Calm down! I said, just calm down![4]И только в этих краях так распространены прачечные – недешевая услуга, пришедшая из американского образа жизни большинства обитателей. И только здесь в съемных квартирах хозяева скупятся установить стиральную машину, ибо, вероятно, не желают лишать постояльцев удовольствия, к которому они привыкли там, откуда прибыли. Посещение прачечной в Америке – своего рода моцион, только американцам может сниться Laundry, и только в американской поэзии существует великое стихотворение, действие которого происходит среди мокрых рубашек и простыней (James Merrill. The New Yorker. 1995). Прачечными и бакалейными лавками в Рехавии владеют в основном арабы, учтивые и отстраненные одновременно; впрочем, товар у них безупречен, хотя и недешев, а понаблюдать за тем, как они у входа, склонившись над ящиками в стерильных медицинских перчатках, проворно начиняют большие финики грецкими орехами, – одно удовольствие.
Самый распространенный транспорт в западной части Рехавии – детские коляски, часто спаренные, катамараны для двойняшек. На игровых площадках – множество чумазых и страстно поглощенных беготней детей, оставленных ушедшими в синагогу взрослыми, малышня под присмотром дежурных мамаш, увлеченных хлопотами о своих личных выводках. Особенно поражают девочки в платьях, порхающие по оградам, и яростно стремительные мальчики в пиджачках, из-под которых свисают замызганные цицит; неясно, как только держится видавшая виды кипа при таких скоростях. Детей на огромной площадке видимо-невидимо – и они при всей разудалости поразительно самоорганизуются, остаются в рамках.
В эти дни в двери домов квартала стучатся робкие мужчины, которые, близоруко глядя через порог, неуверенно показывают мятые рекомендательные письма от раввинов в целлофановых конвертах и кланяются, горячо благодаря, когда получают цдаку.
Йом-Киппур в Иерусалиме. Вдруг на закате раздается однообразно грозный долгий звук шофара. На улицах спохватившиеся водители газуют, стараются успеть до захода солнца домой. Мужчины в белых теннисных туфлях, кедах, кроссовках, белоснежно облаченные в талит, с белыми кипами на головах и с молитвенниками в руках движутся в синагогу. Светофоры, будучи переведены в нерабочий режим, тревожно мигают; полное ощущение конца света, а не его репетиции. Люди идут не по тротуарам, идут посреди проезжей части, наслаждаясь пустынностью города. У Большой синагоги (неподалеку от угла Рамбана и Короля Георга) охранник – рыжий крепыш в очках – по-хозяйски обращается с автоматом, справляясь у входящих на предмет оружия, телефонов, фотокамер. Внутри звучит “Коль нидрей”, знакомая по классическому сочинению Макса Бруха для виолончели с оркестром. Вскоре начинается проповедь. Ее читает человек, чьего имени узнать нет возможности, но стоит сказать, что делает он это с великолепной дикцией – такой, что начинает казаться, будто все понимаешь, особенно когда слышишь имена Уинстона Черчилля, Теодора Рузвельта и Давида Бен-Гуриона. Рядом у дверей вдруг встал человек – азиатского происхождения, в очках с замусоленными стеклами, на плешивой голове разложен мятый носовой платок. Подобострастно кланяясь, он держит дрожащие руки сложенными лодочкой и прижимает их к груди, таким образом выражая свое почтение к происходящему в этом городе, в этой стране. Постоял, покланялся и, робко пятясь, удалился.
О чем была проповедь, можно только догадываться. Человек в высокой шапке, похожей на православный клобук, в свою очередь заимствованный из одеяния первосвященника, подходит к оратору и жмет ему руку, когда тот спускается с кафедры. Внутри синагога устроена как большая учебная аудитория – амфитеатром, что пробуждает соображения о выступлении Цицерона в Сенате и теплые институтские воспоминания. По окончании проповеди многие расходятся, и видишь отцов, пришедших с детьми, и дедов, пришедших с внуками и сыновьями.
По дороге домой, проходя мимо палисадника, в котором сегодня утром приближал к лицу розу, вспоминаешь, что теперь на сутки действует запрет вдыхать благовония.
В Йом-Киппур город таинственно тих. Это тишина, которой не только наслаждаешься, но в которую завороженно вслушиваешься. Открыты окна, и ты внимаешь тишине, тому, как молчит город, ты слышишь обрывки фраз прохожих и снова загадочный какой-то звук, таинственный, некое отдаленное звучание хора – не то далекий шум кондиционеров, не то тишину, порожденную самим городом. Это не молчание, но какая-то тайная, едва слышная важная мелодия.
Йом-Киппур – прекрасное время для детей: они гоняют по улицам на самокатах, играют в футбол на площадях; только изредка проедет патрульная машина. Охранники у американского консульства на улице Агрон попивают кофе и громко переговариваются о своих делах. Туристы итальянские, шведские смотрят на то, что происходит вокруг, не веря своим глазам. Проносятся по разделительной полосе велосипедисты.
У Западной Стены укорачивается тень, по мере восхождения солнца. У Котеля находятся странные ребята – один громко и отрывисто читает слихот, маршируя с сидуром в руках туда и сюда, по-солдатски разворачиваясь кругом, и никто ему не делает замечания. Все погружены в свои молитвы. Удивили два парня, с завываниями читавшие молитвы по-португальски. Рядом человек, накрывшись талитом, напевал грустную мелодию и вдруг заплакал.
