Во временном лагере, возле наспех сооруженной под молодым густолистым дубом будки, обложенной уже увядшими и пожелтевшими ветками осины и орешника, их встретили радостно, торжественно. Здоровались, засыпали вопросами, на которые почему-то не ждали быстрого ответа, а Кармен, увидев ободранного, измученного Ткачика, сразу же бросилась к бидону с водой, наполнила кувшин, на ходу сказала какое-то слово Зиночке Белокор и приступила к Ваньку:
— Умойся, Иванко, на тебе лица нет…
Ткачик с благодарностью взглянул на Кармен и совсем не удивился, как это она оказалась здесь, видимо, считал, что иначе и быть не могло, покорно подставил под прохладную струю, выплеснувшуюся из кувшина, грязные, все в ссадинах и волдырях руки, но, прежде чем смыть грязь, не вытерпел, набрав в горсть воды, поднес се к жаждущим губам.
— Что с мамой? — обратился он к Кармен.
Спросил так, как должен был спрашивать о живой, так как во время тревожного и трудного путешествия сам себя убедил в том, что мать жива, она только погрузилась в глубокое беспамятство, а может быть, ее охватил летаргический сон. Не могла она умереть, не могла…
— Ой, Иванко, не спрашивай…
Он долго и тщательно мыл руки, плескал водой в лицо, тем временем Зиночка Белокор выставляла на большой круглый пень неизвестно когда и для чего спиленного дуба-великана невзыскательную партизанскую еду, а Кармен тихо рассказывала, как калиновцы похоронили его мать, как несли ее на руках после того, как гитлеровцы выбросили гроб из самодельной тележки…
Молча слушал все это Ванько Ткачик, не проронил ни слова.
После этого жадно, второпях утолял Ванько уснувший было в нем и проснувшийся только тогда, когда глаза наткнулись на еду, голод.
Партизаны окружили Белоненко с Кобозевым, а те отрывисто, с гневом и печалью в голосе рассказали о том, что увидели на месте тайного склада и лагеря. Их слушали молча, только многозначительно переглядывались, а когда вопрос был исчерпан и обсужден, Белоненко, как и следует старшему, поинтересовался лагерными новостями.
— Трибунал судил пленника, — басовито сообщил Голова. — Признали виновным в преступлениях против народа и присудили к вышке… Вот только расстрелять фашиста некому…
— Так… — неуверенно протянул Белоненко.
Заговорил Трутень:
— Ждали Луку Лукича. Ему в соответствии с его профессией и надлежит исполнить приговор суда…
— Милиция — все равно что армия. Ее дело прикончить гадюку, когда та заползет…
Кобозев не на шутку разозлился:
— Наше дело, дело милиции, — общественный порядок. Поддержание общественного порядка и законности. А прихлопывать — дело не наше.
С надеждой смотрели на Белоненко. Он командир, он самый старший, значит, и самый смелый, самый решительный. Ему и винтовку в руки. Ждали, что молча ее возьмет, откроет затвор, посмотрит в дуло, — чистое ли? — подступит к осужденному, велит идти вперед, направит в глубь леса, ведь не тут же, возле лагеря, на глазах… где женщины… Но Белоненко, очевидно, не понял, чего подчиненные ждут от него, то ли не хотел понимать, стоял склонив голову, думал. И заговорил совершенно о другом.
— Что будем делать, друзья, как действовать? Базы разгромлены, мы остались без продуктов, одежды, запасов. К счастью, боеприпасы в землянки не закладывались, их закапывали отдельно, поэтому, наверное, сохранились. Мы не успели обойти все точки.
— Пока не поздно, надо заготовить картошку…
— В села кинуться, в колхозные кладовые…
— Кто-то видел, в лесу блуждали ничейные коровы…
Ванько Ткачик, утолив жажду и голод, почувствовал себя человеком, стал способным к действию. В совещании участия не принимал, так же как и Кармен и Зиночка. Девчата стояли по обе стороны, смотрели на него сочувствующими и пугливыми глазами, стараясь уловить в его взгляде самое малое желание, готовые немедленно его исполнить.
— Где он?..
Кармен сразу же догадалась, о ком речь.
— Под березой. Спартак стережет…
В сопровождении девчат Ткачик подошел к пленному. Тот сидел невдалеке от замаскированной в чащобе будки под березой, возле наспех слепленного из сухих веток укрытия, сосредоточенно вертел в руках ветку орешника. Суровый, настороженный Спартак, держа на боевом взводе трофейный автомат, сидел чуть дальше — на пне, часовому запрещалось переговариваться с осужденным.
Шагов за десять до укрытия Ванько Ткачик остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Немигающе глядел на немца. Так вот он какой, живой и невредимый фашист, один из тех, кто убил его мать, кто принес горе и страдания его народу. Щуплый, белобровый, изможденный, с печатью обреченности. Равнодушно взглянул Ваньку в глаза — он привык к враждебным, упрекающим взглядам, знал и смирился с тем, что доброжелательные лучики в человеческих глазах ему уже никогда не увидеть. Этот парень был ему ровесником…
А Ванько представил себе на миг: этот длинный гнется за штурвалом самолета, щурит глаза, нажимает на гашетку пулемета, строчит… Представил себе, как этот белобровый, с беззаботным смехом, залихватски сбив набок пилотку, по-разбойничьи переворачивает самодельную тележку и просто в песок, на дорогу, падает труп матери…
— Этот не был тогда там?.. — спрашивает у Кармен.
