Вапоретто похож на вафельное мороженое (вафля сверху, вафля снизу) на той стадии, когда оно, если его аккуратно облизывать по периметру, превращается из прямоугольника в овал (на продольном срезе).
На вапоретто я никогда не прохожу в салон, я стою на открытой палубе в середине, обдуваемой ветром с капельками соленой воды, чувствуя мышцами ног, как плещется подо мной вода, как покачивается на ней судно и как стучит его сердце. Так, наверное, наездник чувствует всеми мышцами своего тела свою лошадь.
Я люблю наблюдать за работой… вот не знаю, как называется эта профессия, ну пусть будет проводник-матрос. Так вот, я люблю наблюдать, как проводник-матрос, юноша или девушка, объявляет остановки. Как мастерски за доли секунды вяжет узлы, как швартуется. Все движения очень точны. Он всегда любезен, внимателен и строг.
Я люблю наблюдать за венецианцами. Они все знают друг друга. Входя на вапоретто, здороваются, а расставаясь – прощаются. Так школьники входят в свой класс. А они все, венецианцы, – одноклассники. Вся жизнь проходит на глазах друг у друга. Один и тот же маршрут. Бабушки в шубках и на каблуках. Мужчины в простроченных ромбиками куртках с вельветовыми воротниками или в пальто любимого венецианцами зеленого цвета, расходящееся куполом книзу с вертикальной складкой на спине от воротника до края. Я люблю выходить неизвестно где и, выпив рюмку траппы, согревшись ею, продолжить дальше свой маршрут на вапоретто, узнавая маленькую, но бесконечную Венецию.
Дома в Венеции в декабре у меня стоит маленькая искусственная наряженная елка. Венеция вообще скромно ожидает Рождество и Новый год. Без истерик. Она столько всего видела и так хороша собой, что ей не надо особенно надрываться и особенно украшать себя.
Свою венецианскую елку я разбираю в марте. Когда возвращаюсь из Москвы в Венецию. (Карнавальный февраль, как правило, я пропускаю. А тихий январь хорош и в Москве.) Получается, как в том бородатом анекдоте. “Елку я выношу 8 Марта”.
Как-то в декабре в Венеции я купил в магазине цветок – “Рождественскую звезду”. Вы, конечно, знаете этот цветок с красно-зелеными листьями. Где зеленый цвет переходит в красный. А тогда я увидел его впервые. Цветок этот стоял у меня в Венеции дома. Весь декабрь. А на Новый год я улетал в Москву. Я всегда на Новый год возвращаюсь в Москву. (В последнее время у меня в жизни много разных возвращений.) Я уже вышел из дома и закрыл дверь. И почувствовал какой-то дискомфорт. Какую-то тревогу. Я что-то не сделал или сделал что-то не так. Все закрыл. Все выключил. Я вернулся. На столе в темноте (ставни были закрыты) стоял и краснел цветок. Я его бросил. Я его предал. Попользовался, полюбовался и бросил. Тогда я достал старый чемодан и положил в пустой чемодан цветок. Сел с этим чемоданом на вапоретто, потом на автобус, потом в самолет, потом в машину.
Так “Рождественская звезда” оказалась в холодной, неприветливой, заснеженной, психопатичной Москве.
Этот цветок еще долго смотрел на меня с благодарностью. И краснея.
Марсианская народная республикаОльга Славникова
Теперь смешно вспоминать, как Наташа Раздрогина, будучи в незапамятные времена пухлым белесым подростком с большими щеками цвета редиса, мечтала полететь на Марс. Оказалось, что она банально боится летать, даже самолетами гражданской авиации. А летать приходится каждые два-три месяца: бизнес есть бизнес.
Пожилой аэробус трясло, будто телегу на разбитом проселке. Наташа сидела, вцепившись в подлокотники, чувствуя ступнями, поджатыми пальцами ног, семь километров пустоты. Сегодня в “Шереметьево” лил густой дождь, и когда аэробус, вырулив и помедлив, рванул на взлет, влага поползла по иллюминатору толстыми дрожащими слоями, искривляя мир, который для Наташи никогда не будет прежним. Да, она все для себя решила. Так и сказала своему Раздрогину, сдвинувшему брови птичкой:
– Теперь только развод. Я от тебя ухожу, на этот раз по-настоящему. И что бы ты ни говорил, я тебя не слышу и не вижу в упор.
Она бы и ушла немедленно в тот же день, но было глупо собирать вещи, когда в прихожей уже стоял ее бывалый чемодан, готовый наутро ехать в Москву, а оттуда в Пекин. Что ж, каких-нибудь десять дней. А потом сразу на квартиру, купленную под офис. Нет уже смысла переводить ее в нежилой фонд, надо просто переселиться и жить. Ничего, что первый этаж, ничего, что окна заросли чащобой мусорных кустов и закрыты ржавыми решетками, полными паутин и истлевших листьев, вместе похожих на содержимое гроба. Как говорится, решаемые проблемы. Главное – Раздрогин оставлен не на улице, в уюте и тепле, надо потом аккуратно уволить его из фирмы, пусть-ка поищет работу в родном Окурове с его тремя заводами и четырьмя ларьками. Или пусть в Москву поездит на электричке, вылезая из теплой постели в половине пятого утра. Ничего-ничего, взрослый человек.