Камни Стены – там, куда могут дотянуться руки, гладкие и прохладные. В щели заткнуты туго свернутые записки. Те, кто подходит вплотную к Стене, задевают их, и клочки бумаги падают вниз с шероховатым звуком ударившегося в абажур мотылька.
В парке Сакер поводыри-добровольцы выгуливают быстрым шагом слепцов. Поводки поначалу принимаешь за наручники. Такая физкультура.
После заката в кустах сопят дикобразы.
Ежи в моем палисаднике гоняют от кормушки кота, и он приходит ко мне плакаться. Отсыпаю ему корма в другую посудину. Сегодня пришли аж три ежа, и кот в отчаянии разрыдался. Я его накормил и успел щелкнуть двух ежат, третий заробел и отполз восвояси.
Иерусалим есть предмет веры. Повторяю: Иерусалим слишком мал для Бога и в то же время Ему впору. Вот живет человек. Страдает, радуется, мучается и веселится. Но каждый несет в себе слиток чистоты – небесно-ясного желания. И каждый знает, куда его – этот слиток – хотя бы в мыслях отнести, в какую кладку каких именно стен его поместить. “Есть город золотой…”, и он выстроен нашими чистыми помыслами, и самое главное: он существует не только в мечтах, но и на карте.
Когда Иисус Навин вместе с Ковчегом Завета перешел Иордан, обрезал всех, кто оставался необрезанным в пустыне, и установил лагерь в Иерихонской долине, ему явился Господь и сказал: “Теперь Я откатил от вас проклятие египетское”. После этого Иисусу Навину явился ангел-загадка, назвавшийся вождем воинства Господа. Иисус поклонился ему, и началась осада Иерихона. Вопрос в глаголе “откатил” – “гилгул”. В синодальном переводе вместо него использован “снял” (проклятие). В Новом Завете перед вестью о воскрешении камень откатывается от гроба. Видимо, почти магический английский оборот – символ свободы, воплощенный в рок-н-ролле – rolling stone, – имеет в виду именно тот самый откатившийся камень Нового Завета. Кроме того, “гилгул” означает также круговое движение, совершаемое душой при перерождении. То самое место, где Иисусу Навину было объявлено об откате с евреев египетского проклятия, есть большой секрет современной археологии: усилия найти Гилгул весьма значительны. Но самое интересное и главное – иное: “гилгул” значит “откатить” – проклятие или камень. “Закат” – действие не столько обратное “гилгулу”, сколько однокоренное “откатить” в русском языке и уж точно родственное понятию кругового движения, совершаемого при перерождении дня в ночь и ночи в день. В Иерусалиме откатываются камни, солнце и египетские проклятия, а человек перерождается и становится свободным. Иными словами, Иерусалим и мог бы быть тем самым искомым Гилгулом.
Иерусалим с его сутью – сутью Храма – есть единственное место, где в пустырях и камнях воплощается мечта многих мертвых и живых людей. Этот город обладает неповторимым ландшафтом, уникальным воздухом – его нельзя ни умалить, ни забыть. Иерусалим – не столько произведение искусства, как иные города, сколько произведение надежды: на избавление и верную жизнь. Его роль во Вселенной уникальна. Он – залог будущего. Человек покидает мир, а Иерусалим остается, ибо остается надежда. Иерусалим делает надежду вещной, уравнивает ее с настоящим. Здесь слеза обретает облегченье и суть сердца становится зримей.
Один из светлых опытов юности в понимании: для счастья нужно мало; другое дело – природа этого малого непредсказуема, как откровение. Теперь, когда жизнь на середине и “хоть в дату втыкай циркуль”, можно с уверенностью утверждать, что самым счастливым был первый месяц моего двадцатилетия, проведенный в сторожевом шалаше на окраине Реховота, где я присматривал за созревающими апельсинами. Пардес мой, апельсиновая роща, занимала два десятка гектаров на склоне холма, подпиравшего город с востока. С вершины, где стояла обрушенная усадьба, выстроенная в 1920-х годах, открывался вид на лиловые волны садов: они перекатывали через горизонт, увлекая в прозрачность взор и надолго оставляя в состоянии таинственного счастья.
Попал я в сторожа замечательным образом. На пляже Нес-Циона, где главным развлечением было вскарабкаться на громоздившийся на мели ржавый танкер с прекрасным граффити на корме Moby Dick, я познакомился с крепким парнем, уже лысым в его двадцать пять, с крепкой шеей и толстой золотой цепью на ней. Мы почти одновременно оба забрались на Moby, и тут Павлу стало ясно, что спуститься обратно он не умеет. Пришлось убеждать его в том, что, зажмурившись, прыгнуть “солдатиком” в море – лучший способ выйти из положения. Родом он был из Риги, где уже преуспел в коммерции. Совершив алию, он рассчитывал развить свой успех. В тот же вечер в рыбном ресторанчике Павел поведал о своем плане. В Риге у него есть знакомый управляющий птицефабрикой. Главное для птицефабрики – непрерывные поставки несушек. Яйца, из которых вылупляются именно несушки, а не холостые куры или петухи, – особенный стратегический товар. План был в том, чтобы отправиться по специализированным кибуцам и договориться о цене на золотые яйца. Проблемой Павла было то, что он не знал никакого иного языка, кроме русского. Но я ему был нужен не столько как толмач, сколько ради солидности: ибо я знал только английский и вид у меня тогда был довольно субт