Тетя Катя, чтобы быть понятной городским девочкам, разговаривала с ними на эдаком смешанном русско-украинском языке. Как-то наклонилась весело к Галке и сказала:
— Ну-ка, пуговыця, скажи так: била паляныця лэжить на полыце.
Галка старательно, глядя в глаза тете Кате, попробовала повторить за ней, но у нее ничего не получалось.
Странные отношения у сестер сложились с бабаней. Она, оказалось, совсем старенькая, все забывает и плохо слышит. Тетя Катя следит за ней, как за маленькой, поругивает, если та во двор без спросу выходит. Девочкам тетя Катя наказывает:
— Вы за бабаней следите, а то уйдэ в стэп и нэ найдешь потим. Вже раз було з нею такэ. Старэнька зовсим вона…
Идет как-то бабаня по хате, а перед ней зеркало. Остановилась и спрашивает дочку свою:
— Гля, старуха якась-то прыйшла к нам, дывись… Шо це за старуха така?
— Да вы это в зэркали, маманя, — на полном серьезе объясняет тетя Катя.
А то на фотокарточку на стене смотрит долго и тоже спрашивает:
— Це ж кто такый?
Тетя Катя хлопает себя в недоумении по бедрам, приглашая девочек подивиться бабкиной несообразительности:
— То ж сын ваш, маманя, мий муж Грыша.
— Я так и хотила сказать, — успокаивается бабаня.
Муж у тети Кати в Сталинграде, туда отправили его, когда взяли в армию. А в колхозе работал трактористом. Тетя Катя все расспрашивает девочек, как там в Сталинграде, но Нина и Галя ничего нового рассказать не могут, все уже рассказали в первый день.
Вечером, когда тетя Катя возвращается с фермы, куда она ездит на велосипеде доить коров, освободится от домашних дел, сядет за стол, подопрет ладонями лицо, локти на столе, и долго молча смотрит на фотографию мужа, словно каждый день прощается с ним. А может, разговаривает о чем, советуется о делах, не вслух, конечно, про себя разговаривает. Вслух она беспокоится, объясняя девчонкам:
— Грыша, в мэнэ маненького росточку, як вин з нимцем управыться?..
— А ему дадут большой-пребольшой танк, — успокаивает тетю Катю Галка и показывает руками, какой огромный танк дадут дяде Грише, чтобы он разбил всех фашистов.
Хорошо было, когда с фермы на дяди-Гришином велосипеде приезжала тетя Катя, а без нее весь день тоска. Бабуля свешивала ноги в рваных перекрученных чулках с печки, сидела и спрашивала:
— Вы ж хто таки, девоньки, будэтэ?
Девоньки третий раз на дню терпеливо объясняли ей, кто они и почему оказались на хуторе. А больше бабка с ними ни о чем не разговаривала. Спросит, кто такие, — и как не видит их.
Что там делается, в мире, где идет война, как мама в Сталинграде, папа в степи, скоро ли найдет он их, ничего не известно. Даже радио нет на хуторе. Гоняет ветер круглую траву перекати-поле, стелется степь мертвенно-белыми космами ковылей, суслики на взгорках стоят столбиками, кузнечики шарахаются в стороны из-под шага, и ни единой души вокруг.
Каждый день, с самого утра, уходят девочки, взявшись за руки, из хутора на дорогу и стоят на ней и час, и два, и три, а то и больше. Ждут — не покажутся ли машины, а в одной из них папа.
Однажды так вот стояли на дороге до самого вечера, все пытались за горизонт заглянуть, не едет ли машина, а по дороге с другой стороны — тетя Катя на велосипеде. Увидела тетя Катя девчонок издали, сначала не поняла, чего они выбежали из дома, а пока доехала, сердцем почуяла, кого они дожидаются. Соскочила с велосипеда, бросила его на полынь:
— Доченьки ридны, сыротынушки вы мои несчастни…
Галка с Ниной от «сиротинушки» тоже разревелись.
Стоят три женщины среди степи, на пыльной неуютной дороге, одна большая да две малые, и ревут. Вот картина какая получилась. Так и домой пошли с ревом. Там накормила их тетя Катя, постелила на полу — больше-то негде, — а сама у стола села:
— К Сталинграду фрыци пидышлы, дивчаткы… Як там мий Грыша… Да мамка ваша тэж…
Сидела, глядела на мужнин портрет и вдруг запела тихонько:
Роспрягайтэ хлопци коней
Тай лягайте спочивать,
А я пийду в сад зэлэный,
В сад криныченьку копать…
Замолчала, оборвав песню, тетя Катя, и словно себе говорит, а может, и им, беженкам малым, хоть с ними поделиться, а то ведь больше и не с кем:
— Дюже любыв цю писню Грыша мий… Спытэ, дивчаткы?
Не спят Нина и Галя, но молчат, притворяясь спящими. Только тетю Катю не обманешь, она вон как все понимает, а потому продолжает разговаривать с ними.
— Це у мэнэ ёго фамылия, гарна дюже — Пэрэпэлка… А он сам, як та птыця був, на тракторе идэ своем в поли — письня по стэпу стэлэться…
Так и заснули под тихий говорок тети Кати сестренки, и снился им родной город, в весенней зелени, праздничная майская площадь и дом их рядом с площадью, а возле подъезда мама стоит.
«Где ж вы так долго бегали?» — говорит мама и прижимает их головы к своему животу, гладит рукой по волосам. Трутся Галя и Нина о мамину юбку: мамочка, родненькая, наконец-то ты с нами…
Вот уже пятый день гостят они у тети Кати. Нынче проснулись, а ее не застали — уехала на ферму. На столе по куску ржаного хлеба, кружка молока на двоих, а еще отдельно кусок хлеба и молоко для бабани.
