Так необычно, так нежно и ласково говорил отец о неказистой Тали, словно человека характеризовал. Инессе даже показалось, что она совсем по-другому взглянула на этот невзрачный ручеек, и почувствовала, что ей теперь будет очень недоставать его в жизни.
— Леса наши тоже не раскрыли вам свой характер. Сейчас они такие величавые и ласковые, такие спокойные да убаюканные, в это время они растут, сил набираются, к пенью птичьему прислушиваются. Они любят эти концерты, солнце их пригревает, небо пестует, вот они и мечтают в задумчивости, внешне красивые, а бесхарактерные. А пускай только осень наступит или зима придет…
Так поэтично, так красиво говорит отец. Интересно, а что он скажет, когда узнает, что Инесса… его дочь?
— Разочаровались, девушка, не узнав по-настоящему нашей глуши. А она только на первый взгляд, если со стороны взглянуть, глушь. А какая безудержная жизнь кипит в этой глуши! Тут и великаны-лоси, тут и зверье помельче ведет извечную игру с жизнью и смертью, птицы бороздят небо, одни улетают, другие появляются, и муравьи делают свое дело…
Иван Матвеевич и сам не знал, зачем говорил все это незнакомой и, по всему видно, случайной искательнице призрачного счастья. Уже бывало, что приезжали сюда воспитанницы города с дипломами и направлениями в сумочках, с тревогой и испугом в глазах. Одни сразу же, не таясь, просили наложить коротенькую резолюцию: «Мест нет». Иван Матвеевич не колеблясь резолюции такие накладывал и сам оставался довольным, так как считал, что не только просительнице, но и лесу, и ему самому тоже повезло — лучше подобных работничков и не знать.
Были такие, которые молча приступали к работе, но уже по выражению их кислых лиц было видно, что́ они наработают. Приживались в лесу только те, в кого лес не вселял страх и скуку, кому пел или нежную, или грозную симфонию жизни, пел во все дни и во все времена года, кому становился родным домом, раскрывал свою могучую, непостижимую, но прекрасную душу.
Догадывался Иван Матвеевич, что эта девчонка тоже случайно сюда приблудилась, видимо, и сама не осознавая, почему ее именно сюда занесло. И еще почему-то был убежден Иван Матвеевич: какая-то беда забросила эту девочку в глухой лес. Из нелегкого и долгого жизненного опыта знал: такое случается. В давние времена убегали обездоленные девушки в монастыри, надевали монашеские одежды, добровольно заточали себя за глухими и суровыми стенами. Сегодняшние тоже бывают несчастными, вот и им приходится искать приюта и такого места на земле, которое залечило бы рану.
«Чья же она дочь, эта девушка? — думал Иван Матвеевич. — Могла бы быть и моей. Мой ребенок живет где-то в незнакомом и далеком от меня мире…»
— Жаль, что не пришлись вам наши места по сердцу, а то я уже и работу собирался вам предложить. Несложную, но очень интересную…
Инесса подняла глаза. Они уже не были испуганными, ее утешили и успокоили слова отца. Хотя он и не знал, кто она, но изъявил готовность прийти на помощь…
— Я не на работу… Я по другому делу…
И сама не заметила, как слетели с уст эти слова. Иван Матвеевич так и напрягся, словно тетива лука. Не слова незнакомки его поразили, поразило выражение лица, блеск глаз, тон голоса. Что-то знакомое и загадочное виделось ему в образе девушки, в ее поведении. И как-то интуитивно, подсознательно понял, что наступила в его бытии минута, которая вот сейчас или принесет радость, или сломает ему всю жизнь.
— Я приехала, чтобы поблагодарить.
Она сказала это обычным тоном, а он, особенно в последнем слове, услышал горький упрек: так благодарят только в том случае, когда стремятся как можно больнее упрекнуть за причиненное огорчение. Может, это какая-нибудь из студенток академии, которым он читал факультативные лекции? Но он же, кажется, никому из них не приносил огорчений…
— Это за что же мне такая честь? — и вложил в вопрос горечь иронии.
— За хлеб-соль…
— Что-что? — не на шутку удивился Иван Матвеевич.
— За алименты, которыми я была вскормлена…
Это было похоже на взрыв. Впервые это случилось тогда, когда он, четырнадцатилетний сирота, партизанский разведчик, пошел на прорыв вражеского кольца, пошел без надежды выйти из окружения. Уже в то время, когда они прорвались, но еще не вышли из-под бешеного обстрела, одна из мин упала неподалеку, вспыхнула молнией, он успел еще увидеть это, а затем потерял сознание. Тогда-то и попал в его легкие кусочек металла.
То было давно. Так давно, что уже и позабылось, а когда и вспоминалось, то воспринималось как сновидение, которое то ли было, а может, и не было его совсем. Теперь он тоже чуть не потерял сознание.
— Иночка, дочь… Дочь моя… — шептал сухими губами.
— Отец… — повторяла, словно в полусне, Инесса и не могла сдержать счастливых слез. Они обнялись, прижались друг к другу влажными лицами и долго так стояли…
Роланд был простым сельским хлопцем, родители его проживали неподалеку за Талью, всего лишь несколько лет назад перебрались из тесной, наполовину осевшей в землю хижины с маленькими окошечками в новый, кирпичный, покрытый густоребрым шифером пятикомнатный дом.
Учился Роланд в здешней школе, звезд с неба не хватал, большинство учеников обскакивало его, но получилось совсем не так, как кое-кто пророчил: он сам обскакал многих сверстников.
