Она принесла арбуз, который привез шофер, отрезала по кусочку хлеба. Воткнула нож в полосатый шар, и тот треснул зигзагообразно, будто по коре пробежала молния. Спелый, значит, арбуз, раз так под ножом треснул… Однако когда Максимовна развалила его на две половинки, арбуз неожиданно оказался желтым. Галка удивилась. Она еще не видела таких арбузов. Или красные, или уж розовые, когда незрелый арбуз. А тут на тебе!
Увидев недоумение на Галкином личике, Максимовна объяснила:
— Желтый арбуз… Это вам на счастье, девчата. Ешьте, ешьте, сладкий арбуз. Да с хлебом ешьте, сытнее будет.
С хлебом арбуз ни Галка ни Нина тоже Не едали.
— Разве арбузы с хлебом едят? — не спросила, а возразила Нина.
— Едят, едят, — махнула Максимовна корявой ладонью. — А то еще солью присыпь, тоже вкусно. Попробуй, попробуй… Я таких арбузов поела за жизнь, мяса не надо, ни еще чего.
— Ой, волос… — Галка тут же закраснелась, поняв, что это с бабкиной головы, из-под платка, волос упал. Надо б незаметно убрать, а она ойкнула зачем-то. Еще рассердится.
Но Максимовна не рассердилась, молча соскребла крючковатым сухим пальцем тоненький волосок с куска арбуза и вытерла ладонь о юбку.
Галка смотрела на то место, где Максимовна провела пальцем по мякоти арбуза и где образовалась бороздка, и не смела поднять глаз. Чуть не плача, Галка потянулась к арбузной скибке с другой стороны. Откусила мякоть. Арбуз был сладок, может, слаще, чем обыкновенный, который красный, но Галке он показался еще и соленым. Наверное, потому, что на арбуз незаметно капнула слеза, а слезы, как известно, всегда соленые.
Где-то под вечер вернулся Иван Филиппович.
Долго не раздумывая, сразу же стал собираться, сказав девочкам:
— Перебираемся, дочки, на новую квартиру. Давайте помогайте мне вещички собирать… Хорошо, что их у нас с вами не так много, а то замучились бы. Учитесь у меня жить.
А как у него учиться? Он же вечно в командировках, вот и живет без вещей. Ружье свое захватил, сапоги на ноги натянул, плащ на руку кинул — и до скорой встречи! А вы тут как хотите живите в своей квартире с коврами. Можете трясти эти ковры, мыть-стирать, тарелки на кухне бить, чтобы покупать новые… Мужчина — известное дело. Так думает и говорит мама. Так, вздыхая снисходительно о мужском беспечном племени, думает Галка. Сейчас ей тоже кажется, что очень удобно жить, когда так мало вещей. Покидали в кузов кое-что, и вся недолга, можно ехать. Куда там? На другую квартиру? Пожалуйста, мы готовы!
Ехали недолго, вернее недалеко, но через улицу, по которой проехать оказалось не так просто, потому что она во всю ширину, как сказал папа, от берега до берега оказалась песчаной. Машина лишь въехала, так сразу и забуксовала, гудит, колеса крутятся, песок из-под колес летит.
— Грузу мало, Иван Филиппович! — смеется шофер, показывая на кузов, в котором сидят, высовывая из-за борта носы, сестрички. — Разве это груз! А с хорошей поклажей я тут езживал — легко проходил.
Шофер подложил под задние колеса по доске, которые, наверно, для такого случая и возил в кузове, и только тогда грузовичок, всхрапнув, будто лошадь на въезде в гору, одолел песок, в котором застрял, выполз из колеи.
А из углового дома, из калитки, вышла в это время низкая полная женщина. Волосы сзади узелком завязаны, платье крепдешиновое, как мамино, только цветы на нем другие, на ногах тапочки домашние, самодельные. Она смотрела издали на машину, и, хотя не кричала, по выражению ее лица было понятно, что она приглашает к себе, ждет их.
— Чего кнопок в кузов посадил, а сам в кабине? — улыбаясь, выговорила Ивану Филипповичу женщина, когда машина подъехала к ней и остановилась.
— Дак тут рядом, и сами запросились. Им в кабине надоело, — оправдывался Иван Филиппович.
А Галя и Нина подавали на землю ружье отцово, его резиновые сапоги, для охоты на озерах, еще мирных времен сапоги-то, матрас, одеяло да рюкзак с разной мелочью.
Потом отец, взяв по очереди каждую под мышки, вытащил из кузова и главный свой груз — дочек.
— Вот, Мария Ивановна, беженки мои. Старшей надо бы в четвертый идти, а младшей — во второй.
— Что ж «надо бы»? Пойдут. Обязательно пойдут.
— Да ведь ни книг, ни тетрадок с ними, не до того было, видно, матери, когда провожала. На попутную посадила, и все дела…
— Ну, ладно, ладно, Иван Филиппович, чай, не без головы да без рук.
