– Это лишнее, друг! Это лишнее!
Переговорщик помрачнел, подсел, угостился рюмкой и стал рассказывать, как сильно переживает парализованный парень свое несчастье, но токарь возразил, что в любом несчастье мужик должен оставаться мужиком и на чужих баб не смотреть. Я кивнул, налил всем троим, и инцидент, если его вообще можно так назвать, был исчерпан. Больше к нам никто не подходил. Я медленно пьянел, смотрел на красные лица, на шевеление ртов, на разнообразные, обширные и скромные, рыхлые и упругие женские зады и думал, какого черта мне так хорошо?
Тридцатитрехлетний никто, сбежавший от жены и сына. Мелкий малоталантливый торгаш, когда-то мечтавший сколотить миллиарды и потратить их на избавление человечества от голода и болезней, а теперь умеющий радоваться новым стелькам в ботинках. Спортсмен, забросивший спорт. Сочинитель, не сочинивший и десятка страниц. Почему не сижу сейчас один в своей конуре, тыча окурком в переполненную пепельницу? Хули отдыхаю, расслабленный и нетрезвый, наблюдая, как танцует подруга моя, полуголая и счастливая?
Смотрел, как движутся ее обнаженные плечи, и понимал: это все устроила именно она. Выдернула из иллюзий и рефлексий, дала понять: незачем бегать за счастьем, оно всегда прямо перед тобой. Не беги – просто протяни руку и возьми. Не взял в Москве – возьмешь в Коломне, какая разница?
Уже в четвертом часу ночи дошли до номера: точнее, шел только я, а она свисала с моего плеча. Сапоги надеть не смогла, я нес их в руке. В коридоре немного протрезвела, пнула дверь ногой, скинула туфли – правая полетела на подоконник, левая на телевизор. Протянуть руку и взять, повторил я, наблюдая, как она опять танцует, закрыв глаза, в такт музыке, раздающейся в ее голове, босая, горячая, пахнущая кабаком. Но я не был нужен ей сейчас.
Пошел в ванную, умыть лицо, вернулся – она уже спала. Будить не стал, пожалел.
Утренний пикник вышел скомканным. Автобус доставил нашу компанию, в числе других, к опушке леса – здесь пылал костер и ансамбль народной песни увеселял похмельную публику гармошкой. Из сотни собравшихся самым довольным выглядел водитель снегохода. Все завидовали его мощному кожаному тулупу с меховым воротником. Я сказал токарю, что в жизни не видел такой счастливой, багровой, обветренной рожи. Посадив пассажирку – а катались, разумеется, только женщины, – водитель рекомендовал прижаться как можно плотнее и коварно давал полный газ. Машина ревела, пассажирка визжала, голубой снег взлетал в небо. Возле костра наливали; мы с токарем взяли по полному пластиковому стаканчику.
Сигареты кончились, хотелось домой.
К счастью, в какой-то момент водитель автобуса включил отопление и открыл двери – я первый побежал греться, радуясь и досадуя: почему раньше не сообразил, почему не дал шоферюге денег, чтоб тот временно забыл про экономию топлива?
Все мы такие, московские коммерсанты. Сытые и выспавшиеся, готовы любого стимулировать купюрой, а привези нас в зимнее поле, похмельных и уставших, – сразу обо всем забываем, превращаемся в обычных недотеп.
Там, в салоне, в мерном хрипе двигателя, в запахах пластика, резины и кожзаменителя, водка ударила в голову, и я уснул.
Наташа разбудила меня уже возле дома. Оказывается, в условия “тура” входил трансфер до места проживания клиента. Полусонный, я доковылял до двери, в прихожей сорвал провонявшие табаком свитера, потом сказал, что уступаю даме право первой залезть в теплую ванну, переполз на кровать и завернулся в одеяла.
Меж плохо пригнанных створок форточки свистела новогодняя метель.
Хорошо, подумал я. Слишком хорошо. Мне повезло. Она у меня молодец. Устроила целое приключение. Наверное, я буду счастлив с ней. Красивая, здоровая, сообразительная, практичная, воспитанная. Неизбалованная. Баловать не буду – на следующий год поедем не в Коломну, а, например, в Суздаль. Будет настаивать – куплю телевизор, бог с ним. Живут же люди с телевизором – ия проживу.
Протянуть руку и взять – вот главное в искусстве поиска счастья. Первое января – не лучший ли это день для того, чтобы уловить эту быструю птицу? Гудит, вертит белый снег за окном, чистые простыни пахнут цветами, за стеклом шкафа – корешки любимых книг, шумит вода в ванной – там женщина моет волосы, как вымоет – придет, рядом ляжет.
Через два месяца, в конце февраля, вернулся в Москву, к жене и сыну.
Темный ретритРавшан Саледдин
Выбирайте друзей, которые умеют копать быстро. Реагировать быстро и притом не отрежут вам уши или, чего доброго, руки по локти. Для начала вкратце расскажу о технике. Закапывать следует от ног к голове, яма не должна быть больше метра глубиной. Тело обматывают в лист неплотного полиэтилена и засыпают землей. Через трубку можно дышать и подавать сигналы. Если взять самого себя за плечи, образовав на груди крест, дышать очень даже можно. Обязательным условием является нахождение поблизости человека, который будет следить за твоим дыханием и сигналами. По сигналу “раскапывать” действовать необходимо четко и незамедлительно.
