пересели на велосипеды, чтобы не торчать в пробках. Я не жаловался, но гид меня все равно успокоил:
– Если вам не нравится погода, подождите пятнадцать минут.
– Станет лучше?
– Хуже.
Смирившись, я отправился гулять, следуя не карте, а “Эдде”. За улицей Фрейи шел проспект Бальдера, на котором стоял кабачок коварного Локи неподалеку от мстителя Тора. Несмотря на божественную топонимику, архитектура казалась скромной и пользовалась рифленым железом: уже не бараки, еще не дома. Церкви напоминали Бергмана: ничего лишнего, да и обязательного немного. Памятники состояли из камней и изображали их. Но все равно Рейкьявик был неотразим, потому что все его улицы доверчиво утыкались в свободное от льдов море. На другой стороне залива высилась трапеция ледяной горы Эсьи. Она играла со столицей в прятки, то и дело скрываясь в безоглядном тумане.
– Англичане, – пристал я к местным, – всегда говорят о погоде, потому что она такая изменчивая. Но по сравнению с исландской британская погода устойчива, как пирамида Хеопса. Почему же вы о ней не говорите?
– Стоит только начать, и ни на что другое не останется времени, поэтому никто не жалуется. Климат зависит от интерпретации. Мороз считается бодрящим, туман – завораживающим, землетрясение – будоражащим, извержение – незабываемым, и купаться можно круглый год. Температура воды всегда одинаковая – плюс десять градусов. Младенцев у нас в любую погоду проветривают на балконе, но только дома, потому что за границей за это сажают.
Живя на краю света, особенно зимой, когда его так мало, исландцы не преобразовали природу и оставили ее как есть: пейзаж, непригодный для жизни. Так, встреченный мною город Гриндавик исчерпывался ледниковым озером и каменной пирамидкой с геральдическим львом. Никто другой не выжил бы на лавовых полях. Они выглядели так, будто землю засадили колючей проволокой, а выросли острые кочки. Ходить по ним нельзя, разве что астронавтам, которые здесь тренировались перед высадкой на Луну.
И правда, похоже! Это неумышленная пустота Луны, а не искусственная – заповедника. Пустыня Исландии не подлежит ни освоению, ни охране. Она не казалась вызовом, как Сибирь, или угрозой, как Сахара. Она была сама собой, и человек лепился к ней, словно мох, который сушат и едят – раньше от голода, теперь от пресыщенности.
Небо над холодной пустошью вытворяло что-то фантастическое и напоминало Солярис. Ему вторил гейзер, пускающий пар и струю.
– Оргазм природы, – сказал мой спутник, но сравнение показалось натянутым, потому что к любви эта земля не имеет отношения. Туман и снег, белый пар, черная лава, бурая трава – все это придает пейзажу абстрактный вид и экзистенциальный характер. Здесь хорошо ставить Беккета. Будто зная о театре абсурда, на снегу свернулась черная кошка. Судя по ошейнику, ее звали Африка.
Исландия – размером с Кубу, но живут здесь лучше, дольше и дальше друг от друга, о чем никто не забывает.
– Исландцы, – начал я на банкете давно задуманный тост, – маленький народ…
– Редкий, – вежливо, но твердо поправил меня распорядитель торжеств, – мы лучше всех на душу населения.
Так и есть. Когда делишь триста тысяч на число симфонических оркестров, шахматных гроссмейстеров или королев красоты, исландцы всегда оказываются на первом месте. Даже нобелевских лауреатов по литературе у них столько же, сколько в Китае: один, Халлдор Лакснесс. (Он первым взял себе фамилию. Другие обходятся отчеством. В телефонной книге столько тезок, что она вынуждена описывать абонента с помощью его профессии.) К тому же в Исландии лучший оперный театр – и на душу населения, и просто так. Дивной, космической красоты здание называется Арфой и представляет собой неведомую никому, кроме придумавшего ее математика, геометрическую фигуру. Убранная цветным стеклом, она оправдывает авангардное зодчество в глазах его многочисленных жертв.
Зная, что театр построили в разгар экономического кризиса, я спросил у капельдинера, сколько стоит это чудо.
– Не дороже, чем Нотр-Дам, – ответил он, не скрывая надменности, и я не решился настаивать, помня, чем кончаются распри в сагах.
Сегодня, впрочем, исландцы стали мирными, и убийства случаются так редко, что, когда одно, в девяностом, все-таки произошло, непривычной полиции пришлось выписывать детектива из Гамбурга. Характерно, что осужденный убийца написал популярную книгу о ловле лосося, который изображен на всех монетах.
Большая часть исландцев исповедует христианство, полторы тысячи – по-прежнему язычники, есть три коммуниста, включая смотрителя маяка Олли, который держит на стенке портрет Сталина, несколько буддистов и вегетарианцев, одна палестинка в парламенте и, для равновесия, бухарская еврейка, она же – первая леди. Среди пришельцев – пятьсот русских. Одного я встретил в термальном бассейне. Он был единственным, кто не улыбался.
Здесь это редкость. Жизнерадостность – валюта Севера, ибо в таком климате немудрено спиться. Исландцы знают меру и считаются – по научным опросам – самым счастливым народом в мире, даже теперь, когда деньги кончились, а власть под судом.
– То ли было, – говорят мне, – не зря мы едим протухших акул.
