— Семья у меня в Николаевке, и мне туда надо, — выдохнула она первые за много часов слова.
— Ну-ка! — удивился боец. — А ведь я из Николаевки тоже… Будете в слободе, привет передавайте. Мать у меня учительница, Мария Александровна Осьмак. Не знаете такую?
— Нет, семья моя туда эвакуирована, а мы сталинградские сами-то.
— А… — разочарованно протянул парень.
Дальше шли молча.
Оставляя ее под сводами здания насосной станции, паренек сказал:
— Все равно привет передавайте Николаевке, от земляка… кланяйтесь.
— Как звать-то тебя? — спросила уже в спину Полина Андреевна.
— Юрием меня звать… От Юрки кланяйтесь слободе.
Потом она забудет и фамилию красноармейца, и его имя, потому что снова впадет в какое-то странное забытье и очнется только тогда, когда сержант, появившийся в насосной станции, собрав оказавшихся здесь гражданских, скажет:
— Сейчас все пойдете за мной. За городом есть песчаные карьеры, там будете хорониться. А здесь вам нельзя. Тут скоро живого места не останется, на берегу-то. Хоть и теперь его почти нет, живого места…
Снова она шла через весь город.
Сначала они прошли по берегу к Пионерке[2], а потом поднялись на улицу имени Ленина и пошли по ней. Собственно, улицы никакой уже не было. Правда, кое-где просматривался асфальт, но дома по сторонам были разрушены. Стояли кирпичные клетки с выгоревшими глазницами окон. Кое-где стены обвалились, рухнули межэтажные перекрытия, обнажились внутренние стены квартир. Полина Андреевна видела удержавшиеся каким-то чудом часы-ходики, фотографии незнакомых людей, наверное, хозяев квартиры, прижавшиеся к стенкам маленькие детские кроватки… Почудилось вдруг, что она слышит, как тикают настенные часы, и маятник, мотнувшийся от обвалившейся штукатурки, тоже, показалось, зачертил привычную дугу свою, отмеряя остановившееся было время. Снова попадались валявшиеся в развалинах самовары. Никто на эти самовары, как заметила Полина Андреевна, не обращал внимания, а она почему-то по-прежнему с какой-то особой болью встречала их опрокинутые круглые тела с беспомощно задранными ножками.
У Дворца пионеров она попридержала свой шаг. Сюда приходили не так давно ее дочки. Старинное красивое здание как-то очень соответствовало своему названию. Это действительно был дворец! Высокий подъезд, массивные входные двери, по фасаду фигурная кладка… И Дворца пионеров не стало, вместо него теперь на Полину Андреевну смотрели мертвыми глазницами слепые выжженные окна.
Снова Полина Андреевна вспомнила дочек. Время приближалось к ночи, ее беспокоило — где застанет она девочек, ведь совсем еще маленькие. И хорошо, если бы они уже прибыли в Николаевку, а Иван Филиппович сумел разыскать их, забрать к себе…
Долго ли, не долго стояли Нина и Галя на дороге, только все равно, вечно стоять не будешь. Уже и вечер надвигается, серая степь совсем нахмурилась, будто сердилась на нерешительность девочек: ну чего стоять без толку, надо принимать решение. А какое — и выбирать не приходится, вон он, хуторок, окруженный со всех сторон степью, к нему идти следует. Подталкивая в спину девочек, сердитая, но все-таки, видно, заботливая, степь как бы говорила:
— А то вот совсем рассержусь, темной стану, и хуторок из виду потеряете… И придут серые степные волки, и съедят Красную Шапочку…
Галя на согнутой в локте руке несла свое пальто, а в другой крепко сжимала коробку с изюмом. Нина, как старшая сестра, тащила узел, в который мама в спешке уложила им платьица, белье — самое необходимое на первое время.
Галя уже не очень верила в сказки, все-таки во второй класс перешла, но иногда ей еще казалось, что в жизни может быть как в сказке. Например, могут появиться серые волки и заговорить человеческим языком… Она шла потихоньку рядом с сестрой и смотрела по сторонам, на всякий случай. А когда подходили к хутору, воскликнула, продолжая воображаемую игру:
— Ба, избушка на курьих ножках!
Нина посмотрела на Галю и укоризненно покачала головой, что, мол, с глупенькой возьмешь. Но ей и самой захотелось сказать сейчас: «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к степи — задом».
Они остановились, перед дверью в хату и ждали: вот сейчас откроется дверь, и к ним выйдет баба-яга с клюкой.
Рядом с избушкой размещались обмазанные глиной, плетеные катухи, в одном из которых кто-то шумно вздыхал, словно жалуясь на свое заточение. Слышался непонятный шелест и скрежет, звон цепей. Вдруг кто-то взвизгнул пронзительно и замолк. И снова звуки: шлеп, шлеп, шлеп… И снова тяжелый вздох и звон цепей.
Может, так виделось и слышалось еще потому, что девочки чувствовали себя совершенно одинокими в быстро опускающихся сумерках. Галке хотелось убежать от этих таинственных страшных звуков, но куда убежишь, в степь, что ли? Она, внутренне съежившись, стояла рядом с сестрой и молча смотрела на дверь, из которой все никто не выходил и не выходил. Может, в избушке и не живут?
