В эвакогоспитале под номером 12/96 Полина Андреевна была назначена заведовать санпропускником. Когда ей сказали, чем она должна заниматься, впору и отказаться, но старшая санитарка Белякова — человек как бы военный, а потому говори «слушаюсь!» и принимайся за работу. Никому нет дела до твоих сомнений, справишься или не справишься, должна справиться! Если все начнут рассуждать — не сумею, не смогу, — тогда сдавайся Гитлеру страна. Надо — значит, надо, и никаких гвоздей. Что-то в этом духе сказал ей начальник госпиталя.
Примерно так же ответил и муж, когда на следующий день Полина Андреевна, вздыхая, сказала вернувшемуся из очередной поездки Ивану Филипповичу:
— Просто и не знаю, что делать, Ваня… Ведь не справлюсь.
Иван Филиппович погладил по плечу растерянную Полину Андреевну, как малое дитя, которое надо успокоить:
— Не боги горшки обжигают.
Ничего не сказал особенного, общие слова произнес, успокоилась Полипа Андреевна.
Успокоиться успокоилась, а завертелись у нее дни в госпитале, не вздохнуть и не выдохнуть. Ивану Филипповичу, конечно, что за страсти ее новая служба, он все время на организаторской работе, среди людей, среди кучи дел, а Полина Андреевна и всего-то сидела себе в экономическом отделе: бумажки с цифрами, счеты…
Еще худо-бедно шли дела, пока немец далеко был. Стал к Россошке подходить, тут и началось… Раненых во дворе на солому складывали. Тут же обрабатывали раны, обмывали, перевязывали. После отправляли дальше в тыл на стационарное лечение, либо на Саратов — Куйбышев пароходами, либо железной дорогой из Владимировки. Все раненые проходили через нее, через Полину Андреевну. Вспоминала иногда: «Как там Иван Филиппович?»
Торопится Полина Андреевна в госпиталь, а сердце ее как заскулило в момент расставания с дочками, так и не уймется: куда девчонок отпустила, пропадут маленькие… И женщина-шофер в последний момент не понравилась, уж очень старательно выискивала в буфете да в шкафах.
Перешагивает Полина Андреевна через какие-то железки, в проволоке путается, скользит ногами по битому стеклу. Вот площадь центральная, ее миновать, а там, рядышком, и дом ее, и госпиталь.
В городе уже нельзя принимать раненых. Теперь остались здесь восемь тяжелых, нетранспортабельных. Как дети, они лежат беспомощны, разве таких оставить! А то перекинула бы Полина Андреевна ногу через борт машины, в которой Ниночка с Галиночкой уехали, да и дело с концом. Нет, нельзя оставить беспомощных. Это предательство из предательств. Полина Андреевна хоть и не специалист-медик — всего-то курсы окончила во время работы экономистом, — но теперь и она кое-что умеет, и она для больных не бесполезный человек. Для раненого любая женщина уже врач, любой человек с добрым сердцем… Да вот сердце одно у Полины Андреевны, а оно нужно и здесь, в городе, и рвётся с неудержимой силой за город, за Рынок, куда укатила, подпрыгивая на кирпичах, разбросанных вдоль улиц, машина, громыхая разболтанными бортами и кидая в кузове ее дочек. Ну как вылетят из кузова-то?..
Нет, думала Полина Андреевна, надо отключиться от этого, надо помнить про работу, про раненых, а то можно не выдержать. Это же мука какая!.. Деточки мои! — вопило ее сердце.
И вдруг задвигалась под ногами земля, зашевелилась. И тогда Полина Андреевне как бы пришла в себя, очнулась, обрела слух и зрение. В первую минуту ей показалось, что на небо налетели тучи и сейчас хлынет дождь. Потом… Когда-то Иван Филиппович ездил в Палласовский район на борьбу с саранчой, которая пожирала урожай хлеба, уничтожала овощи, бахчи. По его рассказам Полина Андреевна живо представляла рвы вокруг полей, которые рыли, чтобы преградить путь ползущей саранче, и полосы огня. Она почти ощущала беспрестанное движение саранчи по земле, когда и ступить негде, чтобы не попасть в ее гущу. Особенно запомнилась картина движения саранчи в воздухе, когда та поднимается на крыло, закрывая небо так, что не видно ни голубинки, ни лучика. И сейчас небо было черным от чего-то летящего, еще и шелестело. Шелестело миллионами, как сначала показалось Полине Андреевне, слюдяных крыльев. Но уже через секунду она услышала не шелест, а грохот моторов. Самолеты вырвались из-за горизонта, с запада, из степи. Полина Андреевна побежала. Сначала к подъезду госпиталя, но потом поняла, что туда не успеет, и нырнула в подвал уже разбитого здания. Сразу окунувшись в темноту, стала осторожно спускаться вниз по ступенькам, нащупывая их в темноте ногами. В это время и обрушился на центр главный бомбовый удар первой волны «хейнкелей».
Было это 23 августа 1942 года. В этот день Сталинград превратился в груду развалин. Четыре или пять часов продолжался варварский налет, ни на минуту не прекращаясь. Одни бомбардировщики, отбомбившись, уходили, за ними следом обрушивали удар идущие второй, третьей и десятой волной. Тонны взрывчатки разрывали на куски железобетон. Стены, словно построенные из песка, легко оползали наземь, подымая тучи пыли. Вспыхнули десятки, сотни пожаров. Чад, дым поднялись вместе с пламенем в небо, заслонили его. И уже казалось, что никогда не прекратится этот грохот, это движение земли от взрывов, словно связанная накрепко земля мучительно пыталась подняться и куда-то уйти, убежать от тучи саранчи, налетевшей на нее и сбрасывающей свой смертельный груз теперь уже на ее раны. Казалось, нет в городе ни единого сантиметра земли, которого бы не коснулась увечащая, уродующая сила.