Кармен пожимает плечами, колеблется.
— Все они на один манер. Белобровые, длинноногие… горластые… нахальные…
«Наверное, был», — решает про себя Ванько и, обернувшись, идет к толпе. Партизаны все еще решают жизненно важные проблемы: придется жить в лесу не день и не два, поэтому надо думать о базе, обеспечить тыл, без которого не способна действовать ни одна боевая единица.
Ткачик знает, что все эти вопросы решат и без него. Умываясь, слышал спор Кобозева с Трутнем о фашисте. И хотя с опозданием, но понял, о чем шла речь. Значит, сама судьба дает ему случай отомстить за мать, открыть счет мести, которому не будет конца до тех пор, пока фашисты будут шастать по его родной земле.
Протиснувшись сквозь возбужденную толпу, Ткачик встал перед Белоненко.
— Товарищ командир! Разрешите обратиться?
Все смолкли. Впервые Белоненко был признан командиром, и впервые к нему обращались так, как положено в боевом подразделении.
Белоненко разрешил…
— Я могу исполнить приговор…
Взгляды всех были обращены к Ткачику. Люди молчали.
— Разрешите, товарищ командир… Отомстить хочу… за мать… за Андрея Гавриловича…
Пристальным и глубоким взором обвел Белоненко присутствующих, каждому заглянул в глаза. Понял: не понравилось товарищам напоминание о Качуренко… Еще же неизвестно, что с человеком…
— Ну, — пробасил Голова, — если есть доброволец…
Толпа ожила, зашевелилась. Хорошо, что Ткачик сам вызвался. То, о чем рассказали Кармен и Спартак, не укладывалось в голове, не поддавалось пониманию…
Белоненко дал согласие.
— Есть выполнить приказ!
Ткачик повел фашиста вдвоем со Спартаком. Спартак считал: как сын пограничника, как человек, взявший «языка», он обязан довести это дело до конца. Ткачик к инициативе Рыдаева отнесся с одобрением, когда отошли от лагеря подальше, сказал:
— Молодец, Рыдаев, из тебя выйдет настоящий боец.
Под раскидистым дубом толпой стояли партизаны. Не сводили глаз с тройки, которая все отдалялась и отдалялась. И молчали.
XXVI
Лесными чащами, по чуть заметной тропке, протоптанной то ли людьми, то ли диким зверем, скрадываясь, пробирается женщина. По-сельски одетая в простую, видавшую виды одежду — широкая юбка с оборкой, на плечах широкая фуфайка, на голове старый черный платок в белый горошек, завязанный треугольной будочкой надо лбом. Лицо тоже простое, крестьянское, загорелое, испещренное первыми старческими морщинами.
Только глаза у женщины молодые, лучистые, они так и стреляют под каждый кустик, под каждое дерево, похоже, что они способны видеть и то, что делается в лесной чаще.
Женщина собирает грибы. Один большой, уже прихваченный червем в ножке, а все больше мелюзга — они лежат в круглой корзиночке, сплетенной из лозы. Можно догадаться, что женщина либо недавно пришла на грибную охоту, либо не знает тонкостей сбора грибов, так как при урожае в этом году на грибы, когда столько под каждым кустом, корзинка давно могла бы быть полным-полна. Правда, оккупанты развесили на всех заборах, на всех воротах приказы, в которых под страхом смерти запрещалось кому-либо оставлять свои дома без ведома власти, а тем более ходить в лес.
Остановилась на распутье. Прислушалась. Будто даже встревожилась. Видимо, знала, что левая стежка выводит прямо к сторожке лесника Гаврила, а идущая прямо была протоптана недавно неизвестно кем и направлялась в лесные дебри, в таинственную неизвестность. Отступила от стежки, устало присела на поваленное дерево, прислушалась. Вокруг склонялись папоротники, пожелтевшие, напоминавшие удивительное плетение, примятые самой осенью, высоко вверх тянулись редкие сосны, серые внизу и золотистые в вышине, вдали светились от лучей поляны, — в таком лесу видно далеко и издали можно было заметить любого человека. Если бы кто надумал маскироваться, достаточно ему было замереть на одном месте, среди высоких папоротников, и он сливался с окружающей природой, становился невидимым постороннему взгляду.
Евдокия Руслановна это хорошо знала. О, она многое знала, а еще больше хотела знать, предусмотреть, предугадать наперед. Поэтому ей не сиделось в лагере.
Присела на бревно немного отдохнуть. Теперь была спокойна, так как счастливо добралась до леса, вступила в зону своего партизанского отряда, поэтому могла позволить себе передышку. Необходимо было привести в порядок собственные мысли, осмыслить на досуге то, что требовало осмысления. Могла бы завернуть к Приське и Гаврилу, напиться воды, смыть с лица пыль и следы сажи, этой своеобразной и вынужденной косметики. Но ее тянуло к друзьям, а лесной воды для нее хватит и в выкопанной в лощине ямке, еда тоже кое-какая найдется.
Она проделала пока первый поход, а устала невероятно. Ноги гудели, на ступне образовалась мозоль, вскоре она во время ходьбы лопнула, ступню теперь жгло, как огнем.