Здесь, наверху, не было ни дождя, ни снега, вообще никакой погоды. Пронзительно чистая ночь, как огромная линза, сквозь которую, казалось, кто-то наблюдал за трепыханием слабосильного самолетика. В иллюминаторе напряженное крыло качалось и гнулось, распахивая пространство, будто плуг землю; под ним в разрывах сизых, как печной дым, облаков неспешно проходили города, похожие на угли догорающих костров. В соседнем кресле храпел, оттопырив красное ухо, бровастый китаец; спал и весь самолет, лишь кое-где в белых овалах индивидуального света блестела раскрытая книга да пылали мониторы, освещая птичьи чубчики китайских студентов, и сейчас, в объятиях бездны, что-то настырно изучавших. Наташа завидовала бесстрашным сновидцам, не чуявшим тряски. Она пыталась вообразить, что будет, если обшивка аэробуса лопнет. Или загорятся двигатели, превратившись в бочки с полыхающим керосином. Интересно, долго ли падать с высоты в семь километров? И что почувствует Раздрогин, увидев сюжет в новостях?
Эта его девица, узенькая брюнеточка, на голове точно разбили чернильницу, рот нарисован в пол-лица и похож на печень. Не первая и не последняя у Раздрогина, Наташа пережила таких десяток или два. Но на этот раз муж загулял злостно, забыл про все, в том числе про квартальный отчет, который составил, естественно, бухгалтер, а Раздрогину всех дел было – отвезти документы в налоговую. Документы провалялись месяц у него в “фольксвагене”, и кроме злополучных бумаг, заляпанных какими-то сладкими пятнами, в машине обнаружились помада того самого печеночного цвета, истрепанный журнальчик “Лиза” и одна красная дамская перчатка с пальцами как стручки жгучего перца. Может, забрать у Раздрогина машину? Пожалуй, не стоит: если в эту развалину не вкладывать денег, она сама через месяц встанет.
Больше Раздрогину ни копейки! Даже в утро Наташиного отъезда он звонил своей девице, или она ему, не суть. Наташа, закаменев, ждала такси, а Раздрогин расхаживал по спальне, приложив мобильник к мохнатой щеке, щерился, хмыкал, шарил воспаленным взглядом по ковру. Он всегда так говорит по телефону: ходит, ходит и словно не слушает собеседника, а ищет под ногами оброненный предмет. Собственно, так они и познакомились двенадцать лет назад, в парке, у фонтана, пылившего прохладой на гипсовые бюсты местных героев войны, похожие на рассаженных по постаментам белых ворон. Молодой человек в мягкой, как булка, бородке, будто что-то искавший среди толкотни праздного народа и прелых голубей, показался тогда Наташе очень близоруким. Тут же она и увидела искомое: неуклюжие очки на опыляемом влагой асфальте, полные воды. Но выяснилось, что зрение у Раздрогина сто процентов. В память о встрече они сохранили реликвию; очки оказались очень сильными, минус семь по меньшей мере, и в хорошие минуты семейной жизни Наташа и Раздрогин надевали их по очереди: сквозь линзы, толстые, как донца стаканов, мир был резок и головокружителен, будто выпитые махом двести грамм водки. Что стало теперь с этими очками? Наташа и не помнит, где они лежат.
А что стало с Раздрогиным? Растолстел, похож в китайских шелковых халатах, навезенных ему в изобилии, на яйцо Фаберже. Борода сделалась жесткой, какой-то звериной, а волосы теперь растут только на половине головы, всего хватает на жидкий хвост, спереди лысина обширна, как обсерватория, только нет за ней никакого особого интеллекта. И что все эти крашеные девицы находят в Раздрогине? Лично Наташа не находит в бывшем муже ровно ничего. Сейчас, в самолете, мобильник отключен, но, как только чартер сядет в Пекине, моментально полезут от Раздрогина большие, как романы, эсэмэски. Как-то умел он раньше и разжалобить, и оправдаться. Лучше вообще ничего от него не читать.
Наконец, истрепанный аэробус шаркнул колесами по посадочной полосе, встряхнулся, покатил, в салоне жидко похлопали, озабоченные уже наземными делами: паспортным контролем, багажом. Наташа включила мобильник и бросила его обратно в сумку: пусть ищет сеточку. Выйдя на трап, она глубоко вдохнула мутный и теплый воздух Поднебесной, в котором запах авиационного керосина был как запах цветов. Все-таки в Пекине она ощущает себя лучше, чем в отчужденной, недоброй Москве. Здесь партнеры, здесь дела, здесь недорогие ресторанчики, извещающие о себе красными фонарями, похожими на лук, что сушится на русских кухнях. Странно вспомнить, как, впервые оказавшись здесь и попав на улицу, всю пылавшую прозрачным красным жаром, Наташа бросилась бежать, решив, что это веселый квартал.
Перед паспортным контролем русскую группу, собранную с бору по сосенке в одну коллективную визу, встречал знакомый китаец Володя, веселый, тощий, как доска, в неизменной серой рубашечке и замызганных шортах, валившихся с него мешком. На самом деле Володю звали, конечно, иначе, но Наташа никогда не могла запомнить его родное имя. Все китайцы, с кем она имела дело, были Люси, Светы, Саши, Коли, Сережи: казалось, они брали себе все эти имена с удовольствием, точно дети, играющие в русских. Здесь, в Поднебесной, все было немного ненастоящее, немного игровое – по крайней мере, на взгляд приезжего, не допущенного к сердцевине жизни. В чем трагедии, в чем печали этих бесчисленных маленьких людей, вблизи совершенно разных, но уже на расстоянии двух шагов неотличимых друг от друга, как неразличимы астры на клумбе и муравьи в муравейнике? Наташа не имела представления после стольких-то лет.