В тишине зазвучали голоса. В монастырский двор входила веселая компания – игумен в черной робе и брюках и трое подростков – две девочки в мокрых купальниках и мальчик. Они смеялись. Игумена ничуть не удивило наше присутствие – поздоровавшись, он поставил на стол блюдо с жареной рыбой. Девочки принесли зелень, овощи. Венчала великолепие большая бутыль с белым вином. “Лёда нету. Электисити нету”, – развел руками хозяин. Я улыбалась и делала вид, что все нормально. Допустим, я каждый день бываю в православных монастырях, вижу там голых детей, пью вино и закусываю в пост рыбкой. А главное, кто все эти люди?! И как задать деликатный вопрос, если отец-настоятель не говорит ни по-русски, ни по-английски? И почему он сам ни о чем не спрашивает, а только улыбается и беленького подливает? Зазвонил телефон, его почему-то дали мне. Откуда-то очень издалека в трубке сказали: “Игумен Хризостом. Это вы писали обо мне в модном журнале?” – “Да”. – “Я у митрополита, приеду вечером. Отдыхайте пока”.
Скрипнув, словно несмазанная дверь, реальность встала на место: лодочник ошибся – наш радушный хозяин оказался вовсе не игуменом, а музыкальным продюсером из Белграда. Подростки в купальниках – его детьми. Продюсер-дауншифтер гостил в монастыре, пособляя по хозяйству. “Хризостом – это чудо Божие”, – улыбнулся он, почтительно принимая у меня из рук телефон.
Вечер был черным. Солнце ушло за гору, и сразу что-то жуткое зашевелилось в озерных манграх, от воды заструился бледный туман, и в небе, казавшемся ясным, не зажглось ни одной звезды. Настоятель запаздывал – скучая и морщась от холода, я бродила с фотоаппаратом по острову. Прислушивалась к тихим звукам озера, надеясь различить гул мотора или плеск весла Хризостомовой лодки. Но было тихо. Над горами вспыхнула зарница – словно вялую ночную плоть до крови полоснули бритвой.
– Что, трудные времена настали в модном журнале?
Я вздрогнула и обернулась на голос. Человек в рясе и круглой расшитой шапочке стоял, облокотившись о железные ворота, и, улыбаясь, смотрел на меня. Он появился бесшумно, словно из воздуха – прозевать игуменову лодку было почти нереально, учитывая, что водяное эхо многократно усиливает самый незначительный звук. И тем не менее отец Хризостом Нешич, монах, настоятель монастыря Ком, бывший полевой командир партизанской армии Сербской Краины, стоял передо мной.
– Человек хочет быть модным во все времена, святой отец, – смиренно ответила я.
– В ком есть Божья благодать, тот всегда модный.
Отсутствие электричества располагает к романтике – монастырский ужин был сервирован при свечах. Свечи горели в огромном паникадиле, подвешенном на позолоченных цепях. Суетливое пламя пыталось победить мрак – но темнота ползла на террасу со всех сторон. Стоило кому-то сделать шаг от стола, как его фигура исчезала, словно выпавшая из колоды игральная карта, – и было дивно и страшно представлять, что канули и больше уже не вернутся – ни девочки, посланные в кладовую, ни строгий монах Симеон в черной бороде и клобуке, ни сам златоуст-настоятель в рясе с широкими рукавами и синей шапочке. Но нет, настоятель вернулся – и не один, а с бутылкой “црно вино резерва из Врание”. Не подумайте плохого, пост в монастыре строго соблюдают, а дорогое вино держат для дорогих гостей. Только красное на местном наречии почему-то называют черным – подобный алкогольный дальтонизм проявляли мои греческие предки. Впрочем, у тех все было черным, даже кровь. Возможно, именно греческая черная болезнь – “меланхолия” – заставляет меня открыть рот и задать гостеприимному игумену вопрос:
– Святой отец, много людей вы убили?
– Много.
– Что вы делали на войне?
– Был танкистом.
– Какие у вас были танки?
– Югославские. М84.
– Разве были югославские танки?
– Были. Хорошие танки. И пулеметы. Я стрелял из хорошего пулемета.
– Как вас звали?
– Не могу сказать. Я забыл это имя – так полагается. А что у тебя с глазами?
От неожиданности я поднесла к лицу обе руки.
– Такие глаза я видел на войне. Зачем ты приехала?
Первый раз в жизни я пожалела, что не работаю в прокуратуре. Затянуться бы сейчас папироской, включить лампу и сказать устало: “Вопросы здесь задаю я!” Но мы НЕ ЗДЕСЬ – поэтому надо отвечать. Даже если говорить так тяжело, будто на шею повесили мельничный жернов.
– Я не была на войне, но видела много ужасных вещей – нищету, болезни, разложение, смерть. Я сама их искала.
– Зачем?
– Мне казалось, что, если назвать эти вещи словами, станет лучше понятно, зачем они нужны. Мне казалось, я понимаю это лучше других. Мне казалось, я хорошая журналистка.
– Мне тоже казалось, что я хороший танкист. Тебе надо забыть все, что ты видела.
– Но у меня ужасная память! Я ничего не забываю.
– Я тебя научу. Видишь всё это?
Игумен обвел взглядом области мрака, еще недавно бывшие монастырским двором, мастерской, колокольней.
– Когда этого не было, я жил на острове один. Много лет. Как в камере-одиночке. Днем работал, а по ночам лежал на полу в церкви и молился. Просил у Богородицы сил забыть. Я научу тебя этой молитве – я сам ее придумал. Ты крещеная?
