Арестованный выполз из шалаша, сонно щурил глаза…
— Слушаю… — переступил он с ноги на ногу, по очереди рассматривая присутствующих.
— Предлагаю откровенно и чистосердечно рассказать: кто и с какой целью послал вас, Павло Рысак, в партизанский отряд?
Смертельный испуг выразился на лице Рысака, но он тут же скрыл его под маской деланного спокойствия и даже удивления:
— О чем вы говорите! Шел к своим, а попадаешь… — Павло обиженно насупился, отвернулся, замолчал.
Евдокия Руслановна чиркнула зажигалкой, прикурила, вдохнула дым, заговорила словно сама с собой:
— Тот, кого считаешь врагом, глядишь, оказывается единомышленником. А свой единокровный человек становится предателем… Разматывайте, товарищ Голова, этот клубок, а вы, Лысак, Рысак или как вас, попались на горячем… Мы знаем, что вас фон Тюге привез в лес и выпустил. У нас есть глаза и уши..
При воспоминании о фон Тюге арестованный похолодел.
До позднего вечера допрашивал его дотошный и опытный прокурор Голова. Допрашиваемый долго молчал, но, прижатый к стенке фактами, вынужден был сознаться во всем. И если возлагал Рысак еще на что-либо надежду, так это на ночь, которая должна была стать ему помощником и содействовать дерзкому и рискованному побегу.
Но побег оказался неосуществимым. Предстоял суд над предателем…
— Так что вот такие у нас дела, — закончил свой рассказ Спартак.
— Отец велел передать, чтобы вы лучше на какое-то время ушли из дому, — передал под конец приказ.
Захватив костыли, мастерски выстроганные, еще и с приделанными подушечками, чтобы не терло под руками, хлопец заспешил в лагерь. Гаврило пошел немного проводить его.
И вдруг громко залаял Жучок, оставшийся в сторожке.
— Что за напасть? — встревожился лесник.
Оглянувшись вокруг, он увидел, как за сосновым бором, крадучись, перебежкой от одного ствола к другому приближаются к сторожке немцы.
— Беги! Беги, хлопчик, скажи — немцы…
Спартак уже и сам понял, что произошло. Крепко держа костыли, он изо всех сил помчался к лагерю.
В лагере сначала никто не обратил внимания на Спартака. Люди сидели мрачные, молчаливые.
Спартак сразу же заметил: Рысака среди партизан не было. Острая догадка уколола сердце…
— Не волки ли за тобой? — спросил Трутень запыхавшегося парня.
— Не-емцы-ы!
Спартак рассказал обо всем.
Резкая команда Белоненко поставила всех на ноги.
— К оружию! Винтовки, гранаты, бутылки с горючим — наготове! Командиры — ко мне!.. Группа Кобозева выходит к сторожке с правой стороны, группа Раздолина — с левой. Я в группе Кобозева, комиссар с вами, Раздолин.
XXXVI
План операции принадлежал фон Тюге. Фюрер сказал: «Мы завоюем мир силой победного меча». Для фон Тюге война стала профессией. «Кто не способен делать хотя бы что-нибудь для войны, тот должен быть уничтожен» — это тоже сказал фюрер. Разве фон Тюге не выполняет директиву фюрера?
Задолго до рассвета «фольксваген», переполненный черношинельниками, выехал из Калинова. За ним громыхала машина с брезентовой крышей — в ней сидели тыловики ефрейтора Кальта, за ней, немного дальше, чтобы не глотать пыль, — «опель» фон Тюге; замыкала колонну еще одна крытая брезентом машина, в кабине которой сидел ефрейтор.
Колонна остановилась. Из «опеля» вышел фон Тюге.
Здесь, на этой развилке дорог, к ним должен был выйти Павло Рысак. Выйти за час-другой до рассвета, ориентировочно к пяти-шести часам утра. Было пять с минутами, поэтому отсутствие сообщника пока еще не беспокоило шефа СС. Он залез в машину, приказал выключить все фары, каждому замереть на своем месте.
Равномерно тикали часы, размеренно вертелась секундная стрелка, время незаметно истекало, уже приближалось к шести, а Рысак все еще не появлялся. Когда же перешло за шесть, фон Тюге занервничал, заходил взад-вперед по песчаной тропинке, хмуро осматривал застывшие в неподвижности машины, похожие на окаменевших доисторических чудовищ.
Наступало утро, на востоке зарозовело, над горизонтом появилась огненная полоска, вот-вот должно было взойти солнце, а этого… Рышака, или как его там, не было.
Фон Тюге злился. Тяжкое подозрение камнем давило на сердце.
Он приказал двигаться вперед, окружить лесную сторожку, поймать лесника и заставить его показать дорогу к партизанскому лагерю.
Вскоре солдаты ефрейтора Кальта были возле сторожки, а фон Тюге по узкой лесной дороге подкатил чуть ли не под самые широко раскрытые ворота, крепко сколоченные из строганых досок.
Баба Приська как узрела чужаков, так и замерла.
Бросилась на дорогу, по которой ушел муж с хлопцем. Крикнула Гаврилу, чтобы не возвращался… А он, неразумный, вернулся. Подбежал, о росе вспомнил, вот тебе, дескать, и красная роса… Эти окрасят, обрызгают красной росой все живое…
Нет, их не стали стрелять, даже бить не собирались, только смотрели, как на незнакомую лесную дичь. Черношинельники сразу же бросились шарить в хате, перевернули все в пристройках, а похожий на грача, со страшным белым черепом на фуражке остановился перед ними, широко расставил ноги, похлестывал хлыстиком по блестящему голенищу и скалил зубы. А глаза холодные, гадючьи.
