Уф. Вот и все. Наташа присела на высокий поребрик, глотнула теплой воды из полупустой бутылки. День клонился к вечеру, стоял тот смутный час, когда тени на асфальт ложатся курсивом и в нежном тусклом воздухе глухая киноварь старых китайских стен и резкий красный, развешанный тут и там, цвет народной республики соединяются в странную, какую-то инопланетную гармонию. “Вот сейчас я позвоню, – внезапно решила Наташа. – В конце концов это мой мобильный телефон и мой муж”.
И только она сказала это себе, как мобильник, столько времени каменно молчавший, вдруг запиликал в сумке свою бравурную мелодию. Наташа, с сердцем в пятках и душой в небесах, раздернула “молнию”. Мобильник не давался, вилял в барахле, скользил и прыгал, как живая рыбина. Наконец Наташа его схватила.
– Наточка, заинька, – раздался в телефоне жалостный, сильно уменьшенный расстоянием голос Раздрогина. – У меня тут беда произошла, ты когда прилетишь?
– Что, что случилось? – Наташе показалось, что сердце у нее сейчас взорвется.
– Я два пальца сломал на ноге!.. – кричал еле слышный Раздрогин. – Уже не в больнице, дома… всю картошку съел… костыли…
– Раздрогин, миленький!!! – Наташа, вскочив на ноги, тоже кричала на весь Ябаолу. – Найди гречку, найди консервы, в левом верхнем ящике на кухне! Доставай осторожно, не упади! Я завтра вылетаю, ночью буду дома! Слышишь, завтра ночью!
– Заинька, родная, жду… – донеслось через тысячи километров, и связь оборвалась.
Наташа перевела дух, чувствуя, как по спине, между лопаток, бежит ручей. Она улыбалась. Улыбалась за всех русских, что ходят по заграницам с мордами кирпичом. Она сияла посреди запруженной торговой улицы ярче нежных фонарей и ядовитых реклам, ярче всего, пылающего как космический запуск, пекинского электричества. Мир вокруг снова был радужным и резким, видным, будто сквозь очки минус семь или минус восемь. Мир полнился счастьем. “Да, я сама себе хозяйка, – мысленно сказала Наташа Валентине и Анюте, всем, кого это касалось и не касалось вовсе. – Пусть мое счастье неправильное, но оно мое, и это моя жизнь!” Вдруг она непреложно поняла, будто кто ей вложил в голову, что они с Раздрогиным состарятся вместе. И эта будущая старость теперь защищала ее, как защищает всех, у кого хватает сил на пожизненный брак. Теперь Наташа знала, что самолет не упадет, двигатели его не загорятся, и вообще, бояться нечего. И дома надо сразу прикинуть стоимость кредита на Nissan Patrol. Не дороже денег, а деньги есть.
Внезапно Наташа спохватилась, глянула на часы и, все также улыбаясь, махая тренькающим рикшам, устремилась на Силк Маркет покупать мужской шелковый халат. Нет, два.
ПопутчикиЗахар Прилепин
Ближе к вечеру Верховенский придумал идти в баню.
Захотелось настолько сильно, что не было сил удержать себя. Как будто кто-то позвал и терпеливо дожидался там.
В компании Верховенского были таджикская певица и ее, вроде уже бывший, любовник – бритый наголо сын католического пастора, сноб и богохульник; армянский массажист и его подруга – то ли драматург, то ли стриптизерша, бородатый писатель-почвенник… и, собственно, он, Верховенский. У него и у почвенника не было при себе женской пары, поэтому Верховенский иногда в шутку хватал почвенника за бороду, а тот бил его с размаху мощной ладонью по голове. Все хохотали.
– Надо в баню! – призвал Верховенский. – Там пекло!
– У тебя же поезд, – рассудительно напомнил писатель-почвенник Верховенскому.
– ''Застоялся мой поезд… в депо!” – спел сын пастора, задвигая всем своим длинным костистым телом таджикскую певицу в уголок, но та, как ящерица, ускользала. Вставала посреди комнаты, выжидая, чем закончится банный вопрос.
Таджикская певица была в легком красном платье. Когда она оказывалась на свету, спиной к окнам, все в ее ногах было видно. Верховенский попытался найти себе вроде бы случайную позицию напротив нее, чтоб рассмотреть получше, как просвечивает, – и сам себе усмехнулся: щас же в баню пойдем, смотри не хочу.
Армянский массажист поглаживал подругу, подруга поглаживала массажиста.
– Поезд ночью – до поезда восемь часов, – прозвучал ответ Верховенского писателю-почвеннику. – Мы успеем пролить цистерну горячей воды на себя за это время.
– Я тоже хочу в баню, – сказала таджикская певица.
Верховенский был почти трезв и очень деятелен, компания выпила три бутылки водки, это ни о чем.
Наступила его любимая степень алкогольного опьянения – воздушная, причем воздух бил откуда-то снизу, густой, горячей, обволакивающей волной. Эта волна наполняла легкие, заставляла улыбаться и обожать все вокруг, быть стремительным, всеми любимым, дерзить женщинам и знать, что лучшие мужчины твои братья.
Он набрал номер столичной справочной, в справочной узнал про ближайшую финскую парилку, в финской парилке заказал номер на шесть человек, тут же вызвал такси, долил всем водки, сын пастора пил нехотя – так как любил оставаться трезвым, чтоб ровно нести достоинство, но и все-таки тоже выпил. Пока перекуривали, позвонили из такси, выходите, серая “Лада”, 312.
