Проводница, кусая губы, мазнула взглядом по одевающемуся Верховенскому и тоже вышла.
Он быстро облачился – его мучили разом и озноб, и ужас, и похмелье, и тошнота, и страх, и полсуток не покидающее его чувство гадкого бреда.
Заметил красивую сумку, которую оставила молодая женщина.
“Я устрою тебе, тварь, – подумал Верховенский. – Джинсы тебе сложно подать мне, тварь. Смотри теперь, как будет!”
За всю жизнь Верховенский ни разу ничего не украл и даже не имел подобных желаний. Но тут в нем разом выросло огромное бесстыдное чувство – более острое, чем элементарный соблазн. Он раскрыл молнию чужой сумки – это было почти так же, как потянуть молнию на юбке, только еще хуже, еще болезненней, еще жарче для сердца.
Верховенский, не разбираясь, рыл там рукой, желая на ощупь понять, какая вещь самая лучшая, самая дорогая, самая нужная этой пренебрегшей им, его джинсами, его обществом твари.
Но загрохотала дверь, и Верховенский резво отпрянул, угодив спиной ровно в объятия строгому господину.
– Да исчезнешь ты отсюда или нет! – сказал строгий господин, пытаясь разминуться в купе с Верховенским.
Верховенский почти выбежал в коридор.
Поезд замедлял ход, пассажиры выстроились в очередь у выхода.
Вид за окном дрогнул и встал. По недвижному асфальту пошли в разные стороны ноги.
Верховенский заглянул в первое купе и нашел там свою куртку.
Долго еще озирался: не забыл ли чего?
Но у него ничего не было.
Выходил из вагона последним. На улице стояла уставшая проводница – под глазами темные круги. Такие бывают от недосыпа и еще, если перед вами недавняя вдова.
Проводница с какими-то смешанными, неясными чувствами смотрела на Верховенского.
– Вы ужасный пассажир, – сказала она. – Лучше бы мне вас больше никогда не видеть.
– Я ни в чем не виноват, – всплеснул руками Верховенский. – Меня в чужое купе отправил проводник! Неужели вы думаете, что я сам бы туда пошел!
– Какой проводник! – ответила синяя юбка. – Тут только я проводница! Никто вас не мог отправить, не выдумывайте!
– Вот! – вдруг вспомнил Верховенский. – Вот, смотрите! Был проводник! Он даже зажигалку мне подарил! – И вытащил из кармана красивую, резную, в виде непонятного зверя зажигалку.
“Дешевка, конечно, – попутно оценил Верховенский этот предмет, – но все равно любопытная штука…”
– Откуда это у вас? – спросила проводница, забрав из рук Верховенского зажигалку.
– Я ж говорю, что он подарил! Проводник! – повторил Верховенский.
– Это Сергея зажигалка, – ответила проводница. – Он погиб неделю назад.
Верховенский шмыгнул носом, поиграл скулами, снова шмыгнул и пошел прочь.
“Хватит уже, – неопределенно сказал себе. – Хватит. Оставьте меня в покое…”
Напоследок оглянулся: да вот же он, спиной к Верховенскому, стоял все тот же проводник, что подарил зажигалку. Верховенский крикнул: “Эй!” – чтоб тот обернулся, – но только голубь взлетел, а из людей никто не отреагировал.
И ладно. И Бог с ними. И пусть.
Дом Верховенского был неподалеку от вокзала. В доме жила мама, ждала молодая жена, беременная, с животом тугим, яблочным, ароматным.
Он открыл своим ключом, из кухни вышла мама, улыбаясь.
– Где? – спросил он.
– Не вставала еще, – ответила мама, вглядываясь в Верховенского.
– Раздевайся, – попросила. – Снимай с себя все. От тебя смрадом несет. Ты где был-то? С кем общался? Сынок?
Верховенский молча, не стыдясь матери, разделся догола и только попросил:
– Ледяную включи мне.
ПодсолнухиАнна Матвеева
Туман переполз через трассу, улегся спать в поле. Справа – пшеница, слева – виноградники. Вино и хлеб. – Я дорогу почти не вижу, – пожаловалась Лида. – Мне уже дети какие-то мерещатся, будто они бегут перед нами. С корзинками.
Пескатор глянул на нее с интересом. Лида крепко держалась за руль обеими руками. Давно стемнело, но она так и не сняла темные очки. Некогда было.
Дети с корзинками могут пригодиться, – решил Пескатор. Как и дорожная евхаристия.
– Вон там, смотри, отельчик. Три гордых звезды. Съезжаем? Машина сменила полосу, закрутилась в петлях съезда.
Перед тем как лечь спать, Лида показала Пескатору свои пальцы – они даже после горячего душа не могли разогнуться, привыкли держать руль.
– Восемьсот километров! Ты монстр! – жалобно сказала Лида. И тут же уснула.
Пескатор вышел на балкончик, попытался разглядеть окрестности, но кругом были тьма и туман.
Пескатор был писателем, а Лида умела водить машину, знала четыре языка, разводила костер с одной спички и могла очаровать даже каменную бабу Но если бы спросили Пескатора, кто для него Лида, он сказал бы – муза. Ее слова, наблюдения, мысли, открытия текли прямым ходом в его прозу И это было нормально – потому что именно Пескатор вдыхал в них жизнь, вытаскивал скрытый смысл, как улитку из раковины.