Фон Тюге молчал, присматриваясь к этим странным существам. «Да, слабых, неполноценных следует решительно уничтожать, мир принадлежит сильным…»
Заговорил переводчик:
— Мы надеемся на ваши правдивые ответы и посильную помощь. Тогда все для вас кончится хорошо. Шеф интересуется: не заходил ли в последние дни к вам известный вам Павло Рысак?
Гаврило с удивлением глянул на Присю, Прися на Гаврила.
— Не до ходьбы, не до езды теперь людям, сидим в лесу двое ни на что не пригодных, ни мы ни к кому, ни к нам никто, — заговорила Прися.
Гаврило знал, что старуха не проговорится.
— Не было, значит? Водителя райисполкомовского…
— Водителя тамошнего знаем, — поспешила уверить Прися. — Но не было его тут.
Фон Тюге знал: правдивое признание можно выбить только силой. Но у него возник еще один вопрос:
— Партизаны… Вы знаете, где их лагерь?
Лесник твердой шершавой рукой потянулся к бороде.
— Про кого, извиняйте, спрашиваете?
Гаврило делал вид, что никак не поймет, о чем речь.
— Про людей каких-то спрашивают, что ли? — подсказала Приська.
— Про людей? Да какие же здесь люди?.. Нет никаких людей… Зверь водится, птица щебечет… А чтобы кто из людей, разве что сдуру…
Фон Тюге уже видел, что этот недоразвитый унтерменш водит его за нос. Его терпение наконец лопнуло, и он что-то сказал солдатам.
Черношинельники схватили Приську за руки, заломили их за спину, затолкали ее в сенцы. Гаврило рвался ей на помощь:
— Что же вы делаете? Люди вы или нелюди? Что же вы издеваетесь над старым больным человеком, женщиной?
Они оттаскивали бородача от дверей. С ужасом увидел лесник, как задымил факел на длинном металлическом шесте: потянулось дрожащее пламя по притолоке, достало до стрехи, лизнуло ее, обуглило и закоптило дегтярно-черным дымом. Онемело смотрел старый человек и не верил, что это творится на самом деле, не во сне, не мог поверить, что слежавшаяся солома, пропитанная круто замешенной глиной, уступит извилистому огненному языку, загорится.
Солома была соломой, она задымила, золотыми змеями поползли огненные языки по крыше, все вверх и вверх, до самого кирпичного дымохода, из-под стрехи пополз густой сизый дым. Только теперь Гаврило понял и поверил, что хата загорелась, уже горит, сгорит дотла, а вместе с ней и его Прися.
— Зверье! Зверье! — кричал он, вырываясь из железных рук. — Что же вы делаете? Там же живой человек, человек…
— Веди к партизанам! — кричал ему в самое ухо Петер Хаптер. — Веди, не то сгорит в огне твоя старуха и с тобой будет то же самое…
Слышал ли те слова, понимал ли их лесник Гаврило?
Черношинельники схватили его под руки, ждали, что он начнет сопротивляться, а он сам, добровольно, бросился в сени, в горящую хату.
Фон Тюге был удивлен. Впервые в его богатой практике случилось такое… чтобы человек сам… добровольно, в огонь! О дикари, о первобытная, недоразвитая раса!..
Именно в это время и произошло то, чего никак не ожидал фон Тюге. Правда, он не растерялся, не испугался, даже не встревожился, когда услышал громкие винтовочные выстрелы и трескучие взрывы гранат, сразу же понял: те, кого он так старательно разыскивал, явились добровольно, полезли в расставленную западню. Даже было обрадовался. Правда, ненадолго, пока не увидел, как факелом пылает «фольксваген», как повалился набок и свечой запылал его «опель-капитан».
Как ветром сдуло тыловиков ефрейтора Кальта, вслед за ними отступил и опытный ефрейтор, хотя поначалу кричал, приказывал остановиться, залечь.
Пламя черное и зловещее, которое бывает тогда, когда горит краска, смазочное масло, бензин, перебросилось на деревья — внезапно запылал сосновый бор, дохнул горячим жаром.
Уничтожившие транспорт врага партизаны из группы Раздолина неожиданно сами были отрезаны лесным пожаром, потеряли возможность продолжать наступление.
Фон Тюге увидел, что прямо на него мчится великан с растрепанными белыми волосами, на ходу посылает пули и охрипшим голосом зовет за собой других.
Он порывисто поднял парабеллум, но рука, не достигнув нужной высоты, бессильно дернулась и упала. В тот же миг беловолосый великан будто споткнулся — рухнул на землю. Его остановил выстрел Курта, который уже не раз приходил на выручку шефу во время опасности.
Отступив в лес, фон Тюге наткнулся на растерянного ефрейтора. Охотничьим ножом Курт распорол рукава плаща и пиджака, обнажил руку шефа, окровавленную ниже локтя, умело бинтовал ее, а фон Тюге кричал:
— Вы трусливая свинья, ефрейтор! Поднимайте своих безмозглых ослов, покажите пример…
— Необученные, герр штурм… впервые в деле, — оправдывался Кальт.
Отдаленные выстрелы группы Раздолина, которая вынуждена была отступить, чтобы перегруппироваться, уже не беспокоили, «необученные» смелее подняли головы. Подталкиваемые эсэсовцами, пошли вперед, забежали во двор пылающей сторожки. Как раз в это время с тыла на них вышла группа Кобозева. Несколько фашистов упали, другие, беспорядочно отстреливаясь из автоматов, побежали в ту сторону, где на дороге их ждала не замеченная партизанами машина.