Ты старше на двадцать три года и умрешь гораздо раньше меня[6].
Когда тебя не станет, кто среди живых вспомнит, как твое сияние затмевало блеск Ниццы и распахнутый перед нами залив Ангелов? Может, хотя бы для этого сгодится моя несуразная запретная судьба? Ведь каждый из нас был ребенком и каждый, абсолютно каждый обречен. А значит, вправе дождаться – дожить хоть до чьей-нибудь жалости и любви.
Крестовый походКсения Соколова
– Здесь у меня такое странное ощущение…
– Какое?
– Я не могу сказать. Я не понимаю, как это выразить. Я опускаю глаза и внимательно смотрю на свои руки, лежащие на деревянном столе. Они загорелые, с бледно-розовым маникюром. На левом мизинце – кольцо с надписью LOVE. Я поспешно прячу руку под стол, морщась от вспышки мгновенной боли, и вдруг вспоминаю. “Когда маленький испуганный человек ищет пристанища в незнакомом городе, уверенность в невозможности ирреального внезапно покидает его”.
Так начинается рассказ Теннесси Уильямса “Проклятье”. Перевод с английского сделан мной семнадцать лет назад, на вступительном экзамене в институт. Он был неожиданно засчитан – слова сочли неуклюжими, но смысл – точным. В том рассказе была еще кошка по имени Nichevo и пьяница, считавший себя богом. Рассказ “Проклятье” я за семнадцать лет ни разу не перечитала и уж точно никогда не вспоминала свои юношеские переводческие потуги. Никогда, вплоть до нежного апрельского воскресенья 2009 года, которое на моей холодной родине принято называть Вербным, у латинян – Dominica in Palmis de Passione Domini, а в стране Черногории – “Цветы”. В середине апреля цветов здесь действительно уже много – белые, желтые и фиолетовые звездочки, словно пайетки, нашиты на зеленую ткань травы. На лимонном дереве висят золотые плоды, золотое солнце согревает серые камни, черепичную терракоту и заставляет сиять бесконечную гладь голубого озера, опоясанного горами. Голубые вода и воздух, прошитые золотыми нитями солнца, со всех сторон света и тьмы окружают остров и монастырь – один из самых древних на Балканах. Строго говоря, сохранился лишь храм – церковь Успения Пресвятой Богородицы XV века. В полу церкви – могильные камни, надгробия Црноевичей – династии, основавшей Черногорию. Между розетками и крестами стершиеся кириллические буквы “Сия плита деспота Степана… госпожи Мары”. На стенах фрески на тему Успения – изумительной красоты и сохранности. В алтарной стене, над окошком – Богородица, похожая на северные русские иконы. Тот же темный лик и темный взгляд застывших глаз, словно поднявшихся из тайных вод жизни и смерти. То ли от Ее взгляда, то ли от холода становится неуютно, и я выбираюсь из церкви на солнышко – к каменной колокольне, кельям и трапезной – веранде с длинным деревянным столом. Вокруг по-прежнему ни звука – кроме плеска уток и жужжания осы. Тишина сливается со временем или скорее с его отсутствием. Я не знаю, сколько мне предстоит просидеть здесь – пока обитатели монастыря не вернутся. Я не знаю, как они меня встретят. Я чувствую себя как девочка из сказки, которая без спроса взяла лодку и переплыла на тот берег, где стоял белый домик с красной крышей, и там с любопытной девочкой сделали много чего.
– Так что же ты чувствуешь?.. – продолжает прерванный час назад разговор мой спутник.
– Ничего, – вру я и осторожно беру на руки тяжелого черного зверя, неправдоподобных размеров котяру с нагретой солнцем шерстью и зелеными, как бутылочное стекло, глазами. Глаза смотрят на меня с величайшим безразличием.
– Ничего, – тихо повторяю я, грея ладони о теплую меховую спину. – Nichevo.
В жизни человека бывают моменты, когда человеку хочется блевать. Бояться этого естественного рефлекса не надо – бояться надо, когда выворачивать нутро от отвращения ко всему сущему хочется непрерывно месяцев двадцать. Недуг обременителен, ибо, как говорится, it makes your life[7]. Когда вся прописанная в таких случаях нехитрая медицина – секс, драгз, рок-н-ролл – перестает работать, вы оказываетесь один на один с собой перед зеркалом. Вы вглядываетесь в свое глупое отражение и пытаетесь понять – кто там? У кого в руках был какой-никакой божий дар чувствовать и понимать живую жизнь, заставлять плакать и смеяться разных человеков? Почему это отобрали, а вместо по венам и артериям пустили яд, медленную убийственную химию, называемую “действительность”? Мерзостная химоза выжгла почти все внутренности, но почему-то оставила нервы, и на эти нервы ужасно действует все. Сидя в красивом ресторане, терзая булку, вы мысленно кричите: “О, смердящий город, я выжгла бы тебя напалмом со всей твоей ложью, уродством и блядством!” Нервный импульс переходит в спазмы, но блевать неприлично. Надо есть салат и обсуждать кризис.
