— Побыстрей с тряпками-то, — сказала, как скомандовала, вслед ей женщина из кабины. — Попадешь тут с вами в историю…
— Сейчас я, сейчас… Пять, десять минуточек… Уж пожалуйста…
Вбежав в квартиру, обняла кинувшихся к ней девочек.
— Торопитесь, доченьки, торопитесь… Поедете сейчас к папе за Волгу. Он там вас найдет…
— А ты с нами не поедешь? — глядела на мать Нина. — Ты разве не поедешь? — спросила она еще раз.
— Нельзя мне, Ниночка, не пускают меня. Раненых много. А сестер-то у нас в госпитале совсем мало…
Через пять минут квартира превратилась в разрушенное гнездо. Полина Андреевна бегала по комнатам, лезла в шифоньер, в комод, торопилась на кухню. Она помнила, что в ее распоряжении минуты. Вдруг женщина-шофер подождет-подождет, да и махнет рукой — она вон какая… Полина Андреевна подбегала то и дело к окну, чтобы убедиться, что машина у подъезда стоит, что она не уехала.
В одну из таких перебежек Полина Андреевна не увидела машины. Сердце ее оборвалось. Так и есть — не стала дожидаться. Рванулась Полина Андреевна из квартиры в коридор, дочкам крикнула:
— Берите узелок со стола и — за мной!
Бежала по лестнице, чуть не падала: как же так, как же так? Таким чудом удалось ей машину раздобыть, и — уехала… Не может быть…
По лестнице навстречу поднималась женщина-шофер. Крепкая, коренастая, она уверенно топала тяжелыми сапогами по лестничным ступеням.
— Ну, где вы тут?.. Подмогнуть малость, что ли?..
А Полина Андреевна и слова сказать не может: так испугалась. Женщина улыбнулась снисходительно, видно, догадавшись о тревоге Полины Андреевны.
— Машину за угол я поставила, а сама вот поторопить пошла… — И зашумела вдруг: — Ну чего ты растопырилась? Ехать так ехать!.. Где твои сопливки-то?..
А «сопливки» на лестничной площадке с узелком, в который провизию мама собрала, стояли рядышком, взявшись за руки.
— В кабине человек со мной поедет. Так что не рассчитывай, на запчасти усаживай своих красавиц… Постелить-то есть что? Ну, ковер какой потолще… Теперь жалеть нечего, теперь жизню спасти свою — и то спасибочки сказать добрым людям надо.
— Сейчас я, — ринулась Полина Андреевна обратно в квартиру. — Простите, — вернулась она, — как вас называть-то?
— Тетей Шурой называйте…
И хотя Полина Андреевна видела, что женщина моложе ее самой, по крайней мере не старше, возражать не стала и пригласила:
— Тетя Шура, заходите, может, что приглянется — берите, ничего не жалко.
Большой индийский ковер ручной работы бросили в кузов, прямо на железки, и перину туда же. Другой ковер тетя Шура забрала в кабину. Тетя Шура по очереди подхватила девчонок под мышки и забросила через борт, не дожидаясь, когда мать распрощается с дочками.
— Обождите, пожалуйста… — робко попросила Полина Андреевна, но дочки ее уже сидели за бортом у кабины, немножко растерянные скорыми сборами и проводами. Они, видно, так еще и не поняли как следует, что им предстоит одним, без мамы, уехать куда-то из города.
А мама стояла на земле — пальто через руку, дамская сумочка — и плакала, глядя на них. И вид у нее был жалкий, беспомощный.
— Девочки мои… — последнее, что услышали Нина и Галя. Потом мотор взревел, и полуторка стронулась с места, тут же завернув за угол.
Полина Андреевна подалась грудью вперед, словно собираясь бежать за машиной, и так застыла средь улицы.
Когда грузовик, не сбавляя скорости на повороте, вильнул за угол, Полина Андреевна видела, как ее девчонки, сидевшие у кабины, ухватились друг за друга и их кинуло в сторону, к борту. Что с ними произошло за углом здания, уже не было видно, и Полина Андреевна, обуреваемая страхом, не выбросило ли дочек из кузова, вдруг сорвалась с места и побежала. Она забыла, что сама-то не девочка уже, а солидная, семьей обремененная женщина, побежала, как когда-то бегала у себя на хуторе за станцией Котлубань. Степь там широкая, раздольная, босиком бежать легко по мягкому весеннему полынку. Ветерок обвевает лицо, обнимает прохладой тело, и платьице прилипает спереди к груди, к животу, развеваясь сзади.
— Чур, мой тюльпанчик, девчонки, чур, мой!
И не потому бегали за тюльпанами, что выбирали самый красивый — вон их сколько в степи! Просто хотелось лишний раз ощутить свежесть ветра в движении, гибкость и легкость своего юного тела. И казалось в те моменты, что она — сама частица этого ароматом насыщенного весеннего воздуха, степного раздолья, а имя ее — Поля — как бы выражало слитность с природой, которая так щедро раскрывала перед ней объятия.
Так вот бежала она однажды, бежала, запрокинув назад голову, выставив вперед подбородок и чувствуя, как развеваются сзади распущенные по ветру волосы, и угодила в объятия своего Ивана. Рассказывала после при случае: «Ваня меня в Котлубани нашел». И можно это было понимать, что Ваня, действительно, шел как-то по степной дороге, может, к полю свернул, чтобы посмотреть всходы озимых. Глядь, девушка перед глазами. Вроде бы тюльпан в степи нечаянно встретил, увидел, поразился прекрасному и крикнул на всю степь:
— Чур, мой тюльпан, чур, мой!