Таких экспериментов с собственным сознанием Гриша проделал два, и оба теперь уже ни за что повторять не будет. Первое, что ощущаешь, – что даже от небольшого слоя земли становится практически невозможно двигаться. Пошевелить можно только пальцами ног и рук, и посещает мысль, что сам уже отсюда не выберешься, как ни вертись. Сначала это тебя раздражает, но скоро перестаешь ощущать собственное тело. Затем появляется ощущение близкого конца, будто тонешь в вязкой смоле. Реальный мир становится далеким, да и вообще теряет свою реальность, и чем дольше ты лежишь, тем дальше он становится от тебя. Затем наступает момент дезориентации, и ты ощущаешь себя плавающим и даже кувыркающимся в этой смоле, будто в невесомости или материнской утробе. И вот тогда наступает ощущение, что ты умер. С ним приходит животный страх, что то, что ты умер, – сущая правда, и одновременно – что это вовсе не правда, но ты сошел с ума. Затем понимаешь, что теперь одно из двух: либо ты окончательно тронешься, либо на самом деле сдохнешь, и вот тогда тянешь трубку, подавая сигнал “раскапывать”. Когда тебя откапывают и свет режет глаза, понимаешь, что только что ты избежал чего-то страшного, и просишь сигарету, только затем, чтобы впустить в себя мир живой.
Но это если всё идет гладко. Эксперимент с самовольным самоутрупнением придумали не сегодня и не вчера. Самопогребение – славянский ритуал посвящения в воины, разновидность медитации и способ узнать собственные границы. В условиях сенсорной депривации и экстремальной ситуации твое сознание должно очиститься. Если же что-то идет не так – то, что ты хочешь очистить, может вконец разрушиться.
Гришу всегда удивляло, как дети умудряются выживать и вырастать во взрослых и самодовольных людей, вытворяя каждый день сотни подобных глупостей. Вот и в то далекое утро, два десятка лет назад, он присел немногим более тридцати раз – сбился со счета около двадцати и на всякий случай сделал еще пятнадцать, чтоб уж наверняка. Потом глубоко вдохнул, задержал дыхание и прижался спиной к деревянному столбу, на котором соседи обычно вешали пыльные ковры, чтобы их хорошенько выхлопать. Боря стоял наготове, сцепив руки замком, и, когда Гриша закрыл от страха глаза – потому что как тут не закрыть, все-таки первый раз, – с силой стал жать ему на солнечное сплетение. Сначала Гриша почувствовал в своих ушах звенящую тишину, и на внутренней стороне закрытых век завертелись красные и оранжевые круги. Потом желтые и, может, даже немного зеленых, но с точностью нельзя было сказать, какого они были цвета, да и были ли вообще. Он почувствовал, что Боря давит на грудь сильно. Но сознание никак не уходило, наверное, всё же недостаточно сильно Боря давил, ну, или Гриша не был подвержен всем этим вещам, или его обманули, но как же так, он сам видел, как ребята из двора закатывали глаза и теряли сознание на пять секунд, не больше, а им казалось, что на полчаса, и зрачки при этом у них были белые, а потом они шли домой, потому что начинала болеть голова. Однако тут Боря все-таки давил недостаточно сильно или что-то там еще, но через мгновение все-таки появилось ощущение наркоза, ваты в ногах, словно хоть иголки в них тыкай, все равно ничего не почувствуешь, и так же, как не поймаешь вечером момент, когда сон настигает тебя, вот точно так же, в доли секунды, вдруг, он услышал стук колес и открыл глаза.
Стояла вязкая темнота, разбавленная неяркой дежурной лампой, что чуть подсвечивала купе. Он лежал на верхней полке поезда и никак не мог понять, как очутился здесь и куда этот поезд ехал. Только стучали колеса, нечасто, потому что рельсы, очевидно, были длиннее обычных: “тук” – и только секунды через четыре ответное “тук-тук”. Он осмотрел собственные руки – они были покрыты волосами. Это были мужские руки, руки взрослого человека. Он наконец стал взрослым, как ему хотелось, и, наверное, уже брился, но что он делает здесь – силился представить.
Приподнялся. В багажном отсеке лежали три сумки. Которыми были его вещи, какая сумка могла принадлежать ему?
С кушетки напротив свисала нежная миниатюрная рука, это спала девочка лет двенадцати-тринадцати, на нижних – еще одна девочка, помладше, и женщина, отвернувшаяся к стене. Он открыл одну из сумок, по виду мужскую, в ней лежали пакеты, одежда. Он помнил, кто он, даже знал. Просто секунду назад он был пацаном, десятилетним Гришкой, а теперь ехал куда-то в поезде. Что он пропустил?
Девочка с нижней кушетки, та, что помладше, открыла глаза и начала следить за его движениями. Он почувствовал неловкость, но она, кажется, ничуть не смущалась, она изучала его лицо. Через несколько серий вопросов-ответов вагонных колес друг другу она обратилась к Грише:
– Папа, я хочу писить.
Он обомлел. Повинуясь какому-то инстинкту, он знал, что должен делать. Они слезли со своих кушеток, тихо отворили дверь купе и вышли друг за другом. Его дочь шла сама, он должен был просто сопроводить ее, защитить, подстраховать. Когда она зашла в туалет, он остался снаружи. Поезд ничуть не качало, за окном бежала темнота. Он поймал свое отражение в стекле, его борода казалась одного с луной цвета.