмущаются, которые выбирают себе легкую или же почетную работу. «Мне ничего не нужно, кроме собственных штанов, казенного шнапса и чужой фрау на ночь» — это крылатое выражение принадлежало именно ему, штурмбаннфюреру фон Тюге. Поэтому если и скривился фон Тюге, когда вылез из машины, то не из-за обиды на должность в таком глухом закутке, а только от разочарования, что не увидел перспективы, размаха, так как превыше всего ценил и любил настоящие дела. И еще увидел: долго здесь не засидится. Наведет порядок, отшлифует все до тонкости и передаст дела кому-нибудь из своих, а сам снова туда, где нужен его острый глаз и твердая рука.
В самом деле, Рудольфу фон Тюге не было необходимости лезть выше. Его «Личное дело» было надежно спрятано в сейфе самого Кальтенбруннера, он не знал, что в нем, но что бы там ни было, а уж если оно попало в бездонный сейф самого высокого шефа, правой руки самого фюрера, то, наверное, чего-то стоило.
В стандартной справке-характеристике на штурмбаннфюрера, ныне вступающего на должность шефа жандармерии калиновского ортса, писалось:
«Рудольф фон Тюге (родовая фамилия Фортюга) рождения 1903 года, из мещан дерф Фрейбург, в партии национал-социалистов с 1933 года. Образование начальное. Специальности не имеет. Партии предан фанатично. Дело свое знает до тонкости, исполняет безупречно».
И все.
О том, как простолюдин из мещан города Фрейбурга, что на границе с Францией и Швейцарией, по прозвищу Фортюга, предки которого могли быть и немцами, и французами, и даже итальянцами, стал высокопородным арийцем и особой знатного рода, характеристика умалчивала, а сам Рудольф тоже то ли не любил об этом вспоминать, то ли, может быть, и сам забыл напрочь. Отец Рудольфа — уважаемый в районе Фрейбурга предприниматель, полуремесленник, полубауэр, выращивал на огороде такой крупный и сердитый лук, что его сын до сих пор не мог переносить его запаха, а в полукустарной кузнице отец изготавливал крепкие и удобные подковы, без которых не могла обойтись в горной местности ни одна лошадь. Поскольку отроги Швейцарских Альп достаточно круты, а дороги каменисты и трудны, то спрос на изделия старого Фортюги был широк, его многочисленная семья не бедствовала. Хозяйственный отец, который до преклонного возраста отличался завидным здоровьем, любил работу, с утра до поздней ночи то копался в огороде, то становился к наковальне помогать наемным кузнецам, и тогда молоты выстукивали и дружнее, и звончее, веселей и задиристей. Стремился он приучить к этому делу и юного Рудольфа, насильно заставлял браться за молот, и чем неохотнее сын приступал к делу, тем больший молот оказывался в его руках. Благодаря этому и вырос Рудольф атлетом, его лицо, как и лицо отца, покрылось загаром, а сила в его руках развилась такая, что он легко гнул подковы, но любовь к кузнечному делу так и не появилась. Двадцатилетним — его тогда надумали женить и передать ему старую кузницу — Рудо Фортюга задал из Фрейбурга стрекача.
Снюхался нежданно-негаданно даже для самого себя с бандой дорожных грабителей; устраивались возле удобных перевалов, подстерегали купцов, заставляли их поделиться с ними своим добром, а если те пробовали оказывать сопротивление, отнимали товар и деньги вместе с душами… Но это продолжалось недолго, всего несколько лет гулял как вольный ветер в альпийских отрогах Рудо Фортюга, а потом пришлось убегать, прятаться, брать чужое имя.
Перекати-полем катился он по Европе, пока не попал в многолюдный, большой город Мюнхен, понравились ему знаменитые пивнушки, пристал к компании веселых и крикливых людей да и наслушался от них такого, что очень и очень пришлось ему по душе. Вот тогда и назвался благородно: фон Тюге. Черт побери, не кто-нибудь, а сам Рудольф фон Тюге, осколок старинного знатного рода, правда, в силу различных обстоятельств обедневшего, обиженного, обездоленного. Зато полон жажды вернуть утерянное… Один из пивнушечных крикунов, с усиками-щеточкой под носом и прилизанной набок челкой, которого все называли «наш Адольф», говорил вещи, желанные сердцу таких, как Рудо, и к нему тянулись, его встречали бурными овациями, в бешенстве громили посуду, лупили знакомых и незнакомых кулаками в спину, и никто за это не сердился, неистовствовали, пока Адольф не выбрасывал вперед и немного вверх толстую руку с короткими пальцами и, блеснув из-под насупленных бровей, обжигал толпу лихорадочно-острым взглядом.