Заботливый он у нее, Иван Филиппович-то. И если могла его ревновать Полина Андреевна, так не к друзьям, не к застольям, где дым коромыслом, а разве что к работе. Частенько приходилось Полине Андреевне куковать дома одной, пока ее супруг разлюбезный по командировкам разъезжает. Разъезжать было где — Заволжье целое, один Палласовский район — государство. Потому дочки больше под ее надзором были. Однако Иван Филиппович так любил своих девчонок, так скучал по ним в свои командировки, что, когда возвращался, кидался в первую очередь к ним.
К своим беспокойствам о девочках Полина Андреевна всегда невольно, как бы независимо от себя, прибавляла беспокойство мужа — знала, как он их любит. И сейчас, бросившись за машиной, Полина Андреевна болела и за Ивана Филипповича, соединив в себе два любящих сердца, две тревоги. Правильно ли она решила, отправив дочек одних с незнакомой женщиной?
Полина Андреевна не сразу пошла на такое. Еще до разговора с начальником госпиталя она отважилась поговорить с одним раненым, которого привезли в эвакогоспиталь на легковой машине. Это был по всему большой командир.
С ним и решила посоветоваться Полина Андреевна насчет детишек, как, мол, придут немцы в Сталинград или не пустите, и надо ли девочек за Волгу отправлять. Нахмурился командир, задумавшись, как ответить матери, а потом так сказал:
— Все, что услышишь, — мое предположение, и не больше, но так считаю: город мы не отдадим, но бои в нем будут очень тяжелые. Так что немедленно отправляй девчонок. Вон какие они у тебя славные… да маленькие.
Девчонки целыми днями в госпитале возле матери вертелись. Куда их денешь?..
А через день после того разговора Полине Андреевне позвонил муж из Николаевки, куда эвакуировалось облзо[1]. Он сказал, что в Сталинград едет на машине Караганов, агроном из его отдела. Должен быть завтра. Полина Андреевна очень обрадовалась звонку: одно — поговорила с Иваном Филипповичем, другое, главное, — снял он с нее груз постоянной заботы об отправке дочек.
И машина пришла, Караганов заявился в госпиталь, разыскал ее и сообщил:
— Ты, Полина Андреевна, не спеши пока, сегодня вторая машина должна прийти, а у меня девочки твои не поместятся — загрузил доверху, а все одно половину имущества оставить пришлось.
Сцепила тогда молча Полина Андреевна зубы, наверно, и Караганов увидел это, заторопился, заспешил. А Полине Андреевне с ним выяснять отношения тоже некогда, ни минуты не постоишь на месте: то в дезокамеру звали, то в перевязочную… Не попрощавшись, убежала. Думала: «Подожду вторую машину, что ж делать…» А вторая не приходила и не приходила. И не должна была, видно, прийти, обманул ее Караганов, ясное дело, обманул. Ему бы имущество свое вывезти, а что дети в городе остаются у кого-то…
И вот тогда она, после того как еще и начальник госпиталя напомнил, решилась.
Полина Андреевна долго еще бежала в том направлении, куда уехали дочки. И понимала, что безрассудно ведет себя, но ничего не могла с собой поделать, словно невидимая ниточка, тонкая-тонкая, но необыкновенной прочности, связывала ее с детьми, теперь она натянулась до предела, вот-вот должна разорваться и не могла, тащила за собой, как на буксире.
А сзади оставался госпиталь и те восемь раненых, которых она с подружками перенесла в кочегарку. Один из них — сибиряк, совсем молоденький, а большой такой парень. Его осколком снаряда ранило в живот. Восемнадцать годочков парню, только начал жизнь свою…
И пожилой мужчина вспомнился Полине Андреевне, все убивался, как он теперь в семью вернется без ноги да без руки. Четверо у него дома на жене повисли, да мать старая. Раньше трактористом в колхозе работал, уважаемый человек, и заработки, конечно, от него в основном шли. Теперь-то за руль не сядешь…
А еще учитель один, длинный, худой. Рассказывал, что сын у него родился… Славкой жена назвала, в честь его отца. «Вот повидать бы, да Гитлера разбить, а тогда и помирать можно», — говорил учитель.
Полина Андреевна жалела их. Особенно тех, о которых успела хоть капельку узнать. Это словно бы сближало сразу ее с такими ранеными, они уже были не просто больные, а, как и она, с подробностями биографии люди, с достоинствами и с недостатками. Конечно, Полина Андреевна понимала, что и у всех остальных есть свои судьбы, но тем не менее, как-то особенно болела за тех, кого успела хоть чуточку узнать.
Переживала она и по поводу того, что теперь, когда эвакогоспиталь перевели из города, уже и порядки здесь другие стали: не такие строгие, как раньше. Изменилось многое сразу же, как раненых стали привозить на «летучках», а не в экипированных санитарных поездах, то есть когда их стало так много, что уже некогда было как следует разместить их в помещении, и даже во дворе на соломе они уже не помещались. Нет, надо возвращаться к раненым. Остановилась Полина Андреевна, постояла, да и пошла.