То ли драматург, то ли стриптизерша накрасила красивые губы. Таджикская певица, присев на стул в прихожей – тонкая ровная спина, вельможные повадки, – протянула ножку, и сын пастора помог ей надеть высокие красивые сапоги.
– А варежки и шапку на завязочках ты тоже ей надеваешь? – спросил Верховенский сына пастора и тут же добавил: – А давай, друг, ты будешь ее одевать, а я раздевать? Мы же друзья, у нас все поровну, я во всем готов тебе помочь. Нет? Ну, давай хотя бы я второй сапог помогу? Опять нет? Хорошо, а мне ты можешь ботинки надеть? Ты мне ботинки – я тебе шапку? А она пусть сама наряжается, не маленькая…
Таджикская певица внимательно слушала Верховенского, но из его предложений ни одно не было принято ни ей, ни сыном пастора.
Посему они, два мужика, начали наряжать друг друга с писателем-почвенником, путаясь в вещах, застегиваясь вперемешку всеми четырьмя руками и наматывая шарфы на лицо товарищу наподобие бинтов.
В хохоте вышли в подъезд.
Толкаясь, вышли из подъезда.
На улице, грязная как из лужи, слонялась туда-сюда весенняя погода, чесала спину о дома, садилась в сугробы, оставляла чумазые следы в снегу, отхаркивалась, каркала, хлопала крыльями и форточками.
– Шесть много, – сказал водитель такси, посчитав компанию; он был горный, загорелый, щетинистый, весенний. Вышел из машины, дышал, щетинился, загорал.
– Много, да, – согласился Верховенский с водителем. – Ты лишний. Оставайся тут, машину заберешь у сауны, туда прямой троллейбус ходит.
Водитель не соглашался на такой вариант, пугливо посмеиваясь.
– Хорошо, тогда едем все вместе, – предложил Верховенский. – А в сауну зайдешь с нами, и вот эти две девушки, по очереди, помоют тебя. Нет? Ты не измазался еще? Тогда они помоют себя, а ты на них посмотришь? А? Они ужасно грязные, им надо помыться. Ты ведь любишь грязных женщин?
Водитель стал улыбаться добрее, тем более что подыграла стриптизерша, в несколько танцевальных шагов подошла к нему почти в упор, повернулась спиной и вдруг сложилась пополам – всего на одну секунду, – как будто ее ударили по затылку, сломали ровно надвое. Челкой едва не коснулась грязного придорожного снега – и вот уже снова распрямилась во весь рост и, так и не обернувшись лицом к водителю, будто ничего и не было, чуть переступала под свою внутреннюю музыку Юбка ее раскачивалась, как цветок-колокольчик, в ушах водителя, кажется, стоял легкий звон.
– Ну, договорились? – сказал Верховенский водителю; все уже забирались в машину. – Хотя, если тебе девушки неинтересны, – добавил он уже в салоне, – я могу предложить тебе помыть вот этого бородатого парня и расчесать ему бороду.
Водителю про бороду не нравилось, он что-то говорил про полицию, заводя свою, 312-ю, “Ладу”.
– Какая полиция? – отвечал Верховенский. – Тут триста метров, – хотя был в этом районе впервые. – Я доплачу тебе по сто рублей за каждую девушку. За грудь каждой девушки по сто рублей. Сам пойдешь в сауну, пересчитаешь их груди, получишь по сто рублей за каждую грудь. Знаешь, сколько у нее грудей? – Тут он покрепче усадил стриптизершу к себе на колени и довольно бесцеремонно взял ее рукой за скулы, показывая водителю обладательницу нескольких бюстгальтеров. – Вот у нее знаешь сколько? Ты себе даже такого не представляешь. Я тебе просто скажу, а ты сам считай: она бы могла одновременно вскормить трех джигитов вместе с их лошадьми.
Другу стриптизерши пришлось сажать на колени писателя-почвенника, таджикская певица ехала на переднем сиденье одна, ее пастор вздыхал, задавленный, где-то на облучке, в общем, все перепуталось.
Верховенский еще умудрился заставить водителя остановиться возле киоска, купил все, что увидел, расплатился не глядя; продукты в пакетах вывалил таджикской певице на колени, подарил водителю чупа-чупс за вынужденную остановку
Правда, в сауну водителя не взяли, он и не просился, хотя, быть может, надеялся до последнего.
Верховенский первым разделся и умчался в парилку
О, жар. О, жара. О, жаровня.
Долго никого не было. Он поддал так щедро, что в голове стал постепенно раздуваться горячий воздушный пузырь. Улегся на лавку, закрыл глаза, кажется, даже задремал.
Кто-то зашел и вышел. Или не вышел. Никак нельзя было понять, вышел или не вышел.
Верховенский открыл глаза: пусто.
Спустился и пошел в комнату отдыха, к пакетам со снедью. Компания до сих пор переодевалась – Верховенский давно заметил, что люди ужасно медленные.
У таджикской певицы откуда-то оказался с собой купальник, она явилась, когда Верховенский расставлял всякие салаты и бутылки на столе. Все-таки чуть тоньше, чем надо, подумал он, глядя ей на ноги, но юная, такая юная, у таких изящных, юных, тонких женщин особенно удивителен живот – совершенно нереальный.
– Как же работают твои внутренние органы? – спросил Верховенский, бережно прихватив ее за тонкий бок одной рукой (второй прикуривал) – расстояние между пальцами, большим и указательным, – было такое, словно бы он держал бутылку. – Как работают твои внутренние органы? Это же удивительно! Внутри тебя не может поместиться ни один серьезный орган!