Верховенский удивленно смотрел на кричащего человека. Оживший труп, сначала просто кричавший какую-то согласную букву, вскоре придумал отдельное слово, которое можно было с выражением выкрикивать.
– Грабят! Грабят! Грабят! – каркал он.
Тут же проснулись остальные два соседа по купе.
Сосед сверху сначала перегнулся и посмотрел вниз на кричавшего, а потом уже на Верховенского.
Сосед снизу, находившийся за спиной Верховенского, присел на своей полке и быстро попытался подтащить к себе ботинки пальцами ног.
Верховенский сделал шаг вбок, потому что мешал соседу искать ботинки, а тот еще и подтолкнул Верховенского.
Верховенский отскочил к самой двери и озирался оттуда.
На шум ворвалась проводница:
– В чем дело?
– Он полез ко мне в простыню! – кричал бывший труп. – Он что-то хотел вытащить у меня из карманов, – труп сдернул простыню, и здесь выяснилось, что он спал в брюках.
У трупа было темное, в черных крапинах лицо, он был носат, неприятен, набрякшие веки, сизая щетина, желтые зубы: лет под шестьдесят с гаком на вид, хотя наверняка сорок пять, ну, сорок девять.
– Чего мне нужно у тебя в простыне, идиот? – заорал Верховенский. – Что мне там взять?
– А! – заорал в ответ труп. – Значит, ты искал что взять!
– Я сейчас полицию вызову! – сказала проводник.
– Он искал, что взять! – кричал труп, и черные пятна прыгали у него по лицу.
Верховенский скривился то ли от злобы, то ли от страха, то ли от бессилия, махнул рукой и ушел в тамбур. В тамбуре не было никого.
Похлопал по карманам и – вот те раз! – нашел в заднем смятую пачку с одной сигаретой.
Ах ты, сигарета. Ах ты, никотиночка моя.
Вот только зажигалки не было.
Сколько зажигалок он оставил на пьяных столах – ими наверняка можно было бы зажечь свечи для всех православных святых поголовно и подпалить заодно несколько вражеских конюшен.
Но сейчас не было ни одной зажигалки и ни одного святого поблизости, чтоб дал прикурить. Только сам Верховенский отдавал конюшней.
Вроде бы оставалась зажигалка в куртке – но возвращаться в купе он боялся.
Какая же глупая ситуация: с одной стороны, все-таки хорошо, что он не проходит по делу об убийстве, но зато теперь непонятно из чего получился натуральный грабеж.
Ох!
Раскрылась дверь в тамбур, заглянул мужчина в синей форме – тоже, видимо, проводник.
Верховенский притих. В зубах его притихла сигарета, не шевелясь.
– Вообще здесь не курят, – сказал проводник.
Верховенский виновато сморгнул.
– Че там у вас стряслось? – спросил проводник, вытаскивая из кармана зажигалку – большую, красивую, резную, в форме зверя, – и подал ее Верховенскому.
Проводник был симпатичный, улыбчивый, с ямочкой.
Верховенский нерешительно прикурил. Попытался было вернуть зажигалку, но проводник отмахнулся:
– Дарю! Я неделю назад курить бросил!
Верховенский, чуть ли не впервые в жизни угодив в скользкую ситуацию, ответил просто и честно:
– Мне показалось, что он умер! Я решил проверить! Не будешь же труп трогать за голову: а вдруг живой? Я решил потрогать за ногу!
– Показалось, что умер? – проводник довольно хохотнул. – Умер и лежит, спать не дает? – он еще раз хохотнул.
Верховенский тоже улыбнулся – слабо, пристыженно, просительно.
– Первый раз такая ерунда, – пояснил он. – А тут еще мы выпили… В баню пошли…
Верховенский внимательно посмотрел на проводника, тот, приветливо щурясь, слушал и спокойно ждал продолжения речи.
– Ив бане, – закончил Верховенский, – ко мне в парилку зашел дед, поросший белым волосом, гадкий на вид. То есть не зашел, а показался.
– Показался? – проводник широко улыбнулся. – То есть он не с вами был?
– Не с нами, – сказал Верховенский. – Его вообще не было.
– Добрый дед-то? – спросил проводник заинтересованно.
– Вроде да, – ответил Верховенский.
– Это банник, – сказал проводник весело и уверенно, как про своего знакомого. – Банник паровой.
– Что это? – спросил Верховенский.
– Нечисть! – просто ответил проводник, но посреди слова закашлялся и долго кашлял, согнувшись. Откашлявшись, пояснил с улыбкой:
– Курить, говорю, бросил неделю как… А тянет. Ни от одной привычки не отвяжешься никак!
Они постояли молча. Верховенскому все-таки было не по себе.
– Что теперь, полицию вызовут? – наконец спросил он проводника.
– Да ладно, какая полиция, – отмахнулся проводник. – Иди, досыпай…
– Я, знаете, не хочу. Боюсь. Я, наверное, тут в тамбуре постою, – сказал Верховенский.
Проводник внимательно посмотрел на него, вздохнул, попутно полюбовался на один, а затем на второй носок своих отлично вычищенных ботинок и решил:
– Иди в шестое купе, хорошо? Там нет никого.
Верховенский докурил.
Чем дальше курил – тем меньше было удовольствия. Во рту стоял мясной вкус – притом что это был вкус собственного мяса.
По вагону он прошел быстро, пугаясь, что дверь в его купе будет распахнута – тогда ему придется столкнуться с ожившим трупом и еще о чем-то объясняться.