– Нет.
– Я так и подумал. Тебя никто не защищает. Хочешь, я буду тебя крестить? Напишешь об этом в своем модном журнале.
До этой секунды я точно знала, кто в нашей школе для дураков самый циничный. Однако после знакомства с отцом-настоя-телем гордыню в этом смысле явно следовало смирить. Репортаж с собственных крестин – неслабая заявка на успех, учитывая фишку на духовность. Однако у меня имелось несколько “но”.
– Спасибо, святой отец. Но я должна вам кое-что рассказать. Мой прадедушка, сельский священник, был расстрелян в 1938 году в Москве за то, что отслужил молебен о дожде. В память об этом человеке я не хотела бы иметь ничего общего с современной Русской православной церковью, которую считаю средоточием лицемерия, мздоимства и лизоблюдства.
– Не надо говорить плохо про церковь. Ты не крещена по другой причине. Какой?
– Святой отец, в своей жизни я нарушила почти все заповеди. Я…
И тут мой рот произнес нечто такое, от чего земля должна была разверзнуться и меня поглотить. Земля не разверзлась. Пошел дождь.
– После обряда крещения ты исповедуешься и причастишься. Тебе станет легче.
Аргументы были почти исчерпаны. Оставался последний.
– Святой отец, я выросла и живу в стране, которая меня пугает. Иногда мне кажется, что это место – ад на земле. Большинство членов моей семьи были варварски уничтожены или гибли ужасными, нелепыми смертями. Это бред, но мне кажется, я уже родилась виноватой, невиноватые не рождаются в наших местах, и мне придется платить. В том числе за то, как умерли мои предки. И тогда я подумала, что, если спрятаться, убежать, разорвать любые связи, не принадлежать с ними ни к одной земле, ни к одной вере, вообще не принадлежать ничему и никому, а просто жить в мире словечек, можно попробовать убежать, как-то спастись…
– Нельзя спастись от себя. Ты боишься, потому что тебя легко ранить. Но от страха существует одно лекарство – идти ему навстречу. Тот, кто боится Бога, не боится людей – ни живых, ни мертвых. Я крещу тебя, и у тебя будет защита. У меня есть для тебя крест из Иерусалима. Крестной матерью станет одна из девочек, они обе добрые христианки и прочтут за тебя “Символ веры”. Иди спать.
Отец Хризостом Нешич разбудил меня в 6 утра 13 апреля, в понедельник – первый день Страстной недели по православному календарю. Он спросил, хочу ли я пойти на службу. Вспомнив все, что произошло вчера, я кивнула, умылась, оделась и вышла на улицу.
За ночь островные погоды изменились – вместо благолепия в природе творилось унылое ненастье. В трубах свистел ветер, поверхность озера покрылась серыми складками, словно старческая кожа, с серого неба бежали косые струи дождя.
В темной церкви было сначала очень холодно, потом стало жарко – заработал подключенный к автомобильному аккумуля-тору рефлектор. Отец Хризостом в облачении читал канон по-сербски. Иногда его прерывал монах Симеон – монотонно и нараспев, на старославянском. Музыкальный продюсер в черной робе и черных штанах стоял с закрытыми глазами. Литургия длилась бесконечно долго. От запаха свеч и ладана, от электрического жара и длительной монотонной речи на непонятном языке я почувствовала, что голова кружится, глаза закрываются, а ноги отказываются меня держать. Прислонившись к стене, я увидела совсем рядом темные лики фресок и почувствовала, что вот-вот упаду. Хризостом читал, мужчины неподвижно лежали ниц, упершись лбами в надгробные плиты, которые заменяли в этой церкви пол. Распростертые фигуры были похожи на черные снопы. Я медленно согнула одну ногу. Потом другую и опустилась на колени. Мне показалось, так будет легче. Но ступни затекли спустя две минуты. Хотелось сесть на корточки – как сидят в тюремных камерах, но здесь так было нельзя. И тогда я сделала как мужчины – я опустила голову на камни, почувствовав кожей их лед. Уже скользя в черный желоб обморока, я видела, как темное, полное мерцающего света и звука пространство церкви опасно накренилось и вместо святых угодников со стен на меня посмотрели мертвые люди. Убитые, замученные, забытые – мои родные были здесь, в церкви Успения Богородицы на острове Ком, и если бы рот не запечатывал камень, я бы крикнула: “Я не знаю, где был Бог, когда все это с вами случилось! Я не понимаю, зачем это Ему! Я пыталась разузнать, но об этом нигде не рассказывают и не пишут ни в каких книжках. Я не могу ничего сделать для вас, но я люблю вас. Пожалуйста, отпустите меня!”
Купель моя была из черного пластика, ледяную воду туда налили из шланга. Моей крестильной рубашкой стал подрясник с прорезями на боках – я изо всех сил зажимала их локтями, дабы не смущать монасей видом голого тела. Из-за этих усилий свеча в руке все время гасла, так что моя четырнадцатилетняя крестная мать по имени Магдалена вновь и вновь зажигала ее от своей. Магдалена прочла по-сербски “Символ веры” – вместо меня. Потом меня трижды грубо окунули с головой в ледяную воду – а больше я ничего не помню, потому что было ужасно холодно стоять на ветру в мокром прилипшем подряснике, хотя сверху накинули махровое полотенце.