— Самолет на улице упал. Прямо вот сейчас… Как вниз полетит, полетит, а потом и упал… Наверно, зенитчики фашиста подбили…
Девочка не могла спокойно стоять, была как на пружинах, вот-вот сорвется и побежит дальше. Удивительно, как это она не пронеслась мимо, а за Галей забежала.
— Если б разбился, взрыв слышно было бы, — усомнилась Полина Андреевна. — Может, посадили самолет-то вынужденно…
— Я побегу! — рванулась к порогу Валя Бочкарева. — Хочешь вместе? — обратилась она к Галке и посмотрела на Полину Андреевну.
— Без вас там, конечно, не обойдутся, — сказала Полина Андреевна и улыбнулась: — Ишь, любопытная Варвара…
Валя, наверное, и не услышала про «любопытную Варвару», потому что уже была за дверью.
— Ой, ну что с ней делать! — вздохнула Галя. — Косичка-то у нее совсем расплелась… — Она неторопливо направилась к двери. — Пойду посмотрю, где она свои ленты растеряла.
— Галина! — строго сказала Нина, которая сразу поняла, что сестричке не терпится удрать на улицу и посмотреть самолет. Ей и самой хотелось, но что скажет мама?..
Мама еще не успела ничего сказать, а Галя, схватив пальто, уже нырнула в дверь. И Нина увидела ее уже в окно, с розовой лентой в руке — Галя повернулась к окошку и помахала той лентой Нине.
— Вот ведь какая! — осуждающе сказала Нина и посмотрела на маму. А мама улыбнулась и попросила:
— Иди, пригляди за Галей, дочка…
Теперь по улице бежали три девочки одна за другой: впереди Валя Бочкарева с распустившейся косой, за ней Галя с лентой из этой косички, а уж за Галей — Нина, которая должна приглядеть за младшей сестренкой.
Галя ни разу не видела самолета вблизи, видела только высоко в небе, поэтому не посмотреть теперь было бы обидно. Может, тот самолет и не упал, может, он просто пролетел над крышами, засомневалась Галя. Она не устала бежать, но все-таки что-то долго не видать самолета.
— Нет, он опустился! — настаивала Валя.
Валя оказалась права, за поворотом улицы они увидели самолет. Он стоял на пустыре, широко расставив в стороны крылья. На крыльях были нарисованы красные звезды.
В толпе ребятишек и взрослых девочки увидели Мишку Сапунова и Андрюшку Солина. Они, конечно, были уже здесь.
Мишка, хотя его никто не спрашивал, стал разъяснять: самолет не упал, а сделал вынужденную посадку. Близко к самолету никого не подпускали. Пилот в шлеме и еще командир с планшеткой через плечо кого-то ждали, нетерпеливо поглядывая вдоль улицы.
Окружившие самолет люди все передавали и передавали новые сведения о происшествии.
— Это на самом деле вынужденная посадка, а летчик гнался за фашистским «хейнкелем», подбил его, но оказалось, что и наш самолет пострадал, и пришлось выйти из боя.
— «Кукурузник» не может сбить «хейнкеля», он не истребитель, а разведчик. Разведчики только разведывают… — презрительно сказал Мишка Сапунов.
Мишка говорил так уверенно, что можно было подумать, он сам давным-давно летает на самолетах.
Летчики ушли, оставив у самолета высокого парня в очках, — наверное, его и ждали, чтобы он охранял машину, и все стали расходиться, сначала взрослые, потом и дети. Только несколько мальчишек, что стояли рядом с Мишкой и Андрюшкой, не уходили… словно собрались тут остаться на всю ночь, они все обсуждали что-то, спорили. Мальчишки даже попытались подойти поближе к самолету, потрогать его за крылья, но высокий парень в очках сердито велел отойти.
Девочки заспешили домой. Вдоль улицы навстречу им, тяжело топая по пыльной дороге ботинками, шел отряд бригадмильцев. Они были загорелые, и только затылки, скрытые раньше от солнца волосами, обнаженно и как-то беззащитно белели.
А сбоку, изредка переходя на бег, а потом снова отставая, шел милиционер Черненко, невысокий, кряжистый.
— P-раз! P-раз! Р-раз-два-три!
И, наверное, потому, что получалось у ребят все-таки плохо, шли они не в ногу, дядя Петя Черненко крикнул:
— 3-з-запевай!
Над улицей неуверенно поплыл мальчишеский голос:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Но припев был подхвачен дружно, сначала первыми рядами, а потом и остальными:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
Идет война народная,
Священная война.
Теперь Галя увидела, как с песней ребята сразу подтянулись и дружно ударили тяжелыми ботинками по уличной пыли. Они пели, вытягивая тонкие шеи. А один сзади, самый маленький, который шел один в ряду, все никак не попадал в ногу и смешно подпрыгивал, чтобы подладиться под товарищей, но у него снова ничего не получалось, и он наступал на пятки тому, кто шел впереди, и снова приплясывал, меняя ногу.
— Ну чего засмотрелась? — напомнила Гале сестра. — Бригадмильцев не видела?.. Пошли побыстрей, а то мама беспокоится.
Следом за колонной бригадмильцев, наверное котел мыть, проехала кухня. Лошадь, тащившую бричку с котлом, погонял пожилой дяденька в шинели с расстегнутым воротом. Он то и дело взмахивал кнутом, но не бил лошадь, а только собирал губы трубочкой, чмокал, подгоняя ее.