Он был профессиональным литератором, а Лида – она просто такой родилась. Кстати, псевдоним “Пескатор” тоже Лида подсказала. В детстве будущий писатель хвалился перед мальчишками, что знает, как на латыни “рыбак”. Так его и звали до десятого класса.
Так его звали и знали теперь.
Он был достаточно известным писателем, для славы не хватало самой малости. Будто он уже докатил шарик к последним ступенькам – помните эту игру с шариком, катящимся к вершине белой пирамиды?.. Докатил и сейчас медленно, не дыша, пытается загнать его в крошечное жерло.
Тут надо быть очень осторожным! Шарик, зараза такая, только и ждет, что рука человека дрогнет и можно будет весело сорваться с вершины и нестись с удовольствием к подножию.
И опять – начинай все сначала.
Пескатор работал каждый день. Как рыбак, бросал удочку с наживкой глубоко в себя – и смотрел, что клюнет. Иногда не шла даже мелкая рыбешка, тогда Пескатор браконьерствовал – кидал в себя сеть. И там уже хоть что-то, да попадалось, пусть даже мутные воспоминания или давным-давно рассказанные Лидой, застрявшие в дальних углах памяти сюжеты.
Детство Лиды, ее родители, подруги, учеба, первый муж – все давно жило в романах Пескатора, и, как отмечали в последнее время не только завистники, но и поклонники, он начал повторяться.
Сегодня даже сеть не принесла ничего значительного – Пе-скатор уныло записал только хлебо-винные поля и детей-при-зраков, бегущих через дорогу с корзинками. Здесь можно провести аналогию с бездетностью героини. Которой еще нет – ни героини, ни бездетности.
Придется будить Лиду.
Пескатор прилег рядом с музой, брезгливо отодвинул подальше от себя гостиничное одеяло.
– Лида, мне нужна твоя помощь.
Подруга промычала что-то не слишком вдохновляющее, ничем не напоминающее игру на лире, и перевернулась на другой бок. Пескатор попробовал потрясти ее за плечо, но Лида спала так крепко, что писатель тоже зевнул. Человек ведь. Хоть и сочиняющий.
Он уткнулся носом в подушку и уже через минуту видел во сне черные круглые буквы, поднимающиеся по скользким ступеням вверх.
– Ты не представляешь, что мне сегодня приснилось, – громко сказала Лида. Она была уже одета, причесана, слегка, как нравилось сочинителю, подкрашена. Даже кофе принесла. – Видимо, в прошлой жизни меня расчленили и отправили по почте посылками – потому что во сне я ехала в нескольких сумках по движущейся ленте. Это так увлекательно! Хотя и не очень удобно. Сахар я добавила, но не размешала. Как допьешь – торопись, нам надо выехать не позднее девяти. В час – интервью в Барселоне.
Пескатор уныло скреб ложкой по дну чашки. Он ненавидел интервью. Но эту поездку оплачивали издатели, а от них зависели те последние ступеньки, которые никак не мог преодолеть окаянный шарик.
– Не горюй, – Лида погладила писателя по голове. – Я буду рядом, и надолго это не затянется.
К вечеру им надо было оказаться в Жироне. Там собиралась важная компания, ради которой они, собственно, и поехали в Испанию в самое пекло. Можно было бы устроить краткую вакацию, но Пескатор ненавидел морские купания. И отдых как идею. Поэтому – кондиционер, платные дороги, бесстрашная Лида, гнавшая вперед съемную машинку. Машинка – будто фанерная. Пескатор, как только они обходили очередной грузовик, всякий раз съеживался, словно кот в грозу.
– Чудесное утро, – сказала Лида. Имя городка, приютившего их на ночь, улетучилось как сон. Надо же, подумал Пескатор, какие странные, особенные сны снятся Лиде…
– Сегодня будет очень жарко.
Утро и вправду выдалось пылким. Небо раскалилось, деревья застыли, как снайперы. Лида добавила мощи кондиционеру и заботливо повернула шторки в сторону писателя. Он вытирал салфеткой мокрые от пота усы.
И вот тогда они увидели подсолнухи.
Точнее, поначалу они все-таки увидели проституток.
Пескатор вспомнил, как Лида рассказывала: ее племянник-первоклассник услышал где-то слово “проститутка” и спросил интеллигентную бабушку, что это?
Писатель покатал во рту слово, подумал, в нем и вправду есть что-то детское. Игривое. Вполне способное привлечь первоклассника.
Бабушка ответила: продажная женщина.
– Она продает почки и другие органы? – спросил племянник.
История пошла в дело, в роман Пескатора, пылившийся в магазинах, уже будучи дважды унизительно уцененным.
Проститутки сидели на пластиковых стульчиках на фоне живописных полей и кустов, по пути из Перпиньяна в Барселону. Они были прекрасны – во всяком случае, из окна машины, пролетавшей на максимальной фанерной скорости, выглядели они восхитительно. Короткие шортики. Голые животы. И сутенеры в кустах.
– Остановись! – велел Пескатор. А Лида вдруг заспорила:
– Не буду. Мы не успеем. И мне не хочется на них смотреть.
Пескатор зацепил взглядом последнюю девушку – в белой мини-юбочке она прохаживалась вдоль трассы. А дальше пейзаж сменился, и справа от Пескатора зашумело желтое море подсолнухов.
Все они смотрели, как положено, в лицо хозяину. И только один, малахольный, отвернул голову в сторону трассы.