Но нет, все купе были закрыты.
Верховенский нашел шестое и поскорей спрятался там. Оно оказалось пустым. Это было прекрасно. Кабы не голова – совсем было бы хорошо. Но пока было совсем плохо.
Он в очередной раз снял рубаху и джинсы и опять взобрался на верхнюю, уже расправленную полку и зарылся в одеяло. Сделал там себе домик, лежал в темноте, дыша освежеванным телом, ежиной мочой, вареной печенью, плесенью, вчерашним спиртом, прокисшим пивом. Уютно…
“Куртку потом заберу… Перед самым выходом…” – решил Верховенский.
Но опять укусила булавочная игла, и он, сев, остро и болезненно вспомнил (он же только что видел!): рядом с его прошлым купе не было никакого одноместного – а сразу закуток проводницы.
“Это, что ли, проводница так развлекалась? – спросил он сам себя. – Ас кем? С этим вот вторым проводником?”
Минуту Верховенский сидел, потом у него стали мерзнуть плечи, и он снова улегся.
“Чего ты всполошился-то? – поинтересовался сам у себя. – Ну, проводница и проводница… Хотя голос ведь совсем не ее был!”
“А с чего ты взял, что не ее?”
“Не похож!”
“Женщины, когда так делают, – они тоже не совсем на себя похожи, и этот их голос ты никогда не услышишь, даже если очень попросишь! Даже… если очень…”
Верховенский начал задремывать – в полудреме вспоминая, что в прошлом купе… этот ограбленный труп с носом и желтыми зубами… он почему-то был похож на полицейского, что возвращал ему паспорт… а деньги, кстати, зажал… да и все остальные соседи по прежнему купе… оба мужика… тоже почему-то были похожи друг на друга и на этого носатого… и как сильно пахнет плотью… землей какой-то…
– О как! – громко сказали рядом с Верховенским.
Выждав секунду, он осторожно выпростался из-под одеяла, успев подумать, что это полицейский из дежурной части явился, или, скорее, труп из прошлого купе, или они оба в одном носатом, в черных крапинах лице.
На Верховенского смотрел незнакомый мужчина, очень приличный, белолицый, явно раздосадованный.
– Я понимаю, что вам хочется спать, – сказал он. – Но отчего все-таки именно в моей кровати, которую я оставил полчаса назад? Вам не хотелось согревать своим телом простынь? Вы предпочитаете для сна теплую постель?
Самое неприятное, что вослед раздосадованному господину вошла молодая женщина, очень красивая, независимого вида.
Верховенский вспомнил, что за минуту до его пробуждения была остановка поезда. Судя по всему, это была последняя станция перед его городом.
Молодая женщина поставила красивую сумку в самый дальний край нижней полки, а после изящно уселась сама, закинув ногу на ногу. Она была в отличных, остроносых, украшенных цепочками и серебряными бляхами сапожках. Внешне все происходящее в купе ее не волновало. Но Верховенский отлично знал такой сорт молодых женщин: за этой бесстрастностью стояло идеальное, до миллиметра выверенное презрение к дурно пахнущему человеку, к чему-то забравшемуся в чужую кровать.
“Как будто эта сука сама никогда не была в чужой кровати!” – зло подумал Верховенский.
– Вы как-то поясните свое поведение? – спросил между тем строгий господин.
– Вы хотите лечь? – спросил Верховенский, едва разлепив ссохшиеся губы и с трудом шевеля языком.
– Вы предлагаете мне лечь рядом с вами?
– Мы через пятнадцать минут уже приедем, – сказал, изнемогая от хаоса в голове, Верховенский.
– То есть что нам зря время терять? Пятнадцать минут у нас есть?
– Черт! Чертовщина! – сказал Верховенский, садясь, – внутренности головы качнулись, как холодец, – обнимая себя за холодные и мокрые плечи, он почти прокричал: – Меня сюда уложил проводник! Слышите? Проводник! Подайте мне мои джинсы!
– Проводник? – переспросил строгий господин, джинсы, оставшиеся внизу, естественно, не подавая. – Сейчас мы спросим у самого проводника.
“Сейчас придут опять… а я в трусах… в чужой кровати…” – грустно, будто бы предсмертно думал Верховенский.
– Извините! – позвал он молодую женщину, сидящую внизу. – Мне очень неудобно! Но не подадите ли вы мне джинсы?
Она подняла на него глаза и тут же спокойно отвернулась к окну, будто бы ничего не слышала. За окном столбы замедляли свои прыжки, неразличимые на скорости провода, медленно расплетались, становились видны, их можно было сосчитать. Верховенский сосчитал: шесть. Кажется, шесть проводов или около того.
Пришла проводница в синей юбке.
– Просто нет слов, – сказала она. – У вас все в порядке с психикой, молодой человек? Вы что тут вытворяете?
Объясняться, сидя в трусах на чужой кровати, было нелепо, и, плюнув на все, Верховенский спрыгнул вниз.
Молодая красивая женщина поднялась и демонстративно вышла вон.
Строгий господин хотел вроде бы остаться в качестве благодарного свидетеля расправы проводницы над этим ничтожеством, однако желание что-то важное сообщить незнакомой молодой женщине до прибытия поезда пересилило. Произнося что-то насмешливое в адрес Верховенского, но обращаясь уже к изящной даме, строгий господин исчез из проема дверей.