— Здесь тоже госпиталь, — сообщила сестрам Валя, показывая на небольшое кирпичное здание.
— Прямо ты так все и знаешь, — недоверчиво произнесла Галя.
— Это мне Юрка Толочко сказал. Тут раньше детдом был, а теперь, потому что война, госпиталь… Не веришь?
И Галя вспомнила про своего сержанта, хотела рассказать о нем, но не стала и подумала, что в следующий раз, когда пойдет в госпиталь, возьмет в школьной библиотеке интересную книгу и будет читать своему сержанту, чтобы ему не было скучно.
Человек был в фуфайке черного цвета, в дымчатой цигейковой шапке и в сапогах. И штаны на нем были стеганые, ватные. А под фуфайкой толстый вязаный свитер виднелся. В общем, тепло он был одет, и даже утренние заморозки в такой одежде были ему не страшны. Шел он не по дороге, что вела через лески и поляны от пристани на Камышин до слободы, а прямо по целине, к Николаевке. Выше среднего роста, лицо скуластое, коричневое, то ли от природы, то ли от ветра и стужи, с которыми соприкасалось постоянно. Такие обветренные коричневые лица у чабанов и полеводов, которые много времени проводят в открытой степи, летом под солнцем, осенью под холодными ветрами. Тяжелыми сапогами человек мял осеннюю листву, в его походке чувствовалась скорее не усталость, а грузность. В осиннике он неожиданно остановился у старого, торчащего из земли пня. С нажимом провел подошвой правого сапога по острому краю пня, счищая с него налипшую глину, потом с левого. Видно, со второго сапога глина никак не соскабливалась. Человек нагнулся, подмял сухую ветку, обломал ее и стал счищать глину с подошвы веткой. Управившись, выпрямился и, не торопясь, огляделся. Казалось, сейчас он полезет в карман за кисетом, и он полез в карман, что-то там нащупал рукой, но руку не вытащил и закуривать не стал; сменив градусов на двадцать направление, зашагал не к мосту, что выходил почти к центру слободы, а к песчаному переезду-броду у южной окраины Николаевки.
Дойдя до взгорка, заросшего тальником, а кое-где и неприхотливыми осинками, человек снова остановился и стал смотреть на тот берег, по которому, уходя далеко вверх, разместилась, словно встала на привале, длинными улицами прижатая к воложке слобода: серые скучные крыши домов, двускатные и четырехскатные, а иногда, совсем редко, и жестяные красные. Высилась дозорно каланча пожарной вышки над кирпичным двухэтажным зданием в центре поселка. На пожарной вышке даже отсюда, из займища, видна маленькая фигурка движущегося человечка. А чуть правее среди высоких деревьев белели широкими боками огромные бочки нефтебазы. Если не присматриваться, то эти баки сразу и не заметишь среди еще не совсем опавшей листвы: их белизна вполне могла быть принята за просветы тусклого осеннего неба. Но для внимательного взгляда не стоило особого труда увидеть, что никакое это не небо, а бензиновый городок, где слобода хранит свои запасы горючего и для машинно-тракторных станций района, и для электростанции, и для горчичного завода, и для мельницы, и еще, наверное, много для чего другого.
Точно такие же городки стоят и возле других райцентров, как вон у Камышина на той стороне Волги. Только там нефтебаза выставилась консервными банками — такими огромные баки кажутся издалека — совсем на голом и высоком берегу. А в Николаевке уютно спрятались в лесу.
Поглядев вокруг и не найдя, на что можно здесь сесть, человек в черной фуфайке выбрал бугорок недалеко от себя и сел прямо на листья.
Но и тут он не закурил, а просто стал смотреть на слободу. Теперь он не был виден ни со стороны Николаевки, ни со стороны займища, потому что его окружали кусты ивняка. Зато сам он видел все. Впрочем, не от кого прятаться человеку, займище совершенно безлюдно. Кому и что здесь делать в такую позднюю пору? А может, и бояться-то человеку не надо, просто возвращается из Камышина слобожанин, да и присел передохнуть — эко великое дело. Если уж война, так обязательно каждого и подозревать надо?..
Но вот что настораживало: уж очень добротно одет он для военного времени, очень продуманно. Случайного, лишнего ничего не было у него ни в руках, ни в одежде.
И не старый он, а самых зрелых лет, в слободе такие давно ушли на фронт… И уж очень человек надолго устроился на бугорке, смотрит, смотрит. А вокруг безлюдье и осень, осень…
— Ты вот что, девочка, — сказал Галке Федя, — иди домой, а то вон совсем раскашлялась… Иди, иди…
И надо же было именно теперь ей раскашляться, когда она только что хотела заявить о своем праве на поход в займище. Именно Галя, и никто больше не имел такого права. Она, а не кто другой, должна сказать Жене, что ему надо идти домой, а не прятаться по кустам. Тем более, что, оказывается, весь его класс отправляют в колхоз на полевые работы. И потом Галка объяснила бы ему, что так вести себя, как он ведет, просто некрасиво, с трудностями надо бороться. Как и со страхом. Когда Галка была совсем маленькой, она однажды осталась одна в ночной комнате. Ее оставили в кровати, и она уже чуть-чуть не заснула, как вдруг открыла глаза и увидела — по степе поползли черные тени, а абажур кто-то сдвинул с места, и он закачался. Галка закричала во все горло: