Партизаны стреляли им вслед, фашисты, огрызаясь, убегали, лес был переполнен необычными звуками, пылали автомобили, трещали верхушки деревьев, красные языки перепрыгивали с дерева на дерево, смрад и дым тянулись к небу, стелились по земле, наполняли все лощины и овраги, заползали в легкие, и людей душил кашель. Бой закончился. И для партизан, и для «необученных» ефрейтора Кальта это было боевое крещение.
Зиночке Белокор хотелось побыстрее разыскать Ткачика, быть возле него, даже если рядом будет вертеться глазастая Карменка. И вдруг он сам вышел ей навстречу, шатался, как пьяный, похоже было, что ничего не слышал и не видел, двигался зигзагами, натыкаясь на кусты и деревья, держал винтовку за плечами, а обеими руками вытирал лицо. Руки были в крови…
Осторожно и тщательно Зиночка перевязывала его голову, нежным касанием бинтовала белокурые волосы, шептала что-то нежное, успокаивающее, обмывала его окровавленное лицо.
— Достал, гад, черкнул по кумполу… Ну ничего, и им попало… Будут помнить…
Лесом, плутая в дымовой завесе, громко перекликаясь, пробирались партизаны.
— Где комиссар? Кто видел комиссара?
Никто не отвечал на тревожные возгласы Белоненко.
— Раздолин! Лейтенант Раздолин!
— Идет позади…
— Комиссар с ним?
— Наверное…
Раздолин вместе с партизанами своей группы приблизился к сторожке, обошел двор, никого, только трещало сухое дерево, огонь подбирался к окнам, они начали стрелять закопченными стеклами, не подступиться. Неожиданно упала дверь из сеней, и на пороге показалась страшная фигура, объятая пламенем. Это был Гаврило. На нем горела одежда, дымилась борода…
— Убили… убили, падлюки… мою Приську…
Партизаны подбежали, сорвали с обезумевшего от горя и боли Гаврила тлеющую одежду, взяли под руки, повели подальше от адского пожарища. Он шел покорно, словно парализованный, с заплетающимися ногами, смотрел в землю, бубнил про себя:
— Роса… красная роса…
XXXVII
Закончилось короткое бабье лето. Низко клубились над землей туманы, похожие на облака, земля была напоена и пресыщена влагой.
От двора к двору бегали полицаи, стучали кулаками или палками в окна, надрывно кричали:
— Все — на площадь! За неповиновение — расстрел!
По раскисшим улицам, между мокрыми от дождя заборами, неспешно, тяжело ссутулившись, двигались калиновчане к центру поселка, шли так, как на смерть.
Фон Тюге в белоснежной нижней сорочке, в черных штанах, поддерживаемых полосатыми подтяжками, в лакированных сапогах, с растрепанными волосами, которые чуть прикрывали лысину, полулежал на диване, левой рукой придерживал старательно забинтованную руку, как ребенка, качал ее. Он сочинял рапорт. Гретхен-пепельная сидела за машинкой.
«…Под моим личным руководством и при моем личном участии проведена акция по уничтожению банды, угрожавшей порядку и спокойствию подчиненного мне района. В жестоком и упорном бою банда была разбита и уничтожена, только отдельным ее участникам удалось выскользнуть из-под интенсивного обстрела и рассеяться. Взяты трофеи».
Гретхен-пепельная старательно выстукивала текст, который ей диктовал фон Тюге.
«Со своей стороны имеем четырех убитых, более десятка раненых. Вражеская пуля прострелила мне правую руку, что, однако, не помешало мне до конца руководить боем и счастливо его завершить. Мой личный транспорт, так же как и транспорт спецгруппы СС, уничтожен противником, и я покорнейше прошу…»
Фон Тюге не стыдился просить, так как считал, что после такой удачной акции имел на это право, так же как и основание надеяться на повышение и награду.
Старательно отстучала Гретхен-пепельная фразу о том, что лично штурмбаннфюрером дан приказ произвести массовое опознание местным населением трупов убитых партизан, чтобы подвергнуть наказанию их семьи.
Фон Тюге был немногословен и суров, каким и надлежало ему быть, непосредственному организатору и герою недавней битвы возле лесной сторожки. Ведь это он решил успех дела. Вездесущий, неутомимый, предусмотрительный, отважный…
— Свинья… Жирная баварская свинья… — сквозь зубы поносил фон Тюге Кальта. — Сам он и вся его команда сразу же показали пятки. — Фон Тюге внимательно слушали Курт и обе Гретхен, все трое сдержанно посмеивались.
— Видите ли, они у него «необученные». Тыловые крысы… Я научу, научу и их и ефрейтора, как надо служить фюреру и фатерланду…
Посреди калиновской площади, на разрушенном кирпичном постаменте, где раньше стоял памятник Ильичу, положили убитого Юлия Цезаря.
Словно древнегреческий воин, смело ринулся в бой Юлий Лан, только не мечом разил врага, а стрелял из карабина…
Низко склонив головы, шли калиновчане мимо него, со скорбью смотрели на заостренный смертью орлиный профиль, на восковые руки. Сеял мелкий дождик, мелкими росинками капал на лоб и виски, щеки и подбородок погибшего.
Неподалеку стоял в окружении полицаев и черношинельников Петер Хаптер, время от времени покрикивал:
— Смотрите внимательней! Кто узнал, кому принадлежит этот труп, выходите!