И все потому, что было у Роланда одно увлечение, да такое могучее, оно и вывело его в люди. Многие его одноклассники после десятилетки искали счастья в институтах, но нашли его далеко не все, а Роланд с первого захода сдал все экзамены и поступил не куда-нибудь, а в академию, потому что очень любил лес, обожал каждое растение, готов был постоять за все, что жило в лесу, никогда не поднял руки ни на птицу, ни на зверье, а, наоборот, защищал их.
Любовь к природе привилась ему с самого детства. И привил ее не кто иной, как Иван Матвеевич. В первое время, до того, как начал руководить лесничеством, Иван Матвеевич квартировал у родителей Роланда. Получилось так, что маленький Роланд полюбил постояльца больше, чем родного отца, которого, собственно, трудно было полюбить: очень хмурым, молчаливым и жестоким был отец. Ему легче было хлестнуть своего отпрыска, чем слово сказать. Любил, чтобы его понимали с первого взгляда: посмотрел на ведра — беги за водой, зыркнул на дрова — тащи их в хату, стрельнул глазами на корову — выгоняй ее на пастбище.
Роланд дома был тише воды ниже травы, зато на людях, особенно в школе, на голове ходил. Учителя жаловались отцу, однако, к их удивлению, он оставался безразличным к подобным жалобам.
— Учите! — изрекал сурово и отворачивался.
Все ожидали, что из Роланда вырастет сорвиголова. Этого не случилось, и, возможно, только благодаря Ивану Матвеевичу.
Он увлек мальчика своими книжками и разговорами, рассказами о лесе, о его таинственной и удивительной жизни. Хлопец жил и бредил с тех пор лесом. В школе был организован кружок юных друзей природы, и заводилой в нем стал Роланд Карпенко. Руководил кружком сам Иван Матвеевич, руководил на общественных началах, но с таким увлечением, с таким азартом, что собственной любовью к лесу, которому посвятил жизнь, зажег и своих воспитанников. А особенно Роланда.
Все свободное время проводил Роланд в лесу вместе с Иваном Матвеевичем. Завязалась между ними большая дружба, так повлиявшая на мальчика, что стал он неузнаваемым в школе, даже дома суровый отец оставил его в покое, тайком гордясь склонностью сына к такому великому и благородному делу, как умение служить лесу. На Полесье до сих пор начиная с незапамятных времен особой любовью любят леса и уничтожение их без крайней необходимости считают грехом, который не прощается.
В этом нет ничего странного. Житель Полесья издавна привык верить лесу, считал его своим сообщником, а то и защитником, безмолвным другом, который никогда не подведет, не предаст и не обидит, а на помощь придет всегда. Он и согреет зимой, он и прокормит в трудное время, он и спрячет в годину лихолетья, защитит от чужеземца-врага, будет надежным союзником. Поэтому старый Карпенко только довольно покрякивал, когда видел, что сын направляется в лесничество. Знал, что баклуши бить не будет. Иван Матвеевич найдет всем этим неслухам и лоботрясам настоящую, полезную работу. Там они деревца сажать будут, семена собирать, лекарственные растения засушивать, зверят подкармливать, за лесом ухаживать, чтобы порядок был в лесу, чтобы жил лес полной жизнью.
Так и стал Роланд Карпенко правой рукой у лесничего Иваненко, пошел сразу после десятилетки сдавать вступительные экзамены в сельхозакадемию. Неудивительно, что, закончив учение, попросился на работу к Ивану Матвеевичу. Тут, правда, ему и сам лесничий посодействовал, обращался к ректору, просил за Карпенко. И имел теперь Иван Матвеевич заместителя надежного, такому можно передать в руки то, что ценил превыше всего в жизни, спокойно доверить любимое дело.
Знал все эти леса и угодья Роланд как свои пять пальцев. По лесу мог пройти и днем и ночью с завязанными глазами, не наткнуться ни на один пенечек, ни на одно дерево. Знал, на каком дереве какая птаха и когда начала высиживать птенцов, в каком квартале поселились лоси, почему семейство вепря поменяло место прописки, какой посадке молодых деревьев могут угрожать вредители, где следует немедленно начинать расчистку, — словом, все то, что в совершенстве знал Иван Матвеевич, было известно и Роланду.
В то время, когда у отца с дочерью состоялась неожиданная встреча и драматическое объяснение, Роланд стоял на вышке. Дежурный лесник что-то заметил в лесу, но не сумел в этом разобраться и поднял тревогу.
Роланд соколиным взором осматривал подвластное ему королевство. Сверху оно было видно почти до последней черты. Прежде всего в глаза бросалась Таль, журчавшая, вилявшая из стороны в сторону между песчаными дюнами, цедившая свои воды через камыш и осоку, наполнявшая ими продолговатые водоемы, особенно возле запруд. Запруды копали все — не отдельные, конечно, любители, а колхозы, совхозы, лесничества. На заседании правления слушали — постановили, чтобы было свое море, чтобы было где уткам плескаться, молодицам белье стирать, детям тешиться, дедам рыбу ловить, чтобы огородам вдоволь вода подавалась… Решили — и пошел по команде поднятый мехбатальон, зарычали экскаваторы и бульдозеры, заурчали автомашины, забегали прорабы… Неделя-другая — и запруда преградила путь Тали, заставила ее сливать свои не такие уж и неисчерпаемые запасы в рукотворные озера. В таких шорах ей не приходилось кичиться, вынуждена была тайком прокрадываться от запруды к запруде, журчать еле заметным ручейком да еще и радоваться: могла ведь и совсем уснуть, пересохнуть под беспощадно жгучим солнцем.