Галке Мария Ивановна сразу же приглянулась, может, потому, что стала она привыкать потихоньку к людям, которые вдруг начинали принимать в ее судьбе участие, хотя и не родные новее, а может, потому, что не стала она рассматривать их с сестрой, как Максимовна, а привлекла к себе и поставила рядышком, как это делала мама Галкина…
Теперь Иван Филиппович, уезжая в очередную поездку по эвакуации колхозов с правобережья и заготовке зерна для армии, был спокоен за девочек, они в хороших руках. Главное, он теперь знает, где они, что с ними. Полипа Андреевна не дает покоя, ее судьба. Знает Иван Филиппович, что из города все госпитали выехали, бои на улицах Сталинграда. Но где Полина, что с ней? Жива ли она, а может, давно погибла под бомбежкой? Или с госпиталем на Урал куда подалась? Вот как распорядилась война — о своей жене не знаешь ничего и узнать негде. А день назад и того хуже было — дочки неизвестно где находились. Полина хоть взрослая, глядишь, выкарабкается как-то из горя-беды… А Мария Ивановна Кречко — достойный человек, наслышан он о ней был еще и раньше, до войны. Активистка, общественница. Сын у нее на фронте, учителем работал в средней школе, тоже в райцентре известный человек. Историю преподавал в старших классах, в футбольной команде центром нападения был, честь района защищал. Защищает теперь Владимир Николаевич Кречко честь страны на полях сражений с фашистами, ту историю, которую преподавал и которую фашисты решили повернуть вспять.
Вот к чьей матери попали дочки Ивана Филипповича, не пропадут. В школу завтра обещала их проводить. Учебники да тетради в школе как-нибудь раздобудут, общими силами. У всех нынче трудно с учебниками да тетрадями.
В то время как Иван Филиппович, размышляя о своей семье, шел пешочком через займище к Волге, где должна его ждать баржа у переправы, Галка и Нина осваивались в новой избе. Она довольно просторной оказалась и чистой. Мария Ивановна и одна живет, а каждый день прибирает в комнатах, словно ждет, что заявится кто-то. А кто — известное дело — сын ее, Владимир Николаевич. Может, девочки у него в классе учили бы историю… Потом… Жили бы в одной квартире с учителем, и он рассказывал бы, как воевал на войне.
Галка, долго рассматривала висевшие на стене фотографии. Их было много, и все они заведены под стекло, чтобы не пылились. Тут и старик с большой бородой в косоворотке, а рядом с ним стоит молодая женщина в длинном платье, и большая фотокарточка, на которой сфотографированы девушки и парни, а среди них Владимир Николаевич, когда был еще студентом.
И сама Мария Ивановна с сестрами, тоже совсем молоденькая, в косыночке, веселая такая, задорная. Эта фотокарточка, хоть и под стеклом, а пожелтела уже от времени. И все, кто на фотографиях, смотрят на Галку внимательно, будто бы это не она с ними знакомится, а они с ней, разглядывают ее из далекого своего времени. Будто в окошко, заглядывают в сегодняшний день. Галке тоже бы интересно заглянуть в прошлое, но как это сделать?.. Разные времена под стеклом сошлись вместе…
Еще Мария Ивановна показала Галке, и Нине письмо от сына, самое последнее, после которого давно уже нет писем, и Мария Ивановна беспокоится, не случилось ли чего с Володенькой. Она так и называет его Володенькой, хотя он уже взрослый и ушел на фронт. Прислал матери сын с последним письмом одну интересную бумажку, называется она «Краткий русско-немецкий разговорник». Всего две узеньких странички на коричневой оберточной бумаге, где написаны слова по-русски и по-немецки. Галка с Ниной прочитали: «Стой! — Хальт!», «Руки вверх! — Хенде хох!», «Сдавайся! — Эргиб дих!», «Не стреляй! — Нихт шиссер!», «Брось оружие! — Вафн хинлеген!».
Всего в разговорнике двадцать фраз, на тот случай, если наш боец встретится с фашистом. Галке и Нине так захотелось знать немецкий, что они долго не могли расстаться с коричневым листком, который прислал домой Владимир Николаевич. И когда Мария Ивановна вышла из дома, Галка стала кричать сестре:
— Хальт! Хенде хох!
— А ну тебя! — сердилась Нина. Ей совсем не понравилась эта игра, потому что она вдруг представила, как фашист кричит в Сталинграде на маму: «Хальт!» — и из автомата в нее целится.
Вернулась в комнату Мария Ивановна, заметила материнским глазом, что девчонки не поладили между собой, сказала:
— Давайте думать, как завтра в школу пойдем. Во-первых, кто что наденет? Все-таки первый день в школе, да еще в новой — событие…
Особенно думать нечего было, потому что гардероб у сестер невелик. Разве что привести в порядок надо: на Галкиных чулочках в рубчик непонятно откуда взялась продолговатая дырочка. Надо ее заштопать. Погладить платьица, которые положила мама в узелок, провожая дочек, почистить туфли.
Мария Ивановна принесла иголку с нитками, вручила Галке:
— Учись штопать сама… Ну, если не штопать, то хотя бы зашивать. Я тебе покажу. Пока что вдень нитку в иголку, а то мне трудно, глаза плохо видят, игольное ушко совсем не видят… А ты, Нина, возьми утюг, набери на шестке углей, разожги, будешь гладить.
Галка беспрекословно приняла иголку с ниткой, присмотрелась, где тут щелочка игольного ушка, и, помусолив конец черной нитки, нацелилась им в иголку. Как это не видно ушка игольного? Вон оно какое большое! Конец нитки, словно шпага, приближался, приближался к игле и — раз! — прямо в дырочку. Но нитка почему-то разделилась на два волоконца и вошла в ушко только одним. Пришлось начинать сначала…
Вообще-то Галке уже приходилось иметь дело с иглой. Один раз она решила пришить к туфле оторвавшийся ремешок. Поскольку оторвала она его, бегая по двору, нечаянно, хотела вручить туфель маме, но подумала-подумала и решила, что хоть и нечаянно, а виновата сама. Нитку тогда она вдела быстро, потому что игла была большая, толстая и нитка серая, толстая, она слышала, что такие нитки называют суровыми. Конечно, не совсем ясно, как нитка может быть суровой, вот человек суровый — понятно… Иголка не лезла в ремешок, как ни толкала, ни давила ее Галка. Пришлось искать напе