Люди шли медленно, исподлобья бросали взгляд на убитого, прощались навсегда. И никто из калиновчан не признался в том, что узнал своего недавнего любимца.
Долго рассматривал погибшего бургомистр Софрон Чалапко. Хаптер допытывался: «Ну кто?» А он все молчал, все присматривался.
Оккупанты велели целую неделю не убирать с площади тело погибшего. Но уже на вторую ночь труп исчез — кто-то выкрал его и тайком похоронил бесстрашного и самоотверженного партизанского комиссара…
В тот же день партизаны Белоненко оставляли временный лагерь. Старательно разобрали большую будку, сожгли то, что следовало сжечь. Все были молчаливы и сосредоточенны. Они гордились тем, что выгнали из лесу оккупантов, нанесли им ощутимые потери, правда, потеряли комиссара, трое были ранены и попали под опеку Зиночки Белокор, но ранения были легкие.
Посидели напоследок на бревнах, простились с временным пристанищем. Они понимали, что у них не будет постоянного пристанища, что партизанская судьба будет перебрасывать их с одного места на другое и станут они грозной силой.
Впереди шел Роман Яремович Белоненко, крещенный огнем командир, признанный вожак, на которого можно было положиться. За ним ковылял на новых костылях капитан Рыдаев — он был счастлив, потому что наконец встал на свои, хотя еще и слабые, ноги. Рядом шел сын.
Зиночка Белокор следила взглядом за Ткачиком — голова его была забинтована, только нос торчал и глаза блестели.
А Евдокия Руслановна еще ночью направилась по стежкам, известным только ей, не захотела брать с собой никого.
Растянулась партизанская цепочка, позади шел лесник, боязливо обходя каждый куст, чтобы не зацепиться обожженными руками за ветку. Он все время присматривался к лесу, шептал:
— Упала роса… на весь мир… красная роса…
Клубились осенние туманы, моросило, увлажнялись листья на деревьях, набухали стволы, и еще ниже клонились лесные травы.
Росиночка, росинка, роса… Рождается она тайком после душных вечеров прохладными утрами. Никем не видимое таинство. Как только забрезжит утро, вспыхнет красочная заря на востоке. Падет роса на каждый стебелек, на всякую былинку, закачаются на кончике каждого листика росинки, повиснут на сережках березы и сосновых иголках.
Так во время лихолетья, будто отдельные росинки, появились эти несколько отважных человек в тихом и безопасном лесу. Пролетит на быстрых крыльях время, пролетят года, отойдут в вечность тысяча дней и ночей, может быть, эти самые первые росинки первыми и опадут, возможно, что ни одного из тех, кто вот сейчас шагает по лесной тропе, не останется в живых, может быть, никто из них не доживет до победного дня, но так же, как на смену самым первым росинкам, которые упадут на землю, родятся новые, и бывает их бессчетное количество, так на смену этим немногим со временем придут сотни и тысячи тех, кто во имя человеческого счастья готов отдать свою кровь каплю за каплей…
Ворзель
1980
ПОВЕСТИ
Поликарп
Деревья гнутся под тяжестью созревших уже плодов, стоят грустные, роскошные, щедрые в своем богатом лесном убранстве, неисчерпаемая эта простота невольно навевает в душу успокаивающую сонливость, желание забыть обо всем, упасть в высокую увядшую траву, положить под голову руки, на миг перенестись в детство и ни о чем не думать, кроме как о давно минувших детских сновидениях и забавах. Сад этот очень старый, говорят, сажали будто бы его в еще незапамятные времена печерсколаврские монахи, выпестовали вот здесь, на околице, на лесной поляне, ухаживали за ним, зимой гоняли нахально-ненасытных зайцев, норовивших грызть кору на молодых деревцах, весной обмазывали известью стволики, чтобы их не опаляло солнце, обрезали сухие и лишние ветки, обкапывали, доставали из омшаника соскучившихся за зиму пчел, чтобы они во время цветения опылили каждый цветочек, не обойдя ни яблоню, ни грушу, ни сливу, ни привезенные издали абрикосы.
Монахи, как никто другой, знали, что следует просить у бога милосердия и помощи в делах, а любое дело делать надо было самим.
От того бывшего монастырского сада осталось разве что десяток полудиких великанов-груш, щедрых на небольшие, но такие медово пахнущие сладкие плоды, а дальше в ровных рядах молодо выстроились новейшие творения садоводства. Каких только сортов яблок, груш, вишен, слив и черешен здесь не было! Все, что росло на полесской земле, собралось в этом саду как на подбор и выстроилось, как на параде, в ровненькие, под шнурочек, ряды. Здесь тебе и августовское яблоко, и боровинка, и папировка, и млиевский ранет, и титовка летняя. Это дары лета и щедрой осени, такие, как обыкновенная антоновка, мраморно-белая и пахучая, а рядом с нею бельфлер-китайка, пепин литовский, путивка осенняя, ворвулевка, восково-золотистая данешта. Когда урожай в саду — на всю осень хватит этих кисловато-сладких плодов, а на зиму будут заложены в хранилища такие неоценимые сорта, как бойкен, буцкое, кальвиль снежный, пепин шафранный, ранет золотой курский, тиролька обычная, разнообразные гибриды Симиренко, джонатан и еще какие-то нововыведенные, никому не известные сорта, поименованные звучными и красивыми названиями.