В стене дома, в которую врезана дверь, нет ни одного окна. Рассыпающаяся завалинка пузатится старыми досками. В щели, между досок, видны мелкие опилки. И кажется, весь дом набит опилками до самой крыши и, кроме опилок, в нем — ни души…
Немного привыкнув к звукам, которые их окружили в хуторке, Галя решительно сделала шаг, взялась за кольцо, что висело на двери, словно хотела поиграть. Кольцо вырвалось у нее из руки, как волшебное, и звякнуло о железку, набитую под ним. И снова тишина. В катухе, откуда раздавались вздохи, будто прислушались к звону, вздохи прекратились, и вдруг:
— Му-у-у-у-у!
Корова! Обрадовалась Галя, обрадовалась Нина. Значит, кто-то в хуторе есть. И точно, через две-три секунды послышались шаги из глубины хаты, и женский голос прокричал оттуда:
— Чого размычалась, дура, оце ж управлюсь и выйду!
В сенцах звякнуло ведро, что-то загремело и звонко покатилось по полу.
— Бодай тоби грэць! — заругался голос.
Дверь, скребя низом по полу, с трудом открылась, и в ней показалась… баба-яга. Темный платок углом повязан, кофта на груди распахнута, юбка подоткнута за пояс, на высоко открытых ногах надеты большие, с вывалившимися языками, грубой кожи ботинки. Из-под платка выбились черные волосы. В руках она держала большую грязную тряпку и помело. Все как и положено. Баба-яга от неожиданности остановилась в проеме двери, рассматривая острыми черными глазками девчонок. И рот раскрыла от удивления. Галка тут же увидела, как сверкнули редкие зубы.
— Цэ ще шо такэ? — обратилась к ним баба-яга.
Но ни Галка, ни Нина не поняли вопроса.
— Та вы чого ж молчите, чи е у вас языкы, чи нэ-ма?.. 3 нэба вы звалились, а мабудь, ще виткиля?
Девочки улавливали какие-то знакомые слова, но многие им были совершенно незнакомы, оттого речь бабы-яги, смысл ее до них не доходил, тем более они растерялись и даже если бы женщина заговорила с ними на чистом русском языке, и то не сразу бы пришли в себя, чтобы ответить на вопросы.
— Ото так и будэмо стоять дружка пэрэд дружкой? — еще спросила их тетенька, а поняв, что девочки тихо ревут, бросила тряпку на пороге, видно, она мыла полы, и тыльной стороной ладони вытерла Галке со щеки ручеек, склонилась над ней:
— Ну ж, Красная Шапочка, ты виткиля туточки?
Красная Шапочка не отвечала, продолжая горько реветь.
Видя безрезультатность вопросов, тетенька, загребя рукой девчонок, как цыплят загоняют в садок, сказала:
— А ну заходьтэ в хату.
Подталкиваемые женщиной, Нина и Галя вошли в сенцы, среди которых стояло помойное ведро с грязной водой, переступили порог передней.
— Ноги вытырайте добришь, тилькы помыла.
Галя и Нина вытерли ноги о половичок у порога.
— Ну заходьтэ, заходьтэ… Сидайтэ на лавку… А тэперь будэмо размовлять…
Женщина села напротив, еще раз смахнула ладонью с лица Галки слезинку. Этот материнский заботливый жест, участливое выражение глаз, ожидание на лице помогли понять сестренкам, что от них требуется. Нина ответила на тот, самый первый вопрос тетеньки, который сначала не поняла: откуда они и кто такие, и как оказались в хуторе.
Не сразу удалось женщине во всем разобраться, но переспросы, уточнения в конце концов все расставили по местам.
— Из Сталинграда мы, из горящего… — говорила Нина, вспомнив совет тети Шуры сказать, что именно «из горящего».
— А батько ваш дэжь, а мамка?
— Мама в госпитале, ее не отпустили с нами, там раненых много…
— Так, а батько? Ну папа ваш идэ? — поближе к русскому языку старалась говорить тетенька.
— Папа здесь, в Заволжье, в Николаевке. Он хлеб для фронта заготавливает. Он должен нас разыскать. Беляковы мы, а папу зовут Иваном Филипповичем.
Уже и сумерки совсем перешли в ночь, за окном темно стало, пока тетя Катя, так она назвала себя, разузнала все подробности о девочках. Галя, когда отвечала Нина, все посматривала на печь, с которой раздавался храп. Кто там храпел, тетя Катя не говорила, она словно и не слышала того храпа.
— Ну вот як покы робыть будэмо: я довбыраюсь, подою Зирку, а вы покы посумэрничайте. Потим вэчерять будэмо…
Она ушла в сени, потом вернулась и объяснила, наверное, чтобы не боялись:
— Цэ моя мамка храпыть, бабуся старэнька…
Так начали житье-бытье на хуторе у тети Кати две маленькие беженки, потерявшие мать и отца своих, «сыротыночки», как назвала их тетя Катя. Как они найдут родителей или как родители разыщут их, они не знали, но верили, что скоро появится папа, ведь сказала тетя Шура, что сообщит, где они находятся. Когда девочки объяснили про женщину-шофера и ее обещание, тетя Катя махнула рукой, мол, пустое на нее надеяться:
— Та баба корыстю свою получила, за остатьнэ душа у ии нэ болыть… Я ото завтра пиду в Кисливку, сообчу по тэлифону в слободу про диток Беляковив. — Тут же добавила, поглядывая на девчонок: — А не найдуться папка з мамкой, у мэнэ дочками останытэсь.