Вот и город кончился. Грузовик стало сильнее трясти, потому что выехали на грунтовую дорогу. Нина и Галя вцепились руками в борт, по которому елозила задняя стенка кабины. Ехать было интересно и страшно. Сначала интересно — вот сколько вокруг нового видишь! Гале здесь не приходилось бывать, а Нина один раз с пионерским отрядом выезжала за город. В праздничные майские дни. На всех белые кофточки и рубашки, а поверх — развевающиеся красные галстуки. Они шли по степной дороге сначала отрядом и пели песню, трогательную и боевую песню о бойце-комсомольце:
Они ехали молча в ночной тишине
По широкой украинской степи,
Вдруг вдали у реки засверкали штыки,
Это белогвардейские цепи.
Запевал Костя Бритов, самый маленький в отряде, у него прозвище было — Муравейчик. Муравейчиком его прозвала не кто посторонний, а мама. Крикнула как-то с балкона:
— Костя, Муравейчик, домой иди, уже поздно.
А Костя копался возле дома в цветочной грядке. Другие ребятишки просто бегают, в догонялки играют, или даже в войну, а он обязательно дело себе найдет. Может, поэтому мама его так и назвала. А теперь он и внешне походил на муравейчика — смуглый, в майке и коротких штаниках, сосредоточенный. Нине нравилось, как Костя поет, и всем тоже нравилось, хотя об этом не говорили, а говорили даже наоборот, что, мол, подумаешь, певец великий. Но когда он пел, все тихо слушали, а Нине почему-то хотелось плакать. Особенно когда про бойца-комсомольца:
Вдруг боец молодой вниз поник головой,
Комсомольское сердце пробито…
А день был теплый, солнечный и какой-то радостный. Даже через сандалии чувствовалась мягкая и нежная полынь под ногами. Некоторые девчонки поразувались и бегали босиком.
Когда готовились к поездке, все повторяли слово — Ерзовка. Так назывался поселок, возле которого они тогда вышли из машины и пошли в степь.
Нина вспомнила все это, потому что смотрела вперед и ждала — вот скоро должна быть Ерзовка. Ей хотелось сказать сестренке, что была тут уже, но она раздумала, Галка еще чего доброго хвальбушей назовет. Да и чего с малышами делиться своими думами? Разве они поймут?
Нина повернула к себе Галю и поправила у нее на шее завязки красной шапочки. Завязки были вязаные, широкие и могли сестренке натереть шею. Следи за Галкой да следи.
Полуторка, натужно ревя, выползла из ложбины, и Галка вдруг закричала:
— Гляди, гляди, горит что-то!.. Дом горит, наверное!
Нина посмотрела, куда указывала сестренка, и увидела, как клубы дыма поднимаются в небо, черные, страшные, а среди черного дыма проблескивают кровавые языки пламени.
Девочки вцепились взглядами в пожарище и смотрели завороженно.
— Почему никто не тушит? — тихо и удивленно спросила Галя. — Ведь пожар же.
— Это не пожар вовсе, бомбами разбомбило, — объяснила Нина, — поэтому и не тушат. Видишь, вон церковь разбитая… А поселок называется Ерзовка.
Нина сразу поняла, что это тот самый поселок, зелененький, уютный среди степи, возле которого они в майский день вышли из автобуса. Ей вдруг стало так жалко милую Ерзовку… Зачем проклятые фашисты разбомбили Ерзовку? Зачем?
Галя тоже страдальчески смотрела на пожар, сведя брови к переносице. Ей было непонятно, почему все-таки люди не гасят, ведь, если пожар, его надо гасить. Красная Шапочка мало видела за свою крохотную жизнь.
Они все ехали и ехали по степи. Под ковром лежала мамина перина, и потому сидеть было мягко, хотя кое-где, особенно когда машина подпрыгивала на выбоинах, выступали запасные части, наверное, для тракторов или комбайнов. Нина и Галя знали, что их отец заготавливает хлеб для фронта и что сейчас как раз идет уборка урожая. Эти запчасти имеют прямое отношение к уборке и, значит, к их отцу тоже. Получалось даже вроде так, что они — Нина и Галя — везли отцу своему, Ивану Филипповичу, запасные части для машин… А запасные части везли их, потому что, если бы не случилась эта машина в Сталинграде, никто никуда не поехал бы. А теперь вот они едут в неведомое, куда постоянно уезжал их отец и где он постоянно, как говорит мама, пропадал.
Последний раз отец уехал еще в мае, взял охотничье ружье — он же охотник заядлый — и уехал. Три месяца с лишним не видели они друг друга… А теперь и от мамы увозит их грузовик, с каждой минутой, с каждым часом все дальше и дальше. Нина видела, как мама бежала за ними по улице, она даже постучала ладонью по кабине, чтобы остановить машину, может, мама что забыла сказать, а может, раздумала и решила ехать с ними, с дочками своими. Но тетя Шура, которая шофер, наверно, не услышала. Еще раз, и чтобы сильнее, стучать Нина побоялась. Догадывалась, что мама бежит, может, и не потому, что надо, а просто трудно ей расстаться. Нина и сама готова была выскочить из грузовика, да нельзя — расшибешься, и Галку одну не оставишь, сестричку маленькую, которой она теперь не только сестра, но и мать.