В хозяйстве тети Кати куры, утки, в закуте свинья хрюкает да корова Зорька по ночам тяжело вздыхает, пережевывая жвачку. Утром, когда солнце в небо взойдет, гонит мимо старик пастух стадо, он и Зорьку выводит из хлева на пастьбу. А вот со свиньей Машкой прямо беда. Сожрет арбузные корки, картошку полусгнившую и начинает визжать, будто ее режут. Это она есть требует. Морду с белыми ресницами поднимет, пятачком розовым двигает, хвостик колечком извивается.
— Ну ты и грязная, Машка, — ругает ее Галя, — зачем извалялась вся?
— Хрю-хрю-хрю-хрю, для меня грязь, девочка, самое блаженство, — кажется Гале, отвечает ей Машка.
— Я этого не понимаю, — вздыхает Галя.
— Ты лучше тыкву мне порежь в корыто, хрю-хрю-хрю, — сердится свинья.
— Я и порезала бы тебе еще одну, — объясняет Галя, — но тетя Катя не велела трогать тыкву до ее возвращения.
Машка становится копытцами передних ног на доски огорожи, чтобы получше ее слышала девочка в красной шапочке, и продолжает капризно и требовательно визжать. Галя закрывает уши руками и убегает к уткам.
Утки, когда видят, что Красная Шапочка подошла к ним, вперевалочку идут навстречу, словно собираются посудачить с ней о том о сем. Но это только кажется. На самом деле они тоже ждут, что Галя им даст поесть.
— Обжоры какие! — Галя грозит уткам пальцем. Потом она чешет ногой ногу, наверно, опять блоха прицепилась…
«Доглядать» птицу и свинью Машку приезжает в обед сама тетя Катя, но иногда наказывает своим нечаянным помощницам:
— Картошку, в бадье стоить в синцях, Машке трэба скормыть, часив в двэнадцять.
Вчера тетя Катя сказала, что снова будет звонить из Кисловки в Николаевку, так как видит, что девчата совсем извелись. И Галя с Ниной, позавтракав, пошли на дорогу, на то самое место, где неделю назад высадила их женщина-шофер со стальными зубами. Им казалось, раз тут их высадили, здесь и подобрать должны. А может, и мама поедет той самой дорогой из Сталинграда, как они ехали. Но машина с папой и с мамой все не приезжала. Шли мимо военные грузовики на Сталинград, и то случайные на этой дороге, потому что она не главная, а как маленький приток к большой реке.
— До свиданья, Красная Шапочка! — махали Галке из грузовика красноармейцы.
И Галка поднималась на цыпочки, чтобы казаться большой, и тоже махала бойцам. А Нина не махала, потому что красноармейцы кричали Красной Шапочке, а не ей, словно знали, как Галку во дворе и в школе зовут, словно она давнишняя их знакомая. Галка даже немножко пробежала за одним грузовиком и закричала в ответ звонко:
— До свидания, до свидания!
Через два дня в школу идти, первое сентября будет, а они в степи затерялись и вполне могут опоздать на первый урок! А чего хорошего опаздывать, да еще на самый первый урок! Интересно, какая учительница будет у Галки и у нее, Нины, если будут учиться в Николаевке.
Вечером тетя Катя рассказывала:
— Бисова людына! Кажу — Белякови диты батьку дождают, да вин там у вас, а вона: «Беляков вакуацией займается, нэ бачилы ёго». Так вы ж разыщить, сукины диты, батьку! Вакуация, вакуация!.. Я им дала чиртив — зашевэлятся…
«Знать бы дорогу, узел в руки и — в Николаевку пешком пойти. А там придешь, кого и где искать? Опять не годится… Нет, видно, придется на хуторе дожидаться. Да и Галка — ребенок совсем, куда с ней пойдешь?» — так размышляла Нина, огорченная ничего не выяснившим разговором с Николаевкой. Галка-то не задумывалась о таком, а Нина и про то думала: сколько ж они с сестренкой на шее у тети Кати сидеть будут? Еще хорошо, как говорит тетя Катя, Гриша ушел в армию, обеспечив их с мамкой хлебушком и прочим, что пока не приходится с куска на кусок перебиваться, но тот Гришин запас, он тоже край имеет. В зиму эту, говорит тетя Катя, корову или на мясо, или продать придется, потому что кормов нет и нигде их не возьмешь. Свинья Машка так и откармливается на мясо, а корову жалко…
Нине Зорьку совсем не жалко, потому что бодучая. Один раз, когда тетя Катя доила ее, подошла Нина к Зорьке, хотела погладить, а та как мотнет головой, были б рога, запорола бы девчонку.
— Ты, дочка, отойды от ии. И вправду говорють: бодливий корови бог рогив нэ дав.
Тетя Катя жалела Зорьку, потому что ее-то она не бодала, отдавала все молоко. А молоко это, объясняла тетя Катя, — и масло, и творог, и сметана.
— А илы вы, дивчаткы, чи ни, варинэць? — спрашивала тетя Катя и поглядывала из-под брюха коровы на сестренок. Спрашивала, а руки у нее сами по себе выжимали белые струйки, которые, журча, взбивали пену в бадье. Попробовать бы подоить, да разве Зорька позволит подойти к ней чужим. И так вон как размахивает хвостом. Того и гляди хлестнет тетю Катю по глазам. Но тетя Катя приноровилась, и хвост ее не достает. А журчание струек о бока бидона как музыка… Вот только руки у тети Кати от той музыки совсем не как у пианиста, а жесткие, в трещинах и плохо сгибаются. Как-то тетя Катя взяла в свою ладонь ладошку Гали, и Галя засмеялась, увидев, что ее рука в большой тяжелой тети-Катиной кажется игрушечной, ненастоящей.