– У богатых фишка на духовность, – сообщает главный редактор и сообщив, почему-то не проваливается сквозь землю. – Б. сама варит суп, А. в депрессии, С. разводится со своим банкиром. Участились случаи воцерковления. Кризис заставляет богатых переосмысливать ценности. Надо что-то про это написать с точки зрения вечности…
Я могла бы дополнить картину духовных исканий – например, тонким наблюдением, что рестораны переполнены содержанками в отставке, а брюлья секонд-хенд на рынке хоть жопой жуй, – но не могу этого сделать. Рот зажат крахмальной салфеткой, глаза уставлены в одну точку – я сосредоточенно пытаюсь унять тошноту. И сквозь шум в ушах слышу:
– У тебя был какой-то интересный поп. Может, ты к нему съездишь? Все равно ничего не пишешь который месяц.
И в самом деле – why not? Чего бы и не съездить к тому попу? Привычное дело: самолет-рент-а-кар, какая-то лодка, какие-то люди – деревня Пьянково, мафия, трансвеститы, несколько слов для независимой прессы, приехала, написала, забыла. Легкая эстетизация действительности, чтобы не так тошнило, патентованный творческий метод. Поп так поп.
Про попа – а говоря корректно, игумена Хризостома, настоятеля Комского монастыря на Скадарском озере в Черногории – мне рассказали русские знакомые, владельцы приятной недвижимости на Адриатическом побережье. Бывший сербский полевой командир, участник наиболее кровавых сражений войны, в которой до сих пор ногу сломит Гаагский трибунал, демобилизовавшись – если так можно сказать про партизана, – постригся в монахи, отправился на остров и с благословения митрополита практически в одиночку восстановил монастырь XV века. На острове отец Хризостом живет уже одиннадцать лет. Говорили, что он стал прототипом главного героя в фильме Павла Лунгина “Остров”. Об этом я однажды упомянула в заметке, мои друзья отвезли святому отцу журнал. Тот прочитал и сказал: “Передайте, пусть она приезжает”.
Вежливость обязывает принимать приглашения – хотя и с опозданием. Тем более что это приятное и необременительное занятие – катиться на маленькой красной машинке по долинам и взгорьям побережья сияющей весенней Адриатики, дымить сигареткой, слушать сестричек Берри и вновь приучать глаз любоваться пейзажем, оценивая его не с точки зрения суицидальной пригодности.
Семьдесят евро – такую цену объявил лодочник за перевоз на остров. По нечеловеческой прыти, проявленной крестьянином при устройстве утлого челна, стало понятно, что я переплатила раз в десять. Но, как говорится, какая разница? Узкая моторка ловко пробиралась сквозь камыши – путь к острову лежал сквозь заболоченную часть озера. В воде шевелились лилии, кувшинки, то и дело золотыми стрелками появлялись в мутной зелени ядовитые плавучие змеи, колыхались круглые кроны кустов, странно растущих здесь прямо из воды. Камыши кончились – вокруг расстилалась огромная водная гладь, ограниченная на далеком горизонте туманными горами. Шум мотора убаюкивал, хотелось спать, казалось, словно мы и вправду переплываем летейские болота среди колышущихся лилий-нимфей… “Эй”, – позвал лодочник и указал рукой вдаль. На зеленом боку горы виднелись каменный крест и башенка с красной черепичной кровлей. “Манастир Ком”, – важно сказал рыбак, и мы взяли курс на остров. Вдруг послышался плеск весел. Я открыла глаза. Мы уже были совсем рядом с островом – и, как оказалось, не только мы. В золотисто-голубом мареве колыхалась лодка. На веслах сидел человек в черном, вокруг вальяжно раскинулись, свесив ноги в воду, какие-то девицы в купальниках. “Игумен”, – сказал лодочник. “Однако”, – удивилась я. И удивилась бы еще больше, если бы мне сказали, что я только что впервые видела свою крестную мать.
С детства я так и не отучилась делать две вещи – заглядывать в окна и заходить туда, где никого нет. Удовольствие соглядатая – пройтись по дому или саду в отсутствие хозяев, разглядывая мебель, цветы, представить людей, которые здесь живут или жили, – какие они, что едят на завтрак, почему умрут? Посреди тихого и совершенно пустого монастырского двора меня переполнила исследовательская радость – так что любопытный нос проник во все двери, ни одна из которых не оказалась запертой. В крытом дворике стоял длинный деревянный стол и висело паникадило с длинными свечами, которое смотрелось на фоне деревянных интерьеров вполне изысканно. Я изучила кладовые, кухню и мастерскую – там среди опилок и стружек дрых огромный черный кот. Заглянула в колокольню, покачав за веревочку гулкий колокол. Электричества в монастыре не наблюдалось, еду готовили на газу, тем не менее коммуникации были устроены очень цивилизованно – из благ не хватало только ванны. Вообще, все вокруг было устроено очень красиво, правильно и радовало глаз. Последней дверью, которую я открыла, была дверь в церковь. Такие церкви – простые, приземистые, страшно древние – мне приходилось видеть раньше в Пелопоннесе и на Балканах. Но ни в одной не сохранилось фресок. Комская церковь Успения была расписана от пола до потолка с незначительными утратами – и это был настоящий драгоценный XV век. Фигуры, складки одежд, разъезжающаяся геометрия скорбных лиц на покатых стенах, неподвижные, слишком большие глаза святых – все то, от чего приходишь в непонятный трепет, вдруг ясно представляя себе того живописца, – как усердно он тер минеральные краски и утром по холодку брался, благословясь, за кисть.