Их мясо держат в отдельном холодильнике и только в гараже из-за того, что оно пахнет аммиаком, как в вокзальном сортире. Акулу едят для укрепления воли, чтобы не расслабляться, подобно остальным скандинавам, забывшим общих предков – берсерков.
Убедившись, что все северяне – родичи, я спросил, кого исландцы не любят больше всего.
– Шведов.
– Но ведь колонизаторами были датчане?
– Так это когда было, а шведы всё еще тут: длинные, бледноглазые, белобрысые.
– А исландцы?
– Высокие, синеокие, огневолосые.
– Викинги?
– Не совсем. Викинг – это глагол, не национальность, а хобби, позволяющее, когда нет дел дома, путешествовать в дальние края, знакомиться с местными жителями и убивать их.
Один такой, рыжий и могучий, сидел со мной за обедом. По профессии Эггерт Иохансон был скорняком. Кроме того, он играл на гитаре в клубе “О-блади, о-блада”, искал Грааль в центре острова, подозревал в исландцах потерянное колено Израиля и объезжал коней из собственных конюшен, но только весной, потому что зимой представлял на миланском дефиле придуманные им платья из лососевой кожи. Ярый защитник природы, Эггерт умел ею пользоваться и шил из тюленьих шкур непромокаемые сапожки.
– И ради этого, – ужаснулась соседка-американка, – вы убиваете тюленей?
– Нет, мэм, – вежливо ответил викинг, – я делаю это из удовольствия.
К Америке исландцы относятся покровительственно. Ведь Лейф Эрикссон ее не только открыл, но и привез в Новый Свет демократию, родившуюся на первом в Европе парламенте-тинге.
Впрочем, как сказал Черчилль, “у исландцев хватило ума забыть, что они открыли Америку”. Зато, когда во время войны Америка открыла – и оккупировала – Исландию, это не прошло для острова даром. Разбогатев на военных поставках, вся страна купила телевизоры и вместе с оккупантами смотрела американские сериалы задолго до того, как они добрались до континента. Поэтому по-английски исландцы говорят лучше всех в Европе.
Расположившись, как я, посередине между Америкой и Европой, Исландия со всеми дружит. Я убедился в этом на приеме у президента, с которым повара запросто обсуждали кулинарные перспективы, не вынимая рук из карманов.
Меня, однако, мучил другой вопрос. Изучив старинный особняк, я нашел много интересного. Рог нарвала, палехскую шкатулку, портрет Путина, когда он был президентом, портрет Путина, когда он президентом уже и еще не был, фото Обамы, меч викинга с рунами на лезвии. Чего в доме не было, так это охраны. Не выдержав, я пробился к президенту, который угощал нас кониной, и задал прямой вопрос:
– Мистер президент, где вы их прячете?
– А зачем нам охранники? – сказал он, будто цитируя саги. – Я присмотрю за вами, вы – за мной.
– Завидно живете.
– Приезжайте еще, адрес простой: 66°.
Новый год в КоломнеАндрей Рубанов
Осенью того года я развелся.
Разрыв с женой был следствием личного кризиса. Мне удобнее жить от кризиса до кризиса; иногда хочется все разрушить, к чертовой матери, и на пустом месте начать нечто новое; не знаю, как другие, а ваш покорный слуга обожает такие штуки.
Уехал из Москвы, снял квартиру в Электростали.
Жил довольно бестолково, но, разумеется, не праздно и даже вполне нравственно, если не брать в расчет регулярное курение марихуаны.
Электростальские люди не интересовали. Электростальские дороги, обильные ямами, бесили. Электростальские цены вызывали улыбку.
Нет, я не был высокомерным снобом, не разговаривал с людьми через губу. Живи я в Майами или в Гонконге – испытывал бы те же самые эмоции.
В любом случае, чтобы мир не перевозбуждал мужчину, нужна женщина. Перевозбуждение есть одно из худших состояний, мне известных. Перевозбужденный, я не знал, что делать вечерами. Иногда напивался. Иногда приходил к друзьям, но быстро уставал и уходил, а друзья беззлобно обижались вслед; они не были перевозбуждены.
Иногда, устроившись на кухне, нагишом, костлявой задницей на краю табурета, сильно изогнув спину и шею, лихорадочно сочинял что-то сложное, с обилием деепричастных оборотов; спустя время выбрасывал, грубо сминая бумагу; так продолжалось несколько месяцев.
В конце концов решил, что нужна постоянная подруга – нормальная, приличная, чтоб я ее уважал, а она меня подстраховывала, если занесет на повороте.
Познакомился плебейским способом: ехал на машине, девушка ждала автобуса; ловкий соискатель надавил на тормоз и предложил подвезти.
Любви не искал, нет.
Блондинка с тонким прямым носом и миндалевидными глазами – особенная порода, таких я встречал только к востоку от столицы; она напоминала первую жену моего дядьки, впоследствии умершего от алкоголизма, и еще нескольких подруг матери. Ногинский район – особенное место, повсюду болота, неудобья, неплодородные земли; со времен царя Гороха местные мужики не растили хлеб, а кормились отхожими промыслами. Сто лет назад промышленник Савва Морозов – по тем временам крупнейший олигарх – именно в этих краях учредил свои знаменитые мануфактуры. Расчетливый Савва понимал, что на дурных землях он найдет дешевую рабочую силу: молодых женщин, не занятых крестьянским трудом.