— Мы — партия национал-социалистов, и весь мир будет наш. Мы — соль немецкого народа, к его ногам падут другие народы. Мы — сыновья великой Германии, и нам покорится весь мир.
Каждое слово было понятным, близким этому бродяге с большой дороги. «Мир должен быть нашим». Вся Франция и вся Европа. Вся Россия со своими необъятными просторами.
И вот Рудольф фон Тюге, законный обладатель благородного имени, пока что единственного своего богатства, в страшной и притягательной России. Ему повезло. Лентяй, не любивший ни физического, ни умственного труда, он в свое время не воспользовался случаем, не проник в близкое окружение Адольфа, того самого оратора из мюнхенских пивнушек, а он, к удивлению Рудо, стал великим и ясновидящим фюрером всего немецкого народа. Зато попался он на глаза кому надо, снюхался с одним из помощников Гитлера, с самим Кальтенбруннером, и именно это после событий 1933 года определило дальнейшую судьбу и место в обществе облагородившегося потомка фрейбургского мещанина-бауэра Фортюги.
Во время фашистского путча Рудольф превзошел самого себя. Опыт и практика на альпийских перевалах пригодились ему самым лучшим образом. Он не спал ночами, был неутомим и изобретателен при вылавливании коммунистов, евреев, всяческих нелояльных личностей, водил их поодиночке и толпами, как овец, многих не доводил до места назначения, только сообщал о количестве тех, кто был убит «при попытке к бегству».
Его умение, старательность и ловкость заметили и оценили, он оказался в фаворе, и должности посыпались на него, как из рога изобилия. Только что оборудовал один концлагерь, утвердил в нем идеальный порядок, а уж приказывали перебираться в другое место и начинать все заново. Оставлял после себя комендантом лагеря кого-нибудь из «желторотых» — так он называл всех ниже чином, — а сам спешил создать новый ад. О, он любил в концлагерях идеальный порядок. Чтобы узники ходили по струнке, каждый должен был пройти через голод, холод и беспрерывные издевательства, превратиться в мумию и уж только тогда удостоиться последнего чистилища — крематория.
Концлагеря старательно, с любовью устроил фон Тюге и в Германии, и во Франции, и у чехов, и у поляков, а теперь прибыл сюда, на загадочный Восток. Здесь, как нигде, надо было установить новый порядок.
Фон Тюге и его молодчики немного опоздали, им следовало прибыть сюда еще вчера одновременно с войсковыми частями, но история простит штурмбаннфюреру — он не загулял, нет, по дороге нашлась для него работа и в Лемберге[1], и в Виннице, и в Житомире, и еще во многих-многих городах и поселках со странными, труднопроизносимыми названиями.
Теперь — Калиноф… Калиноу… Черт знает что…
О его прибытии ортскоменданту Цвиблю доложили уже тогда, когда тот заканчивал «миттагэссен» в компании со своей Гретхен и ефрейтором Кальтом. Ждали традиционный кофе и ломали головы над тем, куда мог деваться рядовой Рандольф, и именно в это время через порог перешагнул бронзоволицый атлет в форме, перед которой трепетали и ефрейторы, и коменданты всего фатерланда. После традиционного «хайль» гость басовито прогудел:
— Штурмбаннфюрер фон Тюге, с вашего разрешения.
— Цвибль.
Фон Тюге брезгливо сморщился, переспросил:
— А? Как?
— Ортскомендант господин Цвибль.
— Рад приветствовать вас, гауптман, — произнес пришелец и поморщился: фамилия коменданта напомнила ему детство, когда он вынужден был нажимать на сырой и жареный лук.
Цвибль воспринял эту брезгливость как пренебрежение высокородного к человеку низкого происхождения, однако любезно пригласил давно ожидаемого гостя к столу.
Фон Тюге развалился на стуле, на котором до этого вертелась Гретхен.
— Кофе?
— И шнапс! — ответил фон Тюге.
Сразу же вопрос: как дела, гауптман? Все ли в порядке? Все хорошо, господин штурмбаннфюрер, кроме одного неприятного и загадочного случая: то ли бегство, то ли хищение, или… черт знает что… Отсутствие солдата Рандольфа. Испуганно, а поэтому многословно и путано докладывал ефрейтор Кальт, а фон Тюге проявлял чисто